Наученные опытом недели в Бридлингтоне, мы привезли с собой кучу всяких игр и после нескольких раундов снэпа играем в шашки, лудо, «змейки-лесенки» и бесконечную захватывающую игру «Буканьеры», в которой наши деревянные пиратские кораблики, груженные бочоночками рома, миниатюрными золотыми слитками, крохотными рубинами (!) и жемчужинами размером с крупинки птичьего корма, бороздят лазурные просторы игровой доски, снабженные картами для поиска сокровищ и розой ветров. Игра «Буканьеры» удается нам значительно лучше, чем «Отыщи маму». Но наша самая-самая любимая игра — «Астрон». В этой увлекательной игре наши космолетики двигаются по целлулоидной сетке открытого космоса. Им нужно уворачиваться от опасностей — метеоритного дождя, поясов астероидов, беззаконных комет и прочего — и, прежде чем попасть к цели (в Сердце Солнца), преодолеть последнее, самое трудное препятствие — огромные газообразные кольца Сатурна. Кольца Сатурна — смертельны: мы знаем, потому что так написано на игровой доске, и корабль тети Дорин вечно попадает в них. «Ох, ну вот опять!» — восклицает она и разлетается облачком звездной пыли. Мне кажется, что Патриция во сне играет в «Астрон», — я иногда слышу, как она бормочет в темноте: «Руби, берегись колец Сатурна! Они смертельны!»
Впервые в жизни мы молимся перед сном. «Коротенько, просто чтобы Бог знал, что вы тут», — говорит тетя Дорин. Она советует в конце, постскриптумом, попросить Бога, чтобы он позаботился о наших маме и папе. Тетя Дорин почему-то решила, что Люси-Вайда — наша родная сестра (наверно, Джордж не слишком подробно ей о нас рассказывал, он вообще склонен изъясняться туманно). Мы не считаем нужным объяснить, что на самом деле она не родная, а двоюродная, — какая разница, и вообще мы рады обзавестись четвертой сестрой. «Нас опять четверо», — мрачно бормочет Патриция как-то утром, накрывая стол для завтрака. Она привезла с собой книгу «Маленькие женщины» (а также «Что Кейти делала» и «Черный красавчик»),[22] и иногда мы играем в семейство Марш: Патриция, конечно, Джо, Джиллиан — Эми (кто же еще), Люси-Вайда — Мег (она не очень подходит на эту роль), а я, как ни брыкаюсь, вынуждена изображать кроткую, мягкую Бесс. Зато из тети Дорин выходит отличная Мами.
Тетя Дорин без конца поминает Банти. Она все время говорит что-нибудь вроде «Джиллиан, я уверена, твоя мама не хотела бы, чтобы ты так делала» или «Патриция, твоя мама, наверно, по тебе скучает». Впрочем, когда мы спрашиваем, знакома ли она с Банти, она смеется, поперхнувшись сигаретным дымом, и отвечает: «Боже упаси!»
Люси-Вайда спрашивает, есть ли у тети Дорин собственные дети, и тетя Дорин сильно грустнеет и отвечает:
— Нет, дорогая, у меня была маленькая девочка, но я ее потеряла.
— А как ее звали, тетя Дорин? — тихо спрашивает Патриция.
Тетя Дорин неутешно качает головой:
— Не знаю.
Как странно — не знать имени собственного ребенка! Хотя, может, и не очень странно. Банти вечно перебирает все наши имена подряд, пока не дойдет до нужного, и я всегда оказываюсь в конце списка: «Патриция, Джиллиан, П… Руби, как тебя там?» Может быть, если Банти не вернется, мы получим новую мать, и хорошо бы это была тетя Дорин — мать, которая способна запомнить, как меня зовут.
