Все современники — и писавшие об «Арзамасе» непосредственно в пору его бурной деятельности, и вспоминавшие о нем десятилетия спустя — отмечали господство в «Арзамасе» комической, «галиматийной» стихии. «Галиматья» было любимым словечком арзамасцев. пущенным в оборот с легкой руки Жуковского, непременного секретаря общества, автора большинства арзамасских протоколов и главного «дирижера» арзамасского веселья. Жуковский в письме к своему немецкому знакомцу Ф. фон Миллеру уже в 1846 году будет подчеркивать: «Буффонада явилась причиной рождения «Арзамаса», и с этого момента буффонство определило его характер. Мы объединились, чтобы хохотать во все горло, как сумасшедшие; и я, избранный секретарем общества, сделал немалый вклад, чтобы достигнуть этой главной цели, то есть смеха; я заполнял протоколы галиматьей, к которой внезапно обнаружил колоссальное влечение».
Галиматья — это, согласно толковым словарям, чепуха, бессмыслица. Если понимать заявления арзамасцев в этом буквальном, однозначно словарном смысле, то придется заключить, что арзамасские заседания были посвящены одной только непритязательной чепухе. Но понимать арзамасцев буквально ни в коем случае не следует. Арзамасская галиматья была явлением куда более тонким и сложным. Перефразируя известную сентенцию, можно сказать, что в арзамасской бессмыслице была своя система.
Среди литературных обществ начала XIX века «Арзамас» резко выделяется своей подчеркнутой неофициальностью. Если какие-либо атрибуты официальной регламентированности («институированности») и присутствовали в «Арзамасе», то исключительно в комически-травестированных, издевательски-пародийных формах. Аккуратно писались протоколы заседаний, произносились торжественные речи, составлялись правила внутреннего распорядка. Но и протоколы, и речи, и правила были таковы, что арзамасцы при чтении их помирали от хохота. На каждое заседание выбирался президент, но выбирался не по очереди, строго определенной уставом, а… по жребию, извлекаемому из красного президентского колпака. Время и место встреч назначались достаточно произвольно, сообразно с обстоятельствами: иные из заседаний прошли в беседке на даче С. С. Уварова (Старушки), а одно состоялось в карете, направлявшейся из Петербурга в Царское Село. В довершение всего заседания венчались совершенно несерьезным ужином, за коим выпивалось несколько бутылей вина и съедался покровитель общества — знаменитый арзамасский гусь.
Однако раскованное, свободное от жестких организационных рамок, во многом строящееся на импровизации арзамасское веселье подчинялось особым внутренним законам. Это были, если можно так выразиться, законы мироустройства: «Арзамас» противопоставлял себя «Беседе» не как «правильное» литературное общество «неправильному», а как космос — хаосу. Добавим: как светлый и радостный космос — мрачному и унылому хаосу.
Космос «Арзамаса» существовал как бы в двойном измерении — «небесном» и «земном». На практике это выражалось в том, что «Арзамас» строился одновременно как идеальная церковь и идеальное государство. В арзамасскую игру включалась символика двух великих мировых городов, давно уже перешедших из разряда географической реальности в сферу культурной мифологии, — Иерусалима и Рима.
Само название общества, принятое на организационном заседании, — «Новый Арзамас» — недвусмысленно (или, если угодно, весьма двусмысленно) проецировалось на «Новый Иерусалим», то есть на новозаветный образ Царства Божия и на его земное преддверие — христианскую церковь[23]. Учреждение «Арзамаса» осознается и описывается именно как основание церкви: «Шесть присутствующих братии торжественно отреклись от имен своих, дабы означить тем преобразование свое из ветхих арзамасцев, оскверненных сообществом с халдеями Беседы и Академии, в новых, очистившихся чрез потоп Липецкий». Это сознательное использование христианской символики: пройдя через воды крещения, новообращенный христианин «повторяет» смерть и воскрешение Христовы, умирает для жизни плотской, греховной и возрождается для жизни истинной, совлекается «ветхого человека» и облачается в «нового».
Арзамасская «церковь» зиждется вокруг бога Вкуса. Ему арзамасцы истово поклоняются и ревностно служат.
Своего рода земным воплощением этого чтимого арзамасцами божества оказывается… арзамасский гусь, по чьему образу и подобию сами участники общества мыслят себя созданными (в торжественных случаях арзамасцы именуют друг друга: «ваше превосходительство гусь»). Мистическое присутствие гуся-покровителя на арзамасских заседаниях всячески подчеркивается в речах.
Главная форма служения богу Вкуса — создание «богоугодных», то есть отмеченных истинным вкусом, сочинений. На этом поприще арзамасцы трудятся неустанно. Однако общение с божеством для получения от него сил на литературные подвиги осуществляется, как и положено в истинной церкви, через таинства. Арзамасские «таинства» пародически соотнесены — вплоть до деталей — с таинствами православной церкви.
