Четверг. 7 октября
Глава 1Мартышка
1
По ночам корпуса «Белого лебедя» и «Черного дельфина» разрывают, раздирают на части страшные стоны и вскрики. Это взывают о помощи мои собратья. В тюрьме есть подвалы, в которых по ночам пытают заключенных. Мучают электрошокером, выдирают ногти, втыкают иголки в уши, ковыряются во вскрытых зубных нервах, насилуют, накинув мешок на голову. По большей части я к таким крикам уже привык. Но иногда вопли бывают столь нечеловечны, что я уже до утра не могу сомкнуть глаз. Крики и стоны по ночам не дают мне уснуть и успокоиться до самого рассвета.
Крупные холодные капли пота наперегонки с горячими мурашками катятся по моей спине. Они словно пытаются поскорее проскочить мое слабое бренное тело и скрыться в более надежном мире. Я боюсь оказаться в шкуре пытаемых и испытуемых и в то же время представляю себя на их месте. Что заставляет этих глупцов упорствовать? Что за сила веры и убеждений?
В чем она – их правда? Почему они цепляются за свои убеждения, почему упорствуют, а не проскальзывают, как мурашки. Бородатая облаками луна напоминает мне их желтые измученные лица. Гепатит С, которым нарочно заразили особо упорных в тюрьме, чтобы долго не жили и не боролись. Облака – словно увеличенные вирусы СПИДа и сифилиса. Желтая, желтая луна, накинутый на голову каменный мешок.
Я смотрю в потолок и думаю, что заставляет борцов относиться к своей борьбе так серьезно в век, когда все кажется незначительным и смешным. Когда кругом только имитация и лицедейство, когда все – от политиков до священников – превратились в клоунов. Но есть еще в камере коммунисты, отдавшие все до последней копейки, есть верующие, которые готовы скорее мучиться и умереть, чем отказаться от своей присяги Господу. Последние могикане, на которых стоит род человеческий. Последние.
Они кричат от боли, но хранят молчание. А я сам безо всяких пыток от одного страха боли, от боязни быть униженным и голодным готов километрами жевать сопли и пороть всякую чушь.
Зачем я вообще выступаю перед бандитами, словно циркач, зачем тискаю им роман, зачем в угоду их грубым инстинктам взялся за детективный сюжет и рассказываю пошлую историю?
Я будто лишен воли и превращен в животное одними гипотетическими угрозами грядущих страданий. Неужели все это ради лучшего куска хлеба и ради чувства защищенности? Неужели во мне так сильны животные инстинкты?
Желтая луна смотрит на меня с немым укором. Ее лицо – как лица моих измученных, зараженных гепатитом сокамерников. Она, как потрепанная птица, приютилась на ветке, с каждым днем все больше вжимая плечи. Она тает на глазах после двух-трехчасового допроса.
2
Утром, думая о последних, я на ногах один из первых. Наш избирательный участок открывается сразу после подъема. В обязательном порядке мы всем скопом голосуем до завтрака. Охранники выводят по несколько человек из камеры, строят в ряд и ведут через квадратный двор в красный уголок к урнам. Там мы должны будем поставить красную галочку в правом нижнем квадратике.
– Пока не проголосуете, баланду не получите! – угрожает начальник тюрьмы. Он павианом, заложив руки за спину, расхаживает вдоль живой очереди за бюллетенями. У павиана в руке поводок-плетка. Она же хвост.
– И пусть хоть одна сука попробует проголосовать не за нашего отца родного эмира и мэра! Мы эту суку быстро вычленим, расчленим и накажем.
Я не дурак, и мне два раза повторять не надо. Гайдамак берет мой палец и макает в чернильницу. Затем прикладывает к листу, в котором я должен расписаться за бюллетень. Он даже не спрашивает – умею ли я писать. Он просто метит моим пальцем нужную графу. Получив бюллетень, я сразу почувствовал, что он слишком плотный, значит, мне по ошибке дали два слипшихся меж собой листа.
Я не возмущаюсь и не показываю вида. Многие заключенные из глухих деревень не умеют ни читать, ни писать. И начальству недосуг разбираться. Охранник всем и мне тоже указывает, куда ставить галочку.
После стольких месяцев было приятно держать граненую ручку с полным чернилами стержнем в руках – здесь ручка запрещена как колющее оружие. Очень тянуло начеркать несколько слов прямо на гербовой бумаге. Но меня вовремя одернул зычный голос смотрящего.
– Только попробуйте испортить бюллетень, – продолжал Павиан. – Будете этим бюллетенем жопы у параши опущенным подтирать! Помните, суки, ваш эмир мог вас повесить на столбе, но он отправил вас на перевоспитание!
Вверху бюллетеня, словно на торце Белого дома, красуется орел. Для его острых когтей и клюва эти галки и предназначались. Без вариантов. Но вдруг квадратик, в который необходимо было поставить знак, показался мне окном кабинета кашеварского правителя. Галочку я изобразил немного наискосок – словно стекло от удара птицы треснуло буквой «зет». Так японцы делают харакири. Пока все отвернулись, я быстро отгибаю слипшийся край и ставлю галку на следующем бюллетене в графе «Против всех».
Зачем я это делаю, зачем лишаю начальника отчетности и заключенных обеда или ужина? Бессмысленный и наивный бунт? Возможно. Но так мне легче будет смотреть в глаза тем, кто вот так же бессмысленно бунтует ради своих убеждений. Кто уже не в состоянии принимать пищу, чье тело почти убито, но воля не сломлена, кто отказался от своего «я» ради «мы». Ради достоинства миллионов сидящих в кашеварских тюрьмах.
И только я это сделал, как минутная слабость, страх за свое «я», за свою единственную и неповторимую шкуру парализует мое тело. А вдруг листы в урне не разлепятся и меня сразу вычислят? От этой мысли футболка прилипает к телу моментально. Руки трясутся, холод шаром опускается вниз живота, словно тот не проглоченный ужин или обед. Антиужин и антиобед, которых мне уже никогда не видать.
Тут же я вспоминаю о специальных камерах, в которых несколько обезьян по воле эмира и мэра пытаются сломить волю человека, лишить того, что дано нам от рождения – свободы выбора. Разве не свобода воли отделяет человека от обезьяны и ангелов в белых халатах, что в тайных лабораториях колют сыворотку правды и пишут за нас историю наших слов?
Прежде чем бросить бюллетень в урну, нужно было показать его охраннику. Я, словно собака, преданно глядя в глаза, продемонстрировал свой голос Павиану. Он в ответ презрительно-снисходительно улыбается. Думаю, смотреть на людей со сломленной волей со стороны невыносимо. Листок падает в черный ящик Пандоры, как слепой жребий.
3
В честь праздника выборов нам даже дали не гороховую баланду, а чечевичную похлебку. И сразу после завтрака вывели во двор. Солнце и чечевица от самого эмира. В день выборов во всем Кашеваре был праздник с национальными гуляньями – и, пока еще не припекло, дали возможность погулять и зэкам.
На втором круге ко мне подошли Саур и Хайсам и намекнули, что посиделки на блатной хате – она же «Предвыборный штаб» – уже начались и чтобы я был готов через пять минут продолжить рассказ.
– Когда там уже про нас, братву, начнется? – Я видел, что Хайсаму не терпится узнать продолжение.
– Скоро!
– Поторопись!
Когда охранник привел меня в камеру, я увидел, что веселье в полном разгаре.
В блатной хате была не параша, а бегемот, пасть которого была загажена не по-детски, а атмосфера была пропитана запахом анаши. На столе среди жратвы висело несколько шприцов-агрегатов и дымилось несколько недокуренных сигарет.
– Что, как антилопа, глазами шаришь по столу? Садись и поешь что-нибудь. – Ширхан бросил мне шлемку и джагу.
– Не хочу есть, – сказал я, от чечевичной похлебки пучило живот.
– А ужалиться не желаешь? – спросил Шершень.
– Не-а. – За время, проведенное в тюрьме, я усвоил многое из сленга и понял, что он предлагает мне ввести героин в вену.
– Тогда возьми уголек – вижу, уши у тебя уже опухли.
Он хотел сказать, что мне хочется курить, а нечего, и предложил анашу.
Я опять отказался, подумав о двух сбоку – об охранниках-гайдамаках, которые позволяют свободно проносить лошадям ширево для Шира. То же самое творится и на таможне, через которую героин свободно проникает в страну. Все в этой стране шито-стянуто нитями коррупции.
За дни, проведенные возле братвы, я не только тискал роман, но еще и слушал. На воровском языке «тискай» – лицо, занимающееся подслушиванием разговоров. И я узнал, что Ширхан являлся лидером крупнейшей в Кашеваре ОПГ. Через него проходили громадные потоки героина из Афганистана в Россию и дальше на Запад.
Помимо транзита ширева, он владел шахтами, в которых добывался каменный уголь. Эти шахты по принципу ступенчатых штолен рыли бедняки в высокогорье, чтобы в зимний период согреть свои лачуги. По сути, это были катакомбы похлеще «Белого лебедя» и «Черного дельфина», и в них трудились его соплеменники за ту же шмочку и бадью. Ширхан наложил на весь семейный промысел свою рейдерскую руку. То, что тысячелетиями копилось и формировалось в толщах земных, вдруг стало принадлежать одному человеку. С тех пор его называли «угольный олигарх», но знающие говорили «угольковый».
4
В тюрьме Шершень оказался по делу, инициированному Интерполом. Как я понял, большие белые люди, вывозившие из Кашевара героин самолетами, видели в Ширхане неприятного конкурента. Через обширную агентурную сеть «МИ-6» они раздобыли на него компромат и попросили эмира и мэра арестовать наркобарона. Чтобы не ссориться с влиятельными покровителями, Ширхана арестовали, точнее, создали видимость ареста. И вот теперь он жил не хуже, чем на свободе, ожидая суда, по которому, как ему обещали, дело должно было развалиться, а он сразу после вынесения приговора – оказаться на свободе.
Вроде бы неплохая комбинация. Но властного и тщеславного Ширхана публичное унижение совсем не устраивало. Его самолюбие было уязвлено. И он начал искать других покровителей и партнеров. А пока смута и государственный инсульт только надвигался, братва гуляла. В камере у Ширхана помимо бегемота было еще и зеркало, на воровском сленге – «мартышка». Я подошел и взглянул в него.
В «мартышке» я увидел микромодель всей страны. Власть имущие празднуют и беснуются, а страна мучается в предсмертной агонии. Я глядел на воодушевленных Ширхана, Хайсама, Саура, Шахина и понимал, что они – всего лишь отрыжка главных паханов, которых мы, может быть, так и не узнаем. Нынешнее государство – остров, на котором правят бандиты, они же олигархи. Остальные, не блатные, для них всего лишь быдло, которое поставлено в такие условия, что вынуждено выживать. А чтобы не было сил и времени поднять головы.
Но самое страшное, что у людей, даже за баланду из-под палки, отобрали работу. Все предприятия, вся промышленность разрушены. Профессия рабочего унижена. Но без работы человек распоясывается, расслабляется и деградирует. Полстраны сидит на алкоголе и героине.
Кто не работает – тот ест, смеются над нами блатные. Может, оно и неправильно, но на легкие оскорбления я старался внимания не обращать. Я действительно, по воровскому жаргону, был и бандерлогом – не блатным, случайный в этом мире человеком, и глупцом фазаном, и психически ненормальной форелью, и постоянно что-то ищущей антилопой, и невинно осужденным верблюдом. Только жабой не был. Жаба, то есть сутенерша, появилась без меня. И вскоре за ней появились десятка два молодых девушек.
– У нас все телки молодые – студентки, – обратилась жаба к быку Сауру. – Выбирай – не хочу.
Я выбирать не стал, а лишь смотрел, с какой жадностью братва налетела на девиц. Последним это пришлось по душе. В распадающемся обществе распадается и семья. Распадается потому, что меняется отношение к деньгам, к успеху, к человеку. Женщина становится либо разменной монетой, либо товаром. Важным становится не то, какая у тебя семья, а то, какова длина ног твоей спутницы. И женщины, зеркалящие этот мир, начинают бравировать своим положением б…ди. А еще в распадающемся обществе на б…ди могут жениться, потому что она идет на панель по нужде, а не по прихоти.
5
Вернувшись в камеру после гулянки, я лег на нары и стал думать над словами Балыка-Малика. Что он имел в виду, когда говорил, что животное, камни и человек – лишь составные равные части нашего космоса?
В тюрьме меня окружал целый паноптикум – зверинец. Почему же человек иногда так деградирует, что превращается в животное? Достав из загашника обгрызенный карандаш и серую оберточную бумагу, я, скорчившись, как червяк, в три погибели, корябаю: «Я алмаз Гальян. Я символ власти и богатства. Я всегда есть и буду сверкать на вершине пирамиды, у подножия которой, как черви, копошатся и корчатся обугленные и униженные людишки.
Вы можете прятать меня от воров и убийц в свой анус, но я знаю, что на самом деле я в ваших сердцах. Вы можете крошить меня на мелкие частицы и подсыпать правителям в кофе, но лишь для того, чтобы обладать мной безраздельно. Вы знаете, что я порву стенки желудка и попаду в кровь, а потом в сердце. Вроде бы в сердце падишаха, но на самом деле – в ваше сердце.
Вы готовы убивать и предавать ради меня. Я – то, к чему вы стремитесь в своих помыслах и действиях. Я Гальян I, я – символ беспредельной власти и несметного богатства. Пока я правлю, пока я в ваших сердцах – человечество превращается в бессмысленное и безмозглое скопище. Такое беспомощное, безвольное человечество подлежит оскоплению, ослеплению, умерщвлению, расчленению…
Когда вы думаете обо мне, я проникаю в сердце, голову, могу даже в почку. Я расту и убиваю все живое. Я, как искривленное зеркало, отражаю мир во всем его уродстве. Я перекрываю все каналы, закупориваю их, как тромб. Вы не можете больше ни есть, ни пить, ни спать спокойно.
Но когда вы обо мне не думаете и не желаете меня как источник власти и богатства, я начинаю думать о вас. Я посылаю в ваши сердца свет, отражая в своих гранях полноту и красоту мира».