ил. 25). Поскольку ранее таких памятников не существовало, надгробие, скорее всего, установили дети Гаврикова или кто-то из молодых. На переднем плане изображены высокие сосны и два деревца снизу; на дальнем плане лес, а над ним голубое небо. Рисованные деревья перекликаются с настоящими, которые мы видим за вертикальной плитой. Имена погребенных и даты их жизни указаны на черном фоне, но о них, как и в других случаях, мне ничего не известно. Картина представляет новый тип кладбищенского памятника, пусть в художественном плане она и неинтересна.
На большом могильном участке похоронена Марина Красильникова, умершая в 2012 году в возрасте двадцати одного года (ил. 26) (снизу ее фотография). За православным крестом на камне – рельефное изображение Красильниковой в профиль, из которого будто бы вылетают металлические птицы[418]. Сзади на камне выгравированы письма родственников и друзей. По другой стороне участка в ряд стоят четыре одинаковых часовенных столба со стилизованным куполом и крестом сверху; перед ними сидит плюшевый мишка; любопытно, что информация о тех, кто был под этими столбами похоронен, не стерта. Скорее всего, это бесхозные надгробия. Все вместе создает необычную могильную эклектичность, совмещающую новое со старым.
Верх и левую сторону совсем простого памятника на могиле Дьяконовых и Н. П. Зубовой обвивает женская фигура, как бы охраняя умерших и превращенная в нечто вроде занавеса (ил. 27). В кладбищенской традиции ей можно приписать роль плакальщицы с той разницей, что она не предстает в виде отдельной скульптуры или иного художественного изображения[419]. Скорее всего, сама стела ранее существовала, под ней лежали Дьяконовы[420]. Можно предположить, что плакальщица была добавлена после смерти их дочери Зубовой (с. 2012). Как и на рисованном памятнике Гаврикова, здесь похоронено два поколения. Время течет, кладбищенские стили меняются. Надгробие представляет собой адаптацию традиционного жанра, напоминающую адаптацию часовни в часовенный столб в предыдущем столетии.
Ил. 28. Владимир Высоцкий в человеческий рост (Александр Рукавишников)
Рядом с главным входом на Ваганьковское кладбище возвышается памятник Владимиру Высоцкому (ил. 28), умершему в возрасте сорока двух лет (1980). Фигура в человеческий рост (вспомним памятники в этом жанре на Новодевичьем) стоит на овальном постаменте, окутанная пеленой, напоминающей смирительную рубашку; за плечами высится позолоченная гитара[421]. Памятник работы известного скульптора Александра Рукавишникова был установлен в 1985 году[422].
Высоцкий был и остается всенародно любимым бардом, театральным и киноактером[423]. Одна из его главных ролей – Гамлет в Театре на Таганке Юрия Любимова. На вечере памяти Высоцкого в 1980 году Окуджава исполнил свою посмертную балладу «О Володе Высоцком», которая кончается словами «Белый аист московский на белое небо взлетел, / Черный аист московский на черную землю спустился».
На Высоцком мы заканчиваем прогулку по Ваганьковскому кладбищу.
Начнем с абсурдной кладбищенской истории из Достоевского. В романе «Идиот» Лебедев рассказывает генералу Иволгину такую историю, что в детском возрасте, во время французской оккупации Москвы, он лишился левой ноги, отнес ее домой, а затем похоронил на Ваганьковском кладбище – поэтому нога у него деревянная. На одной стороне памятника написано: «Здесь погребена нога коллежского секретаря Лебедева», а на другой: «Покойся, милый прах, до радостного утра»[424]. Причем эта знаменитая эпитафия, по желанию Достоевского и его брата Михаила, была написана на надгробии их матери.
Ил. 29. Дмитрий Данилов. Рисованный фотопортрет
Совсем в ином ключе: по легенде, на Ваганьковском похоронена дореволюционная преступница Сонька Золотая Ручка (Софья Блювштейн, с. 1902). Ее, скорее всего, вымышленную, могилу в последние годы много посещают, оставляя на памятнике надписи. Считается, что его посетители в основном связаны с криминальным миром. Недалеко от Соньки восседает вор в законе Япончик (Вячеслав Иваньков, с. 2009), как и Высоцкий, изваянный Рукавишниковым. Две эти могилы находятся в глубине кладбища. А рядом с главным входом на Ваганьковское кладбище находятся могилы братьев Отари (с. 1994) и Амирана (с. 1993) Квантришвили, известных криминальных авторитетов; за их стелами стоит большой ангел-хранитель с нимбом. Во второй половине 1990‐х памятники в виде фотопортретов братьев Наумовых в человеческий рост, авторитетов Коптевской бандитской группировки, были установлены в конце главной аллеи. Их впоследствии убрали, а так как на Ваганьковском имеются и другие криминальные могилы, не вполне понятно, почему Наумовых не перенесли на менее заметное место. Где они теперь, мне неизвестно, хотя я и пыталась выяснить[425]. К тому же остается непонятным, почему их изначально похоронили на столь престижном участке.
