Я плыву по воздуху — вниз, вниз, как пушинка чертополоха, мимо Патрициной Панды, Джиллианова Шустрика и старинного радиоприемника бабушки Нелл. Тут я с дрожью восторга понимаю, что нахожусь в Шкафу Забытых Вещей — не школьном, а великом, метафизическом. Скоро я долечу до дна, там найду свои потерянные воспоминания, и все будет хорошо.
Кто-то дружелюбно сует лапу мне в руку, и я поворачиваюсь и вижу Тедди — он мне печально улыбается.
— Это конец света, знаешь ли, — говорит он.
Я радостно кричу:
— Тедди, ты умеешь говорить?
— В Шкафу Забытых Вещей все животные умеют говорить, — отвечает он, и я безумно радуюсь за него, но тут его лицо омрачается.
— Берегись колец Сатурна, Руби! Не забывай, что они…
Он не успевает договорить — его лапа выскальзывает из моей руки, и я вдруг начинаю ускоряться, и вот уже лечу с жуткой скоростью, так что мой мозг словно вытягивают из черепа на резинке и всячески растягивают, и страшная боль отдается по нервам в руки до кончиков пальцев. Огромные разноцветные солнца вспыхивают вокруг, и чем быстрей я лечу к звездам, расположенным за краем света, тем дальше они становятся, и я начинаю опасаться, что путешествие затянется навеки, и ищу в памяти, что же такого я совершила и чем заслужила такое наказание.
И тут из темноты — словно я на аттракционе «поезд ужасов» в Скарборо — выдвигается гневное лицо мистера Беллинга и начинает на меня кричать, но я не разбираю слов, пока он не грохочет чудовищно громко прямо мне в ухо: «Твоя бедная мама пожертвовала для тебя всем на свете, а ты — неблагодарная маленькая стерва!», и я машу руками, чтобы отогнать это видение, но он продолжает: «Ты глубоко испорченная девчонка!», и я пытаюсь крикнуть «нет!», но не могу сказать ни слова, и вдруг обнаруживаю, что и дышать не могу, и у меня изо рта вылетают жуткие звуки, так кричат утопающие — утопающие на суше, и призрак мистера Беллинга летит вниз по колодцу времени вровень со мной, и я зажимаю уши руками, чтобы не слышать, потому что я знаю, что он скажет, но не могу отгородиться от этого голоса, который повторяет снова и снова: «Руби, ты убила свою сестру! Ты убила свою сестру!»
— Скажи мне, какой ребенок способен на такое? — орал он, и струйка гневной слюны текла из угла рта.
— Бернард, ты готов? — пропел с верха лестницы голос Банти. — Начало в полвосьмого!
— Я все про тебя знаю, Руби, — прошипел мистер Беллинг. — Твоя мать мне все рассказала!
— Я не убивала свою сестру! — прошипела я в ответ. — Она попала под машину!
Но он лишь чудовищно ухмыльнулся:
— Я не про эту, глупая ты девчонка! Я про твою сестру-близнеца!
И с этими невероятными словами он повернулся и вышел. Банти крикнула из прихожей:
— Руби, мы ушли в театр, до свидания!
Хлопнула парадная дверь, и шум «ровера» затих вдали.
