лал, держал ушки на макушке, но не искал себе работы или заработков. Я только пил, ел, писал, уходил в походы, тренировал свое ослабевшее, пластилиновое тело, и вот со мной наконец-то девушка, которая попадает точно в яблочко.
«А почему с ней что-то не так?» — ритуально спрашиваю я. Ритуально она поправляет волосы. Теплый все-таки вечер, я ошибся в фазе лета. В эти дни высокой горячей волной мчится лето на парусах юго-восточных ветров из пустыни; вталкивает нас, ищущих прохлады, в какую-то наиболее пошлую, незапоминающуюся забегаловку — мы хотим только льда. Оба по заветам Гурумы играем в вегетарианство/веганство и определенно ничего здесь не можем съесть — тут все из животного ужаса и жира, — поэтому насыпаем себе по-американски полведра льда и чуточку засахаренной газированной жижи. Это In’n’out — тот самый, на месте снесенного, в который я возил Дашу на первое свидание. А может, и другой.
«Была красоткой, была телеведущей, была ученым. Мужчины бегали за ней, сама говорит, да и видно, что она красивая, — Юлия пожимает плечами, каким-то образом удавалось ей говорить все это, удерживая во рту красную трубочку, — и потом р‐раз, — хлопок в ладоши, и снова ловко подцепила ловким язычком чертову трубочку, — и монашка».
Мы оба засмеялись. Заходящее солнце просветило ее волосы и нежно легло на плечи, пустило по ним ничего не значащие капельки пота и пылинки усталости. Юлия начинала чуть торопиться: ей в ночную смену работать, то ли в семь, то ли в восемь, то ли даже позже, но ей надо на работу, и она посматривала на меня, поверх этого незначительного разговора-сплетни, с легким недоумением.
— Я как-то ужинал с ней и Майапор-Чандрой и спросил, как выглядит кризис среднего возраста, — вдруг вспомнил я, — спросил, к чему готовиться. Гурума сказала что-то шибко умное, не запомнил, а Майапор сказал, что кризис среднего возраста — это когда она решает вдруг стать монахиней после всего, что было. Я знал, что если она начнет спорить с этим, то он прав.
— Она начала?
— А как ты думаешь?
Снова посмеялись. Я принес нам еще ледяной газировки, но было уже не так жарко, во рту у меня сохло от странного неподвижного взгляда Юлии, который то и дело останавливался на моем носе и подбородке, непонятно было, как увести этот вечер из-под власти образа Гурумы.
— Для нее это слишком важно, — пробормотала Юлия, — поэтому страшно тяжело это все ей дается. Из-за тяжести, которую она создает, там трудно находиться.
Странно, что она сказала именно это, ведь мы ни разу не обсуждали, что сбегаем оттуда из-за тяжести учителя.
— Знаешь, когда я ночевала у нее тогда, то она дала мне спать на своей кровати, и я заснула с ней рядом, и я помню, как в ту ночь меня разбудил сумасшедший ужас. Это не был плохой сон, хотя она сказала: «Спи, это всего лишь плохой сон». Но дело было не во сне, Кави. Это был ужас, вонзившийся в меня, и я подскочила с криком, как в кино. Со мной такого никогда не было, и такого вообще не бывает — только в фильмах. Она не спала, хотя было часа два ночи, и пробормотала, что это плохой сон или животное меня напугали. Сказала: «Спи, все хорошо». Но… это было нечто другое. — Юлия надолго замолчала. Мы допили ледяную воду, и надо было расставаться.
— Что-то ужасное живет с нею или в ней, да? — в последний миг Юлия приподняла интонацию, чтобы не сказать крамолу про учителя, в доме которой прибирается за несколько долларов в час, но я знал, что она не сомневается. И что наверняка она права насчет Гурумы. — Я скоро уеду, — сказала Юлия как ни в чем не бывало после последнего глотка газировки. Ничего неожиданного — все уезжают из Сан-Диего, кроме меня. На четвертом году я не удивляюсь. Я и бровью не повел, хотя Юлины слова чуть кольнули сердце мне.
— Куда?
— В Шасту, на север, буду жить на озере и плести фенечки, делать эликсиры и кристаллы.
— Из-за нее?!
— Оу, нет конечно, при чем тут она? Она же мне не мать. Я бы с ума сошла с такой мамашей.
У меня дома мы начали поспешно и жадно целоваться, прижатые поздним часом и сумерками — просто не было уже времени ходить вокруг да около. И без того я проявил море европейской сдержанности и какой-то ненужной тактичности, чуть не спугнул — американки просты и не любят гадать, хочет их парень, или он гей, или импотент. Надо хотеть, и мне еще повезло, что она дождалась моего приглашения.
Мы занялись неловким, необязательным сексом, как раз сделалось прохладнее и полностью стемнело, поэтому я запомнил: начинали — было горячо в комнате, душно, а когда закончили — поползла по зеленым холмам закатная нежная прохлада, забрала наконец застоявшуюся истому дня, и Юлия вернулась из душа совсем холодной; вид немного уставшей летней кошечки был притягателен, она явно осталась довольна — может, мной, может, и собой, — в любом случае я чуть было не захотел ее снова, но быстро потушил это в какой-то шутке, уже не помню, и мы говорили дальше, разговор измельчал до необходимой прозаичности, чтобы разойтись теперь после этой одноактной, вполне подлинной любви.
Пока она собиралась на работу, я подумал, что мы все делаем тут напоказ, в этой Америке, в этом я стал неотличим от людей на улицах, и не надо с презрением смотреть на американцев, а тем более на американок. Чем более естественно будет делание подделки, тем лучше. Тут как с религией, вернее верой: совсем скрывать ее тоже неправильно. Во‐первых, она угасает, если прятать, во‐вторых, начинает сомневаться сама в себе.
Внезапно, уже совсем одетая, Юлия улеглась на меня сверху, я был все еще голый, попыталась меня разогреть долгим мокрым поцелуем. Было странно и нежно с ней, в ней… Я слышал, как тикают часы и бесконечно болтают о чем-то соседи, скачет и ребрится их американская речь. Кажется, разговоры тут не прекращаются никогда: все всем делятся, как будто мы уже очутились в огромной коммунистической деревне и главная валюта тут — показывать и рассказывать, что тебе лучше, чем другим. А мы целуемся, нет причин разговаривать о будущем — будущего не будет, есть только это мгновение. И даже оно нам не принадлежит: все Богово — он владелец этой истории обо мне; написана на листе бумаги, а мне изнутри мерещится объемной, движущейся, пахнущей картинкой с событиями и какими-то элементами, хотя сделана она из материи истлевающей и импульса превращения.
Кто-то вооружается религией, кто-то — шикарным телом, кто-то (большинство, пожалуй) — деньгами и невежеством. Я тоже создал какой-никакой образ за это время, ему еще много нужно, чтобы затвердеть: овладеть в совершенстве оттенками местной речи, избавиться от акцента, довести до приемлемого состояния тело, взгляд в будущее и кошелек. Может, не стоит сопротивляться? Может, пока этот говорящий аватар торгует некоей условной ценностью, внутренний «я» вполне себе предается медитации, молитве, созерцанию — всему красивому, что не покажешь особо, чем не поторгуешь как ценностью перед людьми?
Юлия села рядом на край кровати. Может, надевает она носки, а может, просто сидит, уставившись в экран телефона — уже не помню… Было совсем темно, и я думал, что она опаздывает. Почему-то из этого места, оборачиваясь на тот, без сомнения, волшебный вечер, кажется, будто она чуть не уснула, прямо так, сидя. Потом она почему-то похвалила меня: «Ты хороший, Кави, ты молодец». А может, это уже фантазии мои приписали. Все-таки здорово было — даже не сам секс, а вот эта пробивающая два тела вмиг искра, которой наконец-то не нужны ни слова, ни взгляды, просто вы врастаете друг в друга, без страха, без агрессии, как есть, как было решено между вами задолго до всего, и ты не сомневаешься больше. Вот по этому я буду скучать.