В пятницу вечером появляется Джордж и сообщает, что наутро мы едем домой. Мы устраиваем поздний ужин из рыбы с жареной картошкой — мы сегодня уже один раз ужинали этим, в порту, — и когда тетя Дорин произносит: «Не знаю, как вы, дети, а я еще долго не буду скучать по рыбе с жареной картошкой», мы с жаром соглашаемся. Потом мы долго и шумно играем в «испанское двадцать одно», и оказывается, что уже давно пора спать.
— Папа, а где же ты будешь спать? — спрашивает Патриция.
Джордж расплывается в ослепительной улыбке, позаимствованной у Банти.
— О… я прикорну тут, в гостиной, на диванчике.
Так что все устраивается прекрасно.
На следующее утро меня будит банда орущих чаек за окном, и я шлепаю в гостиную и усаживаюсь на подоконнике большого окна за оранжевой занавеской, чтобы кинуть последний взгляд на море — оно синее и сверкает, как сапфир. Утро просто чудесное, и мне не верится, что сегодня мы не пойдем снова на пляж играть на сверкающем, чисто вымытом песке, от которого отлепляется прилив. Я совсем забыла о приезде Джорджа — но на диванчике нет никаких его следов, ни одеяла, ни подушки, совсем ничего, — и, лишь заслышав кашель курильщика, насыщенный мокротой, вспоминаю о его присутствии. Я выглядываю из своего тайника за занавеской и вижу Джорджа в пижаме в полоску карамельных цветов — он входит в комнату, почесывая шею. За ним входит тетя Дорин в розовой нейлоновой комбинации, под которой, словно гигантское бланманже, колышется пышная, ничем не сдерживаемая грудь. Тетя Дорин обхватывает Джорджа со спины за талию плотными мясистыми руками, так что они встречаются где-то у него под майкой, и Джордж издает какой-то странный стон. Тетя Дорин смеется и шикает на него, а он произносит: «Боже мой, Дорин» — и качает головой как-то растерянно и печально. Но тетя Дорин говорит: «Идем, Джорджик-коржик-пирожок, надо поднимать детей и кормить их завтраком», и Джордж опять вздыхает и покорно идет за ней, как осужденный — на эшафот, когда она тянет его прочь из комнаты за пижамный пояс.
Мы везем тетю Дорин обратно в Лидс и высаживаем ее после обильных объятий и прощаний; когда машина трогается, даже у Патриции глаза на мокром месте. Дух тети Дорин еще витает среди нас, воплощаясь в хоровом исполнении «Десяти бутылок» и бодрящего канона «Шел один верблюд». Не успеваем мы и глазом моргнуть, как на горизонте уже возникает и стремительно растет знакомая громада Йоркского собора.
— А кто присматривает за Лавкой? — спрашивает Патриция (Джордж пропустил большую часть субботней торговли).
— Я закрыл на сегодня, — отвечает он, и нам очень лестно, что семья для него важней мамоны.
Мы вваливаемся в Лавку с чемоданами. «Лавка!» — кричит Джиллиан, не ожидая ответа, и застывает с открытым ртом при виде Банти, выходящей из подсобки.
— Мама! — изумленно ахаем мы все: нам кажется, что мы уже много лет о ней не вспоминали.
— Банти, — произносит Джордж и добавляет (несколько излишне): — Ты вернулась.
Воцаряется неловкое молчание. По идее, тут мы все должны броситься к Банти и начать ее целовать, или, может быть (даже еще лучше), это Банти должна броситься к нам, но мы стоим как вкопанные у дверей Лавки, пока Джордж не произносит:
— Ну, я пойду поставлю чайник.
Но Банти говорит:
— Ничего, я поставлю, — и быстро уходит в направлении кухни, словно всего лишь отлучилась в парикмахерскую, а не пропала из дому, бросив семью, больше чем на неделю.
Джордж смотрит в удаляющуюся спину Банти, и его улыбка исчезает, на манер Чеширского кота. Как только Банти окончательно скрывается из виду, Джордж вихрем поворачивается и смотрит на нас с отчаянием на лице — словно уже слышит, как точат нож гильотины.