Сестру-близнеца? Мою сестру-близнеца? О чем это он вообще? Но странное дело: хотя я совершенно растерялась и не понимала, о чем он говорит, на каком-то глубинном уровне у меня в душе зазвенели сигналы тревоги, а по коже словно поползли сороконожки. Я помчалась наверх, в спальню Банти, и принялась рыться на верхней полке гардероба, в коробках, где она держала свою обширную коллекцию неношеной обуви. Наконец я нашла то, что искала: коробку из-под туфель, но не с туфлями; в ней Банти держит все бумаги, официально подтверждающие наше существование, а также разные мелочи, которые не нашли себе другого места, но почему-либо заслуживают хранения. Карты медстраховки, техпаспорта машин, страховые полисы, сломанная серьга, старая книжка продуктовых карточек, серебряный медальон (см. Сноску (xi)), документы по ипотеке на дом, облезлая лапка животного, старая театральная программка, пластмассовое кольцо хлопушки. Вскоре я добираюсь до завещания Джорджа, его свидетельства о смерти, результатов единых государственных экзаменов Патриции (теперь у Банти будут две академически неуспешные дочери), свидетельства о браке Банти и Джорджа, свидетельства о смерти Джиллиан, и вот — все свидетельства о рождении, в одной пачке, перетянутые резинкой. Бернис Эйлин, Джордж Артур, Патриция Вивьен, Джиллиан Бернис, Руби Элинор. И Перл.
Вот она — Перл. Перл Ада Леннокс. Родилась в Фулфордском родильном доме — невероятно — в тот же день того же месяца того же года, что и… я. 8 февраля 1952 года. Я читала свидетельство о рождении Перл снова и снова, сравнивая со своим, бесконечно переводя взгляд с одного на другое, словно ожидая, что в конце концов они что-то объяснят. Но объяснение могло быть только одно: Перл Ада Леннокс — действительно моя сестра-близнец. У меня в животе ужасно, угрожающе запульсировало. Но я не помнила этой сестры, не могла выудить из памяти ни одного образа. Странная причуда памяти подсунула мне алфавитные карточки, словно запечатленные на фотографии: паровоз, ель, ружье и лиса. И больше ничего. Может быть, Перл, как двойник Элвиса, умерла сразу после рождения? Может быть, мы были сиамскими близнецами, и ей пришлось умереть, чтобы я жила, и именно это хотел сказать мистер Беллинг? Но я сама в это не верила. Я рылась в коробке из-под туфель, пока не нашла на самом дне то, что искала: еще одно свидетельство о смерти, на сей раз датированное 2 января 1956 года.
Причина смерти: утопление. Это что-то из шекспировской «Бури»: «…спит на дне морском… два перла там, где взор сиял…»[69] Ныряльщики за жемчугом в Южно-Китайском море, изображенные на перламутровой шкатулке. Но я все равно не могла вспомнить никого по имени Перл и никакой сестры-близнеца.
Неужели я утопила собственную сестру? Разве такое бывает? Я даже сама себя не смогла утопить. Я открыла серебряный медальон и снова увидела две свои детские фотографии — я уже однажды видела их, когда мы заглянули к Банти в тумбочку. Я очень долго смотрела на фотографии в медальоне, прежде чем сообразила, что одна из них — вовсе не я, а моя сестра. Я вглядывалась до боли в глазах, пытаясь понять, которая — я, а которая — нет. Но даже под страхом смерти не могла бы сказать, кто из них — ложная Руби, истинная Перл.
Я сложила бумаги обратно в коробку и закрыла дверь гардероба. К тому времени, как мистер Беллинг привез Банти домой, я уже легла в постель и притворилась спящей, когда Банти заглянула ко мне (она в последнее время завела такую привычку — надо полагать, проверяет, дышу ли я еще). Но вдруг я, сама не знаю почему, передумала и рывком села в постели, так что Банти слегка вскрикнула, словно у нее на глазах зомби вдруг выскочил из могилы. Я включила ночник и взмахнула серебряным медальоном:
— Почему мы никогда об этом не говорили?
Молчание Банти меня напугало — я не знала, что в нем прячется. В конце концов она нервно сглотнула и произнесла:
— Ты забыла.
— Я забыла? Что значит «я забыла»?
— Ты все это вычеркнула из памяти. Амнезия, — коротко сказала Банти. Она умудрилась вложить в голос легкое раздражение, даже произнося эти чудовищные, сотрясающие землю, судьбоносные слова. — Доктор Хэддоу сказал, что это, наверно, к лучшему — после того, что случилось.