Прежде всего это, конечно, крещение. С крещением, как мы видели, было соотнесено уже организационное собрание «Арзамаса». Топика крещения и формулы крестильной молитвы будут постоянно обыгрываться и впоследствии. С крещением связана и практика мены имен: арзамасец накануне торжественного приема в общество получает имя из «мученических баллад» Жуковского подобно тому, как оглашенный нарекается именем христианского святого. Но особенно интересна другая выразительная параллель между ритуалами, сопровождающими крещение, и арзамасским вступительным обрядом. Принятию крещения в церкви предшествует троекратный вопрос священника к крещаемому (или к его духовным родителям): «Отрицавши ли ся сатаны и всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его?» На что должен последовать троекратный ответ: «Отрицаюся». После чего священник предлагает: «И дуни, и плюни на него», и крещаемый трижды «дует и плюет», знаменуя тем полный разрыв с силами зла и тьмы. Соотнесенность с этим семантическим планом крещения оказывалась чрезвычайно важной для арзамасцев: вступление в общество, сопровождавшееся комическим «отпеванием» членов «Беседы», осмысливалось, помимо прочего, как отрицание литературных бесов. Этот смысловой аспект арзамасской игры раскрывает реплика из речи Д. Н. Блудова (Кассандры):
«Он («Арзамас») и в младенчестве отличен от прочих… первым словом его была клятва «Я дую и плюю на Беседу и аггелов ее». Среди арзамасских ритуалов обнаруживается и игровой аналог величайшего христианского таинства — Евхаристии.
Как уже упоминалось, большинство арзамасских заседаний заканчивалось совместным ужином с жареным гусем. Поскольку гусь в арзамасской мифологии — это воплощение бога Вкуса, то становится ясным, что эти «дружеские пирушки» — пародическое подобие Евхаристии, а сам вкушаемый гусь именуется не иначе, как «священным».
Присутствует у арзамасцев и таинство, подобное христианскому таинству покаяния (очищению от грехов, совершенных после крещения). Грехами при этом почитались пропуски заседаний, небрежение «священной обязанностью» исполнять положенные обряды и, конечно, создание отверженных вкусом сочинений, что приравнивалось к богохульству. «Согрешивший» арзамасец «выключается» из общества (как согрешивший христианин ставит себя вне церкви) и может вернуться в лоно «Арзамаса» лишь после публичного исповедания грехов и «выражения раскаяния». На грешника-арзамасца налагается епитимья: «за ужином лишается он своего участка гуся». По исполнении положенной епитимьи происходит отпущение грехов кающегося, сопровождаемое особым «священнодействием»: «По окончании ужина президент благословляет его лапкой гуся, нарочито очищенною для сего». Благословение гусиной лапкой — несомненно, пародический аналог крестного знамения, которым священник при чтении разрешительной молитвы осеняет голову покаявшегося грешника.
В совершении «арзамасских таинств» принимают участие все члены общества. И это не было просчетом: само избрание в «Арзамас» уподоблялось не только крещению, но и таинству священства, хиротонии. Новоизбранный арзамасец входил сразу и в «церковь», и в «священство». Более того, он тут же оказывался «епископом» бога Вкуса, то есть получал, помимо прочего, право рукополагать в «священство» новых членов.
Если «Арзамас» осознается истинной церковью бога Вкуса, то «Беседа любителей русского слова» получает в арзамасской космологии атрибуты безбожного мира, «мира извращенного». В протоколах и речах члены «Беседы» постоянно называются раскольниками, язычниками и магометанами, а чаще всего — бесами (упражнения лидера беседчиков А. С. Шишкова в области «корнесловия» как бы провоцировали арзамасцев на эту этимологическую игру: «Беседа — царство «бесов»), «Беседа» — это «пиитический ад Арзамаса», царство зла и смерти.
Знаменательным в этом контексте оказывается уподобление «Беседы» библейскому антиподу Нового Иерусалима — Новому Вавилону, символическому граду греха и безбожных мерзостей. (Кстати, не реже, чем бесами, беседчики будут именоваться «халдеями», то есть вавилонянами.) Согласно Апокалипсису, временно торжествующий и превозносящийся в своей греховной гордыне Новый Вавилон обречен на гибель, и арзамасцы в свою очередь уверены в скором падении «Вавилона» — «Беседы».
Содействие окончательной победе бога Вкуса над врагами и повсеместное установление его царства — такова задача арзамасской «церкви».
Вторая — «государственная» — сторона арзамасского универсума позволяла включить в игру еще одну напрашивающуюся аналогию, заложенную в самом названии общества: «Новый Арзамас» — «Новый Рим».
Арзамасские тексты насыщены римскими реалиями и римской атрибутикой, латинскими цитатами и именами античных героев. Римский колорит присутствовал на заседаниях «Арзамаса» столь же явно, как и колорит церковно-библейский. «Римское» служило синонимом «государственного».
Интересно, однако, что в государственной игре арзамасцев возникают проекции не на имперский, а почти исключительно н