Через месяц она действительно уехала, и я с удивлением подумал: вот у Юлии как раз нет никаких соцсетей. Есть страничка в Фейсбуке — знаю, уже не мало, — но она пишет туда длинные, немного витиеватые посты со спиритуальным закруглением, и меня утомляет (даже скучно) их читать, я устаю, я глуповат, я листаю дальше… Вместо чтения я лучше повспоминаю запах ее пота, холодные очертания ее сосков после душа, прикосновения к ее рукам, обладание скоротечное ее красотой и ее голосом, нежность ее прощального поцелуя — мелочи, которые, как ни тоскуй, не удержишь. Они были и исчезли. Не появятся вновь, от этого горько! Лучше уж верить в Бога, которому принадлежит привилегия всегда иметь возможность войти созерцателем в комнату любовников, старых или молодых, новоиспеченных или давно знающих друг друга… Да, если есть у Него эта привилегия, то, кажется, не так трудно ему быть собой?..
Для кого мы все это постим и «создаем»?.. Именно в кавычках. Я больше всего переживаю, когда не чувствую в себе зрителя, и это тринадцатая причина колебаться перед принятием веры: в‐тринадцатых, я боюсь, что делаю это только для зрителя, чтобы было ощущение, что если уж не Инстаграм с Твиттером живо интересуются тобой, то хотя бы крестная мать Гурума. Ей я верен на исходе дня, невзирая на одноразовые интрижки с прихожанками. И еще тобой интересуется ее всепребывающий верховный Бог в наивысшем измерении.
Кстати, профессор Макс не раз говорил, без особого пафоса, просто как будничную гипотезу: что, мол, все мы родились во Вселенной, которой «заведует» Сатана. Не этот олигофрен из воскресных проповедей, самый злой чувак в космосе, а настоящий, мысленный дьявол. «Собственно, — сказал Макс, — можно по-всякому к нему относиться, но очевидно, что мышление — это и был запретный плод, и способность отделять зло от добра — неминуемая стадия, и попробовать его было неизбежным, а значит, ни о каком грехе не было и речи. Закабаление во времени, превращение себя в обусловленную временем мартышку, всегда ковыряющую то прошлое, то будущее в неустанных попытках усесться получше и освободиться от зуда, тревоги, ужаса, желания — это такая своеобразная плата за допуск нас к подобной тайне и издержки неумения распоряжаться ею».
Самому мысленному дьяволу никак было не рассмотреть, что же происходит в разворачиваемом времени — для него капсула она или точнее капля, — но человек достаточно волшебен и несовершенен, чтобы раскрыть, будто завернутый подарок, иллюзию движения времени из прошлого в будущее. «Грандиозный эксперимент, — комментировал предположение профессор, — и развивается он, конечно, далеко не только тут, но по всему космосу, среди миллионов галактик». Как минимум это не исключено потому, что представимо, а по словам Макса, все, что можно представить, имеет право на существование и почти наверняка существует, ведь пространства очень-очень много, а времени еще больше. Всему настанет час и место. Нашей жизни не хватит даже дать каждому мерцающему огню в небе по названию, не говоря о том, чтобы проникнуть в суть происходящего там, поэтому космос — лишнее. Да, Макс часто мне напоминал, что космос — физические попытки освоить его — лишнее и саморазрушительное занятие. По сути — бегство от себя. Если бы были партии в наши дни на Земле — скажем, одна бы называлась «космофаны», а другая — «землисты», — меня бы безусловно сманили последние, я сделался бы видным землистом-пропагандистом и ходил бы убеждать школьников в необходимости строить дом, сажать сад, возделывать внутреннее пространство и его превращать в рай и забыть о несбыточных мечтах улететь отсюда. Ничто там не ждет наши