Личная духовная жизнь есть рост. «Живой», растущий человек идет к некоторой поворотной точке Пути восхождения, после которой он входит в качественно иную стадию жизни. На новой стадии Пути его духовный рост обретает иное содержание и направление. У каждого периода жизни свой рост (или свой характер роста), и именно рост ведет к путевому рождению. Можно даже сказать, что рост есть такие душевные движения, которые ведут к следующему на Пути скачку жизни, в новую плоскость жизненности и разумности.
Смысл личной духовной жизни — в путевом прокладывании самого себя. В личной духовной жизни есть свой последовательный ряд рождений. Весь Путь восхождения идет от рождения к рождению и через рождение. На Пути этом кое-что отживает, но ничто не умирает, напротив, все воскресает и воскресает, то есть неизменно происходит процесс, обратный смерти. И потому как же предположить, что в конце пути последовательных воскресений неизбежно произойдет авария, ликвидирующая весь ряд рождений?
Однако в личной духовной жизни есть одно отличительное свойство, с которым не мог примириться Толстой. Это — ее элитарность.
Вся проповедь Толстого во все времена непоколебимо стоит на том, что все люди — сыны Отца, а между тем он хорошо знал, что «разницы между людьми в телесном отношении очень мало, почти нет; в духовном огромная, неизмеримая». На свет во множестве родятся люди, «которые только занимают место и проходят по времени, но которых нет». «Удивительное дело: я знаю про себя, как я плох и глуп, а между тем меня считают гениальным человеком. Каковы же остальные люди?» «Как недоступны учению истины мужики, так полны они своими интересами и привычками. Кто же доступен? Тот, кого привлечет Отец, — тайна». Таких, кого привлечет, совсем, совсем немного, а ведь только они суть носители личной духовной жизни. А как сделать так, чтобы их стало больше? Вот вопрос, над которым бился Лев Толстой последние десятилетия жизни.
«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 8/2003
Валентин Янин[28]Лев Толстой и граммофон
Существовала ли грамзапись «Исповеди»?
Этот вопрос был еще в 1964 году поднят историком Л. Ф. Волковым-Ланнитом, который выявил и проанализировал сообщения, появившиеся в русской прессе в 1912 году.
Сначала в петербургском журнале «Граммофонный мир» была помещена краткая заметка: «В Риге конфискованы пластинки Л. Н. Толстого» (именно в Риге находилась фабрика граммофонных пластинок акционерного общества «Граммофон»). В следующем номере того же журнала обнародованы выдержки из циркуляра Министерства внутренних дел, предписывавшего полиции конфисковать «пластинки, которые являются нежелательными по местным условиям», а именно — «вредного и даже преступного характера речи политических агитаторов». В циркуляре разъяснялось, что «передача путем граммофона разного рода пьес и речей стоит несравненно выше распространения их путем печати и что пластинки и валики для демонстрации этого рода произведений обыкновенно значатся под вымышленными наименованиями». Журнальная публикация официального документа сопровождена комментарием: «Издание этого циркуляра вызвано недавней конфискацией пришедших из-за границы граммофонных пластинок с записью «Исповеди», читанной самим Л. Н. Толстым».
В 1912 году журнал «Граммофонная жизнь» в развитие того же сюжета сообщил: «Рижский комитет иностранной цензуры конфисковал присланные из-за границы граммофонные пластинки с текстом «Исповеди», читанной самим покойным Л. Н. Толстым. Для контроля присылаемых пластинок в комитете установлен специальный аппарат».
Ссылка на поступление в Ригу пластинок из-за рубежа вполне логична.
Рижская фабрика компании «Граммофон» работала исключительно на русский рынок и служила распространителем дисков по торговым предприятиям. Однако крупнейшее предприятие этой компании по производству пластинок находилось в Ганновере. Весьма деликатный в цензурном отношении тираж пластинки Толстого с текстом «Исповеди» мог быть изготовлен за пределами России; попытка же его реализации никак не должна была миновать Ригу.
Приведенные сообщения достаточно обстоятельны. Трудно принять их за целиком измышленную сенсацию. И в то же время их достоверность нуждается в серьезных дополнительных аргументах, поскольку ни одного диска с записью «Исповеди» Толстого не известно ни в государственных, ни в частных собраниях. Подвергался же, например, цензурным преследованиям диск с записью двух речей П. Н. Милюкова. Выпустившая эту пластинку фирма «Граммофон» получила указание не включать ее в каталог. Тем не менее, указанный диск (каталожный № 021011–021012, матричный № 2631с–2632с), хотя и редко, но встречается у коллекционеров.
Л. Ф. Волков-Ланнит так сформулировал сомнения: «Нужны, конечно, и добавочные подтверждения. Но какие? Сама пластинка? Такая еще не найдена. А если обнаружится, к ней тоже следует отнестись с осторожностью. История репертуара дореволюционных грамзаписей знает немало фактов фальсификаций. Ничто не мешало кому-то «наговорить» пластинку похожим голосом».
Попытаемся все же поискать такие подтверждения. Для этого надо познакомиться с обстоятельствами лишь однажды состоявшейся записи Толстого на граммофон.
