От воспоминаний об этом разговоре мне стало нехорошо.
Нэцкэ с полминуты посверлил меня своими бандитскими рентгенами, прощупывая обстановку и как бы в последний раз раздумывая, и сразу приступил к делу — такие люди всегда приступают к своим делам сразу, без вступлений и переходных этапов. Ко ВСЕМ своим делам — будь то вопрос материальной компенсации обманутым клиентам или допрос проштрафившегося при помощи утюга (автомобильной дверцы из Гая Ричи как вариант).
— Мне пришлось уволить Илью, — сказал Нэцкэ. — Он не может быть генеральным директором. Он — бывший музыкант.
— Жаль, — сказал я. Я действительно опешил, хотя и со вздохом облегчения. — Наверное, мне теперь надо выполнять его функции до момента, пока вы не найдёте другого на его место?
— Я уже нашёл, — проговорил Нэцкэ, глядя прямо мне в мозг. — Это ты.
— Я???? Я… думаю, что не справлюсь.
Нэцкэ вперил в меня орлиный взор, достал из пачки какую-то пафосную сигарету типа «Davidoff», прикурил от зажигалки «Zippo» и констатировал:
— Напрасно ты так думаешь. В тебе есть деловая жилка. Я такие вещи вижу сразу. Мне для этого не нужно всё это говно, которому учат лохов на бизнес-тренингах.
Было очень странно слышать от него такие слова, как «бизнес-тренинги». Все тренинги, которые он проходил в течение своей насыщенной событиями био, наверняка сводились к теории Дарвина: это когда курсисты сдают экзамены при помощи кулаков, пушек и «Мерседесов-600».
— Ты можешь и отказаться, конечно, — продолжал Нэцкэ. — Но я предлагаю тебе тысячу двести, пока ты не раскрутишь всё это дело, и две — когда начнём работать в плюс.
— Тысячу сколько? Я согласен попробовать. — Я тут же отмёл все сомнения, во мне уже говорил жадный до денег раздолбай: я собирался поработать месяц (максимум — два), а потом быть уволенным за профнепригодность, как Стриженов.
— Мне на х… не надо, чтобы ты пробовал, — сказал Нэцкэ, вставая. — Один уже попробовал, всё, бля, хватит. Мне надо, чтобы ты работал. Ра-бо-тал. Будешь пробовать — денег не получишь. Будешь работать — я уже сказал. Я сразу пойму, работаешь ты или пробуешь.
Нэцкэ дал мне лаконичные указания насчёт дальнейших действий, одёрнул плащ и вышел вон. А я сел составлять всякие бизнес-планы, рожать идеи — в устной форме, потому что Нэцкэ не был карнегианцем, ему было достаточно слов.
Потом всё пошло-поехало, закрутилось, как пушехвостый грызун в колесике, завертелось лопастями большого пропеллера. Я встречался с Нэцкэ и говорил о необходимости расширять кругозор, не зацикливаясь только на «Формуле-1». О перспективности вывоза сноубордистов в чиповые Карпаты и на Эльбрус. О предновогодних скидках красноморских дайвинг-клубов и даже об автобусах для международных выездов футбольных хулиганов. Когда в казну посыпались первые копейки, я вытребовал право ходить на работу в пирсинге и одежде «спортивного молодёжного стиля». Когда копейки превратились в рубли, я взял на работу Свинью и начал корпеть над созданием тотализатора. Когда рубли превратились в доллары, мы переехали в новый офис, где у меня был отдельный кабинет, и наняли на работу ещё одного раздолбая-сноубордера из моих знакомых. После кризиса многие мелкие турагентства позакрывались, и кое-какие ниши освободились — получилось так, что мы вовремя подсуетились, и я, к своему удивлению, превратился в перспективного молодого человека со стабильным финансовым положением. С правом на хобби в свободное от работы время — но, поскольку хобби у меня не было, в свободное от работы время я сначала курил дурь и пил пиво в «Красных столах», а потом стал курить дурь и пить пиво дома. К весне мы, по всем раскладам, должны были начать работать в плюс, а к концу девяносто девятого года окупить затраты Нэцкэ. Когда я невзначай вспомнил, что собирался проработать месяц и быть уволенным за раздолбайство — когда я об этом вспомнил, тогда было уже поздно.
Поначалу я по очереди катал Илону и Настю, потом — только Настю. Дошло до того, что мы сняли неплохую однокомнатную квартирку в районе Белорусского вокзала и свили там уютное гнёздышко с пружинящим сексодромом и поганым ящиком «Панасоник», 12 каналов, диагональ 32. Вскоре после Нового года я купил б/у, но на хорошем ходу «Дэу-нексию», хотя иногда из принципа приезжал на работу на «копейке». В «Красных столах» я бывал всё реже: Чикатило был прав, с летнего апогея они съезжали вниз по наклонной траектории. Меня больше не вставляло это пьянство, передвижничество и фри лов — может, потому, что это уже происходило как-то неестественно, строго по выходным и по большей части в угоду ностальгии. А может быть, мне просто так казалось, потому что мой мир перестал сходить с ума, его башня встала на место — как у фундаментального танка «Иосиф Сталин» на Параде Победы в мае сорок пятого.
В один момент я вдруг понял, что стал патологически неинтересным — в первую очередь самому себе, — но старался по мере возможности не думать об этом. Только были вот эти Чикатилины ночные звонки, которые всё портили и после которых я подолгу не мог заснуть (Настя говорила: «Этот Чикатило до сих пор на тебя действует, как удав на кролика», а я отвечал ей: «Сама ты кролик» и затыкал ей рот поцелуями).
— …Ты же знаешь, Чикатило. Я ненавижу говорить про работу.
— Ты ненавидишь свою работу? Скажи мне, Нигер, ты ненавидишь свою работу?
— Долбаная обдолбанная скотина. Зачем ты меня об этом спрашиваешь?
— Потому что хочу узнать. Ты ненавидишь свою работу?
Я потянулся к холодильнику и взял оттуда всю пачку. Одной сигаретой было не обойтись — Чикатило был настроен на долгий трёп, в таком состоянии только и хочется, что трепаться и лезть людям в душу посреди тихой семейной ночи. Видимо, он звонил на халяву — он всегда звонил на халяву или по просроченным кредитным карточкам, иногда даже чужим, — Понимаешь, Чикатило. Здесь речь не идёт о любви или ненависти. Речь идёт о необходимости.
— А я вот, — Чикатило чуть не лопался на другом конце провода, его просто распирало по всем направлениям, — я вот ОЧЕНЬ люблю свою работу. ООЧЧЕЕННЬЬ люблю свою работу.
В его тоне слышалась покровительственная издёвка. Я знал, что он очень любит свою работу. Я тоже очень любил его работу. Просто ему дали шенгенскую визу, а мне — нет. Всё объясняется намного примитивнее, чем кажется.
— Просто тебе, сволочь, дали шенгенскую визу, а мне — нет, — озвучил я в телефонную трубку. — И мне надо с этим как-то жить, понимаешь?!
— Эй, эйя, батенька. В ваших словах слышится обида на меня и на обстоятельства. Честное слово, я не хотел оскорбить ваших чувств. Я просто хотел узнать…
— Я НЕ ненавижу свою работу, Чикатило. Я хожу на неё в нормальном виде, со мной работают Свинья и этот парень, Витёк, сноубордер. С ними не соскучишься. И потом — я не сижу целый день жопой на офисном кресле. Если я захочу, я сваливаю с работы в любое удобное для меня время. А мои подчинённые при мне берут деньги с незарегистрированных клиентов. Я и сам беру с них деньги, когда надо.
— То есть ты смеёшься на своей работе?
Я не знал, что ему ответить. Разумеется, я НЕ смеялся на своей работе, я не смеялся НАД своей работой — даже несмотря на постоянное присутствие в кадре Свиньи, на сноубордерские байки Витька и на взаимопонимающую Илону, которая своими взглядами перманентно намекала на оставшиеся в прошлом, но по первому зову подлежащие восстановлению пикантные отношения. Самое интересное, что раньше я об этом как-то не думал.
— Не-а, Чик. Не смеюсь.
— А «Нивею» всё ещё пи…дишь в туалете?
— Окстись, дружище. Какая такая «Нивея». Её уже лет сто как прекратили туда ставить.
— С тех самых пор?
— С тех самых пор.
— Слушай, слушай, я тебе совсем забыл рассказать. Я тут знаешь кого встретил? Угадай с трёх раз!
— Откуда же мне знать, Чикатило.
— Нет, негритянин. Ты попытайся. Угадай, сука, с трёх попыток.
— Президента Мозамбика.
— Неправильно.
— Элвиса Пресли. Так шутят в каждом третьем американском фильме.
— X… — то там.
— Ну, я не знаю. Девушку Лену из Рязани.
На том конце повисло молчание. Если бы я посмотрел в ресивер, я бы, наверное, вопреки здравому смыслу увидел, как у обдолбанного Чикатилы отвисла челюсть.
— Эээ… Кто тебе… Я же ещё никому об этом не рассказывал. Она что… Она что, тебе позвонила?
Теперь челюсть отвисла у меня. Чикатило не мог меня так разыгрывать — это был слишком естественный шок даже для его артистических способностей. Я знал, что бывают случайные совпадения, но чтобы вот так, с размаху, пальцем в небо — и из всех известных имён назвать правильное… Да, жизнь — алогична.
— Я не понял, Чикатило. Я что… угадал???
— Ну… да.
Я начал беззвучно (чтобы не разбудить Настю) смеяться в телефонную трубку. Это был правильный, хороший смех. Я уже несколько месяцев так не смеялся, но это ведь был Чикатило. Его и всех, с кем он имел дело, всегда сопровождали именно такие заразительные припадки.
— Ну, рассказывай, бродяга дхармы. Ты её трахнул?
— А то, — гордо хмыкнул Чик. Я почему-то был уверен, что он при этом самодовольно поглаживал свой живот. Как кот из того же мультика про блудного попугая — «это же бубль-гум»… Один в один, только не толстый.
— Только не говори мне, пожалуйста, что ты обнаружил её в витрине на улице Красных фонарей, влюбился без памяти и поселился вместе с ней на утлом судёнышке, стоящем на вечном приколе на берегу одного из живописных каналов, перекочевавших в реальность с полотна Винсента ван Гога. Это слишком пошло.
— Нет, нет, ты что. Она здесь в длительной командировке, работает в представительстве какой-то нефтяной компании. Ну, знаешь, из тех, что по дешёвке гонят в Европу нефть из Сургута. Я им как-то раз продавал дурь — я же с русскими в основном работаю — какой-то тамошней тусовке, у них был этот идиотский слёт в отеле «Амстель», и они вызвали меня… Я для здешней русскоязычной диаспоры — что-то типа разносчика пиццы. Так вот, прихожу — а она там сидит, в обнимку с каким-то Дядей-парнем.