И напоследок: рядом с Главной аллеей стоит большое надгробие-фотопортрет Дмитрия Данилова (1983–2004); снизу, рядом с его именем – горящая свеча (ил. 29). Эпитафия «Dictum factum» («Сказано – сделано») сверху на фронтоне вполне соответствует бандитскому стилю: в блатном изводе она звучит как «пацан сказал – пацан сделал». В интернете я нашла информацию о том, что убитый в Москве Данилов был связан с грузинскими группировками. Развивая найденную информацию, можно сказать, что его смерть в двадцать один год вполне соответствовала убийствам бандитов в разборках (о них я пишу в коде «Музеев смерти»). Но в отличие от бандитских памятников в виде фотопортретов в полный рост девяностых годов у Данилова портрет совмещен с новейшим жанром рисованного горного пейзажа, как на могиле Гаврикова и Гридиных (с. 222).
XII. Эмигрантское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа
Главный некрополь первой эмиграции находится в предместье Парижа Saint-Geneviève-des-Bois. Как известно, после Октябрьской революции именно в Париж эмигрировало наибольшее число русских философов и ученых, политических и военных деятелей, писателей, художников и архитекторов. В Париже издавались самые важные русские газеты – демократические «Последние новости» под редакцией П. Н. Милюкова[426], умеренно консервативное «Возрождение» П. Б. Струве, – а также журналы, самым влиятельным из которых стали «Современные записки», печатавшие художественную литературу, критику и статьи на общественно-политические темы. Конечно, не все, но очень многие русские парижане похоронены на Сент-Женевьев-де-Буа, причем не только старые эмигранты, но и представители третьей эмиграции, уехавшие из Советского Союза в 1970‐е годы.
В 2001 году Андрей Битов описал свое посещение кладбища как акт поминовения: «От людей остались только тени и эти начертания букв… Точно это были буквенные тени. Тени от букв. Я не видел даже очертания памятников! Только висели в воздухе имена. И я думал: что же это такое? Что это за ненависть была такая? Как она могла извергнуть из себя, из России такой поток имен?! А когда они на кладбище вновь становятся толпой – это так же, как они сходили, сходили, сходили с парохода – в Стамбул. В инобытие»[427]. Для Битова кладбище становится именословом старой эмиграции, топографией ее смерти. И, как правило, прогулка по Сент-Женевьев-де-Буа сводится в первую очередь к чтению имен тех, кто захоронен в его тенистых аллеях, а не к рассматриванию надгробий.
Сент-Женевьев-де-Буа стало посмертным домом старых эмигрантов: мы посещаем его, чтобы ознакомиться с их историей, прочитать своего рода летопись парижской эмиграции. Подобно любому кладбищу, оно представляет собой хронотоп на пересечении памяти (время) и ландшафта смерти (пространство). Первое впечатление[428] – бесконечные ряды православных крестов (ил. 1), в основном каменных и белых, перемежающихся иногда деревянными, иногда под крышей[429]. Сент-Женевьев-де-Буа, как и другие знаменитые парижские некрополи, кладбище садово-парковое, кое-где здесь растут березы – в память о России.
Ил. 1. Фотография кладбища 1960‐х гг.
Если на кладбище как таковом присутствует историческое время, то в отсвечивающих и отражающих поверхностях надгробий – время сегодняшнее, подвижное, зависящее от времени дня. Черный крест на могиле знаменитого поэта и барда Александра Галича (с. 1977) отражает его надгробную плиту, кресты напротив и природу (ил. 2); а из‐за памятника виден серый крест на другой могиле, будто бы сливающийся с крестом на могиле Галича.
Как помнит читатель, отражения представляют собой «придаточный» лейтмотив «Музеев смерти». Отражающие поверхности создают эффект двойной экспозиции во временно́м отношении – и историческом, и повседневном. Время приобретает двойную, чтобы не сказать двойственную, функцию, привнося добавочное, сугубо зрительное, измерение в рассматривание кладбищенского памятника, которое на Сент-Женевьев-де-Буа наслаивается на двойную жизнь эмигранта – русскую и французскую. Эти эффекты зависят, разумеется, от сиюминутных условий, но не только: важны желание и способность посетителя узреть их в пространстве смерти.