Компания «Граммофон» с большим трудом добилась согласия Толстого записать его голос на пластинке. На первоначальное предложение фирмы Толстой ответил отказом 10 июля 1909 года. Тогда к уговорам подключилось «Общество деятелей периодической печати и литературы», заключившее с компанией «Граммофон» соглашение об отчислении в свою пользу от 25 до 50 копеек с каждой проданной пластинки, если запись ее была организована «Обществом». Миссия переговоров с Толстым была возложена на писателя С. Т. Семенова. А. Л. Толстая 12 сентября писала в правление общества: «Сегодня мы получили письмо от С. Т. Семенова, который пишет, что литературное общество хочет прислать мастера с фонографом для того, чтобы записать голос Льва Николаевича. Лев Николаевич просит извинить его, но он в последнее время настолько слаб здоровьем, что ему было бы трудно говорить в фонограф».
Спустя неделю, во время пребывания Толстого в Москве, у него состоялся разговор с В. Г. Чертковым; в дневнике секретаря Толстого, Д. П. Маковицкого, есть такая запись: «За чаем Л. Н. рассказал, как его отчасти подвели с фонографом: в Москве в сентябре 1909 г., в этой суете, через С. Т. Семенова немецкая компания «Граммофон» просила его наговорить в фонограф. «Не могу». Чертков: «Почему им отказать, когда американцам (Эдисону) не отказали?». Согласился. Получил телеграмму: «Завтра приезжаем». Отклонил. Приехал Семенов и сказал, что «Общество русских литераторов» выписало мастера для этой цели из Лондона (оказался немец, живущий в Москве). Приехали».
Это «приехали» относится уже к 17 октября. 16 октября 1909 года газета «Руль» сообщила: «Сегодня в ночь выезжает в Ясную Поляну, к Л. Н Толстому представитель общества «Граммофон» с целью записать для потомства речь яснополянского мудреца. Уже давно Льва Николаевича осаждали с подобными предложениями агенты граммофонных фирм, и только теперь он ответил согласием».
Маковицкий в дневниковой записи 17 октября рассказывает: «Вечером приехали от «Общества деятелей печати» с фонографом и фонофоном, в который хотят записать голос Л. Н. по-русски, по-английски и по-французски… С фонофоном приехали: поэт И. А. Белоусов — товарищ председателя «Общества деятелей периодической печати и литературы», И. И. Митропольский — редактор «Столичной молвы», А. Г. Михелес от общества фонофонов и механик Натре. Очевидно, цель — не сохранение голоса Л. Н. для «Общества деятелей печати», а скрытая — добыть пластинки с голосом Л. Н. на русском, английском, французском языках для Общества граммофонов».
Сеанс записи состоялся на следующий день, 18 октября: «Утром фонофонщики томили Л. Н. вместо 20 минут, как обещали, целые часы. Говорил в трубу Л. Н. в отвратительном, нагретом и пропитанном запахом масла и испарениями воздухе по-русски и по-английски, по-французски и по-немецки будто бы для Общества русских писателей, а в действительности для фирмы «Граммофон». Сказали Л. Н-чу, что он будет говорить для школ, как кинематографщики сказали, что будут снимать для педагогических целей, а после сами признались, что врали. Приемы одни и те же. Да и вся затея Общества писателей — собрать голоса живущих знаменитостей (Вересаева, Муромцева, Толстого) скорее всего, внушение этой фирмы, чтобы иметь работу и, главное, раздобыть голос Толстого.
Утром Л. Н. сказал мне, чтобы им еще раз внушить, что подарка, фонофона, он принять никак не может: — Как тяжело это нашествие вчера, ах, как тяжело! Одно утешение: кто бы они ни были, как ни чужды своими взглядами, надо отнестись к ним, как к братьям.
…Белоусову, которого встретил сегодня на лестнице, Л. Н. сказал: — Наговорил в граммофон и насилу отделался от подарка. Но одно утешение: не глупости же я туда наговорил».
О сеансе записи Толстой вспоминал еще дважды. 2 ноября 1909 года: «— Меня зовут говорить — я не могу: надо говорить в трубу — задыхаюсь. Надо читать. Ужасно конфузился и путал. Наконец (после русского, французского, английского текстов) механик просил еще по-немецки. Я и по-немецки (из «Круга чтения»), хотя это сомнительно, чтобы что запало». 13 ноября «Л. Н. рассказал Татьяне Львовне про фонофон и фонограф, как навязались обманом, как его заставляли говорить в фонограф.
— Трудно я говорил в эту штуку: надо на известном расстоянии говорить и притом читать. Несмотря на всю почтительность обращения, мне голову сзади пригибали к трубе. Говорил два раза по-английски, по-русски, по-французски, а потом механик-немец попросил еще по-немецки».
Самооценка записи содержится в дневнике Толстого 18 октября: «Вечером приехали с граммофоном и фонографом 6 человек. Очень было тяжело. Нельзя было отказаться, и надо было приготовить, что мог.
Нынче утром очень рано проснулся, нервно возбужден. Готовил к говорению в фонограф и говорил, и слава богу, мне все равно, как будут судить, одно побуждало: если уж попал, то хоть что-нибудь сказать, что хоть кому-нибудь, как-нибудь может пригодиться. Держал себя хорошо». Спустя два дня — 20 октября — он признается в письме к Н. Н. Гусеву: «Последнее время по разным поводам, между прочим для фонографа, в который раз меня заставили говорить, я, чтобы сказать что-нибудь путное, и по другим поводам, перечел некоторые мои писания и, прямо скажу, остался ими очень доволен. Читал их как новое, так их забыл, и подумал, что я, кажется, все сказал, что мог и умел, и теперь все только повторение старого».