Евгений Федоров со своей установкой торовато посылал снаряды со скорострельностью 3400 выстрелов в минуту, давил «гашетку», припадал к триплексам, подчищал точность, норовя угодить в оконные проемы, орал на своих «красавцев», клял на чем свет стоит Прауту из-за прерванной связи, и валил, и валил, и валил. Обращая ночь в светлый день и пренебрегая законами природы и бытия…
В режиме стрельбы по наземным целям наведение пушки производится только в ручном режиме, что и делал старательный белорус Женя Федоров. И хороший солдат — сержант Федоров. Он лопатил и молотил, уточняя на глаз такие важные величины для уничтожения всего живого, как градусы. Не могу сказать, устали ли руки уроженца Березы-Картузской, что в Брестской области, но то, что молодой парень по имени Женя в ладонях своих одним из первых на той войне в ту ночь насобирал горсти пепла, — это точно…
Рядовой Каримов прикрыл себя с головой первой попавшейся под руки рогожкой и присветил фонариком крышку ствольной коробки гранатомета, где сверху нанесена баллистическая таблица для стрельбы на разные дальности. Перепроверил ранее обусловленные параметры, присоединил патронную коробку, потянул из нее, стараясь не шаркать по металлу, ленту с двадцатью девятью выстрелами, приладился к оптическому прицелу. До этого, без спешки и суеты, отбросил снег в трех образовавшихся лунках и вдавил поглубже, насколько позволял примороженный грунт, станок-треногу. По-хозяйски потормошил конструкцию, убедился — вроде надежно. Снял однопалую рукавицу — сейчас она только помеха, положил ее рядом с боезапасом — дополнительными коробками. Приспособился и доложил лейтенанту:
— К стрельбе готов.
В ответ услышал шепотом неуставное:
— Лежи.
Абдуазиз ничего не имел против, но, не зная, сколь долго придется выполнять команду взводного, подтянул к себе и подстелил ту самую рогожу — вроде как утеплился.
— Каримов, лежи, я сказал!
Напрасно лейтенант нервничает и некстати шикает. Понятное дело, волнуется, и мы — тоже. Но хотелось еще и рукавицу прибрать — пальцы деревенеют, вбирая и ветер морозный, и холод заиндевелого спуска клавиши.
Ожила радиостанция.
— Первый, давно готов… Да… Понял… Есть… — Лейтенант Александр Камбаров (по батюшке Магрупович) отработал в эфир, а своим скомандовал: — Заряжай, приготовиться…
АГСы, как один, клацнули взведенными затворами, и взводный, должно быть, от смятения, откричал фальцетом:
— Огонь!
И снова не по-уставному:
— Давай, ребятки, крои!
Тум-клац… Тум-клац… Тум-клац… Перепев не музыкальный, но долбежный. Грохот, со знакомыми звуками и запахами полигона, но не полигонный — это уже были звуки настоящего боя, — пошел раскатисто по долам, уперся в горы, вернулся эхом и отразился в трех зеленых ракетах. И прибавилось шума — непривычного пока еще гула войны. Прокололи ночь, не шибко торопясь — триста пятьдесят выстрелов в минуту — и отсекая экипажи от танков в афганском батальоне, укладывая на землю охваченных страхом солдат из охранных подразделений и караульного помещения и загоняя других настильным огнем в казармы. Утихло все быстро и неожиданно, как и началось.
Дали команду — отбой. Тут же передумали и развернули АГСы носами в сторону Тадж-Бека. И по приказу — долбанули, долго усердствуя в знакомом им деле и ощущая внезапную тревогу. Когда командиры снова передумали и прокричали — отбой, тревога враз схлынула. В том отдаленном доме, светившемся изобильным разноцветьем зажженных бенгальских огней, творилась несусветная каша, и в той мешанине разобраться — кто свой, кто чужой — было просто невозможно. Они своих не узнавали, находясь рядом; что уж говорить о ведении огня навесной траекторией и с расстояния более километра. Потому и правильно поступили командиры, но с опозданием — бед все же натворили, шибанув по атакующим. Сокрушались потом, с малоутешительной оговоркой — могло быть хуже, не прекрати огонь… Да куда уж хуже…
Приданному взводу противотанковых управляемых ракет «Фагот» делать было нечего: «Шилки» и АГС-17 поставили личный состав афганцев на свое место и к грозной технике их не подпустили — ни один танк из парка «с недобрыми намерениями» не вышел, ни одна зенитка не вдарила, ни одна боевая машина не выкатила на оперативный простор, ощеряясь огнем в нашу сторону. Всех их, и командиров и солдат, «образумили» группы спецназа и десантники. А нахал капитан Сахатов настолько распоясался, что безбоязненно совершил «хищение государственного имущества в особо крупных размерах» — увел афганские танки. (Вот их-то, эти уведенные танки, и можно отнести в разряд «беспорочных» трофеев, за которые не судят. Ни в прямом, ни в переносном смысле.)
Я это к тому говорю, что миф о том, как десятка три суперменов из КГБ прорезали, словно нож масло, две тысячи отборных вояк-афганцев, устелив трупами подходы к дворцу, его коридоры, залы, лестничные пролеты и вообще все мыслимые и немыслимые просторы, на самом деле сплошной блеф. Пожалуйста, имейте в виду: я не о «долевом участии», я — о цене того нападения. Никого не хочу принизить, уронить достоинство, взять под сомнение смелость и храбрость бойцов, умалить заслуги и надругаться над памятью погибших. Договорились же — я скажу правду, и только правду, сколь бы горька она ни была и как бы меня ни поносили. И в этом я себе тоже отдаю отчет. Как и в том, что ни один из нас не может претендовать на то, что только он знает истинную правду об афганской войне.
