Странно, что эту бутафорскую (или как ещё могло называться это помещение) никогда не закрывали на ключ. При желании мы могли бы вынести оттуда всё, что способно уместиться в средних размеров рюкзаке. Но а) мы не видели в этом смысла и б) всё-таки мы не были варварами, мы не собирались за просто так разворовывать авангард российской Мельпомены. Поэтому за всё время мы стащили оттуда всего несколько маленьких предметов — да и то только чтобы положить их дома в какой-нибудь ящик и раз в год случайно находить, разгребая хлам: это называется «хранить воспоминания». Одним из этих предметов — рогаликом из папье-маше — мы как-то раз накормили пьяного Алкоголиста. Поспорили на десять долларов: когда он вычислит нашу шутку — до первого укуса или после. И дали ему закусить. Он спросил, почему рогалик такой чёрствый и, не дождавшись ответа, откусил с одного края. Спор выиграл Чикатило. Меня это не расстроило — какая разница, у нас ведь до сих пор была общая касса.
— Ты не вынесешь отсюда хоругвь, Чикатило. Тебя зажопят на входе. Как тогда Лизиного парня. Там охранники — профи, настоящий дубовый гай.
Мы время от времени перезванивались с Лизой. Как-то раз она попросила нас на халяву провести её и её бойфренда на «Богему». Не знаю, зачем им это понадобилось — у них же были деньги, они оба неплохо зарабатывали. Видимо, им просто захотелось давно забытых эмоций, типа тех, которые испытываешь в детстве, воруя яблоки с соседнего дачного участка. Факт в том, что Лизе мы вынесли пропуск патлатого Жоржа, а бойфренду дали Чикатилин.
Охранники без проблем пропустили Лизу, но вот бойфренда взяли с поличным. Равно как и Чикатилу, которому объявили за это выговор с занесением в трудовую книжку. Мы посмеялись и сняли выговор с доски объявлений — Чикатило забрал его себе и повесил в рамочке на стенку, рядом с голой негритянкой (от которой кто-то по пьяни отодрал лицо Лёни Свиридова, и теперь у неё вообще не было лица, как в фильме «Расе Off»).
Чикатило полистал ноты, нашёл «Адажио» Штейнбельта и вздохнул:
— Да я и сам знаю. Вот, смотри, что я тут разучил. Он начал играть — довольно ровно, хотя пару раз, конечно, сбился. Мне «Адажио» понравилось, хотя в принципе у меня тогда были достаточно противоречивые отношения с классической музыкой и вообще с любой классикой. Чикатило довольно поклонился старинному креслу-качалке, глотнул вина и сказал:
— Знаешь, о чём я тут подумал недавно?
— О чём?
— Когда я последний раз давал тебе что-нибудь новое послушать?
— Ну, ты спросил. Да наверное… Тьфу, блин, Чикатило, да ведь ты уже около года мне ничего не давал послушать!
— Вот и я о том же. Видишь, как оно происходит. А дело ведь не в том, что я стал плохо к тебе относиться или бояться, что ты заиграешь мои компакты. А в том, что я сам за этот год практически ничего нового не услышал. Не интересовался как-то, понимаешь?
Я понимал, насей раз на все сто. Понимал я и то, что мне не стоит лезть к нему в душу — он всё равно скажет только то, что хочет сказать. Поэтому мне можно было нести в ответ на его излияния всё что угодно, хоть читать наизусть стихи Маршака.
— Чикатило, но это же нормально. Тебе скоро двадцать семь. В таком возрасте ты уже не с таким энтузиазмом едешь на другой конец города, чтобы послушать новый диск, правда?
— Правда. Но это-то и обидно.
— Тут уж не поспоришь.
— Все так говорят
— Может, хотя бы поэтому стоит с этим согласиться? Здесь же простая теория вероятности, Чикатило. Если весь класс утверждает, что дважды два — четыре, а один двоечник спорит, что пять, — прав класс, а не двоечник.
— А нам учительница один раз доказала, что дважды два — пять. При помощи какой-то высшей математики. Очень сложно, я ни хера не понял. Но доказала.
— Да, я помню, у нас тоже это было. Но это из разряда математических парадоксов. Это математики так шутят между собой. Узкоспециализированный профессиональный тупоумный юмор. Вроде того, как Алёша рассказывает дебильные анекдоты про бас-гитаристов — когда те, кто не в тусовке, прикола не понимают. Но на самом-то деле дважды два — всё равно четыре. Ты и сам прекрасно знаешь.
— Да, — согласился Чикатило, пялясь в ноты так, как будто там было написано то самое доказательство из высшей математики. — Но жизнь — это не алгебра, не геометрия и не долбаная тригонометрия, понимаешь? А никто не видит разницы. Все считают, что законы универсальны.
Я сел в кресло и начал раскачиваться взад-вперёд, так, что вино пару раз брызнуло мне на спецовку. Что я мог ему тогда ответить? Что все законы действительно универсальны? Это была бы езда на детском паровозике по замкнутому кругу — он бы опять упрекнул меня в том, что я мыслю общественным мнением. Я не видел в этом ничего плохого, но не мог же я признаться ему в этом после стольких лет совместных похождений, раскурок и сбора средств в общую свинью-копилку.
Мы никогда не были глупыми волосатыми юношами, которые напиваются в рюмочной на Пятницкой и, роняя слюни в стопки с водкой, обещают друг другу никогда не жить по системе, никогда не становиться как все. На заре нашей общей (трудовой) биографии рулевой Чикатило был циником, и всё начиналось как прикол. Только вот прикол этот затянулся — он нам понравился, этот долгий пубертатный период, мы не видели смысла его прерывать.
И глупые заряды волосатых юношей втемяшились в мозг сами по себе, даже не будучи ни разу произнесёнными. Есть ведь такие невербальные вещи — язык действий, поступков, стиля жизни. И получилось так, что на этом невербальном языке мы как-то свыше, без нашего непосредственного участия, дали друг другу клятву. Герцен и Огарёв на Воробьёвых горах, бляха-муха. Или прыщавые тинейджеры, бухающие возле памятников Герцену и Огарёву — какая разница.
Я сделал огромный глоток для храбрости, остановил кресло и произнёс:
— Они действительно универсальны, Чикатило. А те, кто их нарушает, к твоему возрасту обычно дохнут от передоза или в авиакатастрофах.
Чикатило нашёл ещё какую-то пьеску и вновь застучал по клавишам. На сей раз он театрально вздымал брови, поднимал локти, елозил жопой по стулу и изображал экстаз маэстро. Я подумал, что хорошо бы было найти в бутафорской парик в стиле XVIII века и нахлобучить на его сержантскую башку. Тогда его причудливая тень, бегающая в такт свечным огонькам по облупленной противоположной стене, была бы похожа на тень Моцарта. Разумеется, если заткнуть уши — на сей раз Чикатило лажал, как пьяная школьная учительница музыки.
Чикатило что-то решал для себя там, в голове, которой не хватало кудрявого парика. О чём-то думал, что-то обозначал. Ему хватило этой небольшой пьески, чтобы вынести мне вердикт. Хотя нет смысла долго обмусоливать очевидное — я был уже вовсю готов «взяться за», прямо как юный пионер. Даже несмотря на то, что меня ещё вставляло от долгих поездок за новой музыкой. Я не слишком хорошо представлял себе, за что именно браться и с какой стороны, но готовность номер один была уже налицо, а это состояние, как известно, надолго не затягивается. Чикатило поправил воображаемую бабочку, снова кому-то откланялся и любяще произнёс, глядя под с козырёк моей рабочей бейсболки:
— И ты, брудер…
Он произнёс это в шутливом тоне, но шутками здесь и не пахло. В его словах не было ни презрения, ни ненависти, ни разочарования — была горечь того парня, которого оставили одного где-то на полпути дороги из жёлтого кирпича. И какое-то смирение, что ли. Христианско-толстовская готовность схавать очередную палку от судьбы — или как это ещё можно назвать. Только вот парень — тот самый, которого вроде как бросили, — на самом-то деле этот парень уже давно пошёл на разворот. Проблема была в том, что он никак не мог себе в этом признаться.
— Чикатило, да что ты паришься. Живи, как жил раньше, и клади на всех, — попробовал я от противного.
— Меня не прёт.
— Тогда обновись. Найди что-нибудь ещё.
— Боюсь, что меня тоже не вопрёт.
Я не слишком переживал по поводу услышанного. Конечно, Чикатиле надо было разобраться в себе, походить какое-то время с видом отмудоханной обезьяны, пострадать, как юный Вертер. Но, в общем, я видел в нём ту же готовность к переменам, которая была во мне самом, просто мне, в отличие от него, было не так больно это сознавать, я не варился в этом раздолбайском соку столько лет. Да я, если уж говорить начистоту, тоже имел полное право бросить ему это снисходительно-горькое «и ты» — только в условном наклонении, если бы Чикатило первый об этом заикнулся. Просто получилось так, что ход был мой, вот и всё. В конце концов мы всегда имели полное право нарушить нашу невербальную клятву — все клятвы когда-нибудь нарушаются, тем более не произнесённые вслух. Гораздо труднее было нарушить обещание самому себе — если Чикатило его давал, всё обстояло куда серьёзнее. Здесь я оказывался бессилен, потому что чужая душа — потёмки, даже Чикатилина сержантская душа-тельняшка.
В любом случае ему предстояло сделать выбор. Повторяю, у меня имелись все основания надеяться, что он его сделает — иначе он мог зависнуть в тупике. Я знал об этом смутно, понаслышке, коллективным осознанным — в двадцать три года невозможно полностью представить себе всю глубину и безысходность этого тупика. Да и слава богу. О некоторых вещах вообще лучше не знать. А если знаешь — по крайней мере не задумываться.
— Придётся попробовать, Чик. Ты ведь не можешь утверждать о вкусе, к примеру, яблока, ни разу не сожрав кусочек. Иначе это будет похоже на антинаркотическую пропаганду, которую неумело ведут толстые дяди, не знающие, как пахнет ганджа. Кстати, мне кажется, тебе надо немного тормознуть с драгз. Ты уж извини за навязчивость.
— Да я уже в принципе тормознул, — пожал плечами Чикатило, вертя в руках бутафорское яблоко, которое откуда-то материализовалось в пространстве, как бы иллюстрируя мой пример. — Но они здесь ни при чём.
На самом деле я и сам прекрасно знал, что они здесь ни при чём, и если бы Чикатиле было суждено подсесть, то он сделал бы это уже давно — времени и возможностей у него было предостаточно. Я достал из кармана зажигалку и осветил часы — в полной темноте они светились фосфоресцирующими рисками, но в свечном полумраке разглядеть что-либо было без мазы. Если бы я был накуренным, я бы подумал, что в свечном полумраке времени не существует, но я курил к тому времени уже не так часто, только по выходным и от случая к случаю.