— Слушайте, — настойчиво шипит он, — вы не ездили отдыхать с Дорин, ясно?
Мы киваем, хотя нам совершенно неясно.
— А с кем же мы ездили? — с интересом спрашивает Патриция.
Джордж смотрит на нее — выражение безумия, кажется, окончательно закрепилось у него на лице. По глазам видно, как лихорадочно бурлят у него мозги.
— С кем? — не отстает Патриция, и ей аккомпанирует бодрый стук молотков рабочих, строящих гильотину. — С кем, папа? С кем?
Из кухни доносится приглушенный голос Банти:
— Кстати, а кто всю неделю присматривал за Лавкой? Когда я пришла, она была закрыта.
— А когда это было? — с вымученной небрежностью кричит в ответ Джордж.
— С полчаса назад.
Джордж облегченно выдыхает и кричит:
— Мать Уолтера! Я велел ей закрыть пораньше, она после обеда быстро устает.
— Мать Уолтера? — откликается Банти с ноткой недоверия в голосе, что, впрочем, неудивительно: мать Уолтера почти в таком же маразме, как Нелл; без сомнения, с небольшой помощью Уолтера (он задолжал Джорджу услугу) ее удастся убедить, что она действительно всю неделю смотрела за Лавкой.
Джордж ныряет на корточки, так что его глаза оказываются на одном уровне с нашими (кроме Патриции):
— В Уитби с вами был я. Я за вами смотрел всю неделю, ясно?
— Ясно, — бормочем мы по очереди.
Входит Банти и говорит, что чай готов.
— Помните, — шепчет Джордж, неловко подмигивая, — ни слова о Дорин. Будто мать родная не родила.
Весьма неудачная фраза в данных обстоятельствах.
— Давайте раздобудем к чаю чего-нибудь вкусненького, — предлагает Банти, когда мы уже сидим (как на иголках) и пьем чай.
— Ой как хорошо, давайте, — говорит Джиллиан. — А чего?
— Рыбы с жареной картошкой, конечно, — лучится улыбкой Банти.
Я просыпаюсь в чернильной ночной тьме оттого, что кто-то скребется в окно. Я лежу, окаменев от страха, — сна у меня ни в одном глазу. Я представляю себе очень голодного вампира, который пытается попасть в дом. Сколько еще до рассвета? Оказывается, долго, и я лежу, слушая ночные звуки старого дома — усадку древних балок, потрескивание штукатурки, лязганье тысяч подбитых гвоздями сандалий легионеров, марширующих вверх и вниз по лестницам. Это все безобидные шумы в сравнении с тварью, пытающейся пробраться в мое окно. Когда уже совсем светлеет и начинают петь птицы, я набираюсь храбрости и заглядываю за занавеску. Это оказывается вовсе не вампир, а Попугай. Он сидит на подоконнике, отощавший и потрепанный. У него лицо сломленного человека — такое же, как у Джорджа, — словно он провел эту неделю в попытках отыскать Южную Америку и потерпел неудачу.
Для всех нас, в том числе и Попугая, жизнь скоро входит в обычное русло. После первого же затеянного Джорджем и Банти скандала Люси-Вайда вспоминает, что она, собственно, нам не сестра, и сбегает домой к тете Элизе и дяде Биллу. Отдых в Уитби быстро меркнет, принимает обличье мифа, и становится мучительно трудно вспоминать детали — словно все это случилось с какими-то детьми в книге, а не с нами. Сама острота счастья помешала его запомнить. Какое-то время мы вспоминаем о тете Дорин между собой, но со временем она становится таким же сказочным персонажем, как Мэри Поппинс. Через несколько месяцев Джиллиан начинает всерьез утверждать, что мы видели, как тетя Дорин летала — заложила вираж над западным пирсом и сделала круг над зеленым и красным огнями, отмечающими вход в гавань. Это воспоминание настолько дорого нашей заблуждающейся сестре, что у нас так и не хватает духу ее разубедить.