Легкий бой — лукав и лжив…
Вечером на бульваре. Розовый серп молодого месяца, пробивающийся сквозь пелену лепесткового облака ветвей, в тонком закатном небе за древним Ужгородским замком-дворцом. Бледное, нежное, чуть зеленоватое небо. Все это, и еще в придачу — очарование: вид усыпанной розовым соцветьем распустившихся необычайных деревьев земли; милая девочка на скамейке, углубившаяся в какую-то книжку; юная мама, проплывшая мимо с коляской, откровения Прауты — все это болезненно умиляло.
В мае в Закарпатье цветет сакура. Народ съезжается подивиться этому диву дивному. Случайность, что оказался в гостях у ребят, которые служили в 128-й гвардейской мотострелковой дивизии, расквартированной в Мукачево. В девяносто втором она входила уже в состав армии Украины. По традиции наведался в дивизионную газету, которую редактировал некогда Эдик Морман — мы оба оканчивали военный факультет журналистики. Слово за слово, и вышел я на Василия Прауту. Встретились мы с ним в Ужгороде и поговорили, расположившись на подворье старинного замка, под весенним кипеньем, в купели цветов и благоухания.
— Запах-то какой у сакуры!
— Обалденный.
— Василий, как-то уж по-новомодному и невкусно звучит.
— Тогда — неземной. Здесь недалеко, под Хустом, есть долина нарциссов. Очень красиво. Я когда впервые увидел ее, знаете, что вспомнил? Кушку и пустыню в алых тюльпанах. Помните?
Нельзя не помнить — есть такое место на Земле. Сам не увидишь — не поверишь. Красный ковер карминовых цветов на фоне желтых песков, размером два километра на десять-одиннадцать. Летчики «Аннушки» пренепременно делали над ними круг перед посадкой на полевой аэродром в Кушке. Наверное, больше себя радуя, нежели доставляя удовольствие пассажирам.
Вот так от закарпатской весны, утопавшей в сакуре, мы погрузились в воспоминания лейтенантской молодости Прауты в Кушке, где я с ним когда-то и познакомился, и, неторопливо ведя беседу, дошли до зимнего штурма в Кабуле. Передам главное из того, что отложилось в памяти.
«Меня когда еще к ордену Ленина представляли, я им прямо сказал: „Вы подумайте, ведь на моей совести — так мне что-то кажется — и бойцы погибшие и пораненные, и боевая машина, „Шилками“ сожженная, и БТР спаленный“. На меня зашикали — дескать, Василий, забудь это и не выдумывай, все — бой закончен. Ты, как никто другой, способствовал успеху операции — тебе и лавры. Не порти общую картину. В общем, конец войне: снимай шинель — иди домой.
Я-то понимал, свои ошибки прикрывают разработчики той авантюры — иначе и не назовешь. Мои откровения и „поза“, как они считали, им как ножом по сердцу. Знали, никто докапываться не станет, грешки свои они спишут на бой, а других „говорунов“ заставят молчать. Кого как. Меня, выходит, орденом Ленина сделали „немым“.
А беда вот в чем состояла. Мы отрабатывали упражнения в основном по самолетам — это наша главная задача: прикрывать войска с воздуха. На полигоне в Бердянске — стрельба над морем. В Капустином Яру — такая же гладь, но над степью. Единственный раз мы выполняли упражнения по наземным целям в Туркмении, под Мары. Руководил, вы знаете, подполковник Линовицкий Владимир Николаевич. Долбали мы макеты домов день и ночь. Ну, и что с того? Мы же били предполагаемого противника на местности ровной, как стол. И над уровнем моря там было плюс метр — два. А Кабул — почти две тысячи метров. Это горы, а у нас практики стрельбы в подобных условиях — ноль.
Дальше. С моей позиции вести эффективный огонь по Тадж-Беку было практически невозможно: я — в низине, он — надо мной. Выходило нечто среднее между воздушной целью и наземной. Но это — не золотая середина, к сожалению. Мне для правильного ведения огня следовало перенести позиции „Шилок“ километра на полтора назад от дворца, не меньше. Так я рассказываю вам, но накануне штурма, со схемами и карандашом в руке, все эти расчеты доводил до Холбаева и Колесника. Доказывал, что дорога и лестница, по которой должны были пробиваться наши, попадают в сектор обстрела „Шилок“. Задрать пушки вверх можно было, но тогда все снаряды уйдут поверх крыши. Смешно сказать: со своей позиции я мог, соблюдая безопасность для своих, обстреливать только третий этаж. Первый и второй — ну никак, и никаких гарантий.
В наш сектор обстрела попадала только третья часть здания. Я предлагал с началом атаки, а еще лучше, минут за десять-пятнадцать, выдвинуться на восточную сторону и, с ходу развернувшись, вести оттуда огонь. Просил, чтобы у меня была прямая связь с ротными Шариповым и Турсуновым. Это позволило бы мне точно подкорректировать стрельбу. Потом, не будем забывать, по наземным целям мы работаем в ручном режиме, без гидропривода, на что и времени затрачиваешь больше, и не так все просто для расчетов при внесении данных.