Банти уже наполовину исчезла за дверью, но что-то ее остановило.
— Мы все решили, что это к лучшему. В конце концов, никто из нас не хотел вспоминать лишний раз о том, что случилось.
— Но нельзя же просто взять и вычеркнуть такое! — заорала я. — Нельзя притвориться, что человека не было, не говорить про него, не смотреть на фотографии…
Банти почти совсем исчезла за дверью — остались только рука и голос.
— У нас есть фотографии. И конечно же, мы о ней говорили — ведь это ты ее забыла, а не мы.
— Да, всегда я виновата!!! — закричала я, и между нами упало молчание. Оно растягивалось, ширилось и становилось странно осязаемым, каким-то водянистым, заключая нас в ловушку, пока уже неизбежный вопрос не упал с моих губ в озеро молчания, распространяя волны: — Как я убила свою сестру?
Волны дошли до Банти, и она вздохнула.
— Ты толкнула ее в воду, — сказала она ровным голосом. — Это был несчастный случай, ты не понимала, что делаешь, тебе было всего четыре года.
— Несчастный случай? — эхом повторила я. — Послушать Беллинга, так я — хладнокровная убийца.
У матери хватило совести изобразить недовольство.
— Он совершенно зря говорил с тобой об этом… — Она поколебалась. — Одно время я действительно винила тебя, но, конечно, это был несчастный случай…
Ее голос сошел на нет, и она устало сказала:
— Это было очень давно, и незачем ворошить прошлое, — и уже полностью исчезла за дверью спальни.
Но через несколько минут вернулась и села на край моей кровати. Взяла у меня медальон и долго сидела, не говоря ни слова.
— Которая? — спросила я наконец. — Которая здесь Перл?
Она показала на фотографию слева и сказала:
— Моя Перл.
И заплакала.
О нет, опять началось: вниз, вниз, вниз — в темное назад, в провал времени. Будет ли этому конец? Вот пролетает Уголек, держась за Денизу, за ними — Дейзи-и-Розин кукольный дом, и я повторяю про себя: «Руби и Перл, Руби и Перл, две драгоценности» — и тут же вижу сундук сокровищ ведьмы из «Гензеля и Гретель», он полон опалов с утиное яйцо, сердечек-рубинов, алмазов-айсбергов, изумрудов — ледниковых озер, сапфиров, подобных осколкам летнего неба, и перламутра — огромные переливающиеся пластины, нанизанные в ожерелья, они высыпаются волнами по бокам сундука, и я протягиваю руку и пытаюсь вцепиться в ожерелье, но рука скользит по гладким поверхностям, и я лечу дальше, головой вниз, сквозь град булавок и дождь перламутровых пуговиц, подобный метеорному дождю, мимо невидимого диктора, произносящего: «Руби Леннокс! Это твоя жизнь!», и Попугай скрипит прямо мне в ухо, а потом, благо Шкаф наделил его даром речи, говорит: «Рубизаткнисьрубизаткнись».
А потом — просто чернота, глубокая, глухонемая, она тянется вечно, и я ныряю в нее все глубже и глубже, как ныряльщик за жемчугом на перламутровой шкатулке, и вдруг — вспышка! Впереди загорается свет, и я думаю: «Это — свет в конце света» — и понимаю, что я, видимо, долетела до самого дна Шкафа. Посреди света стоит маленькая фигурка, и чем ближе я подлетаю, тем она ярче, она стоит, как Венера Боттичелли, в огромной перламутровой раковине, бледной, опалесцирующей, и вот я уже могу до нее дотянуться — до нее, моей сестры, моего двойника, моего зеркала, осиянного улыбкой, она что-то говорит, тянет ко мне ручки, ждет меня, но я не слышу ничего, кроме боя часов у себя в голове, четыре, пять, шесть, и еще кто-то скулит и царапается в дверь; и опять чернота, чернота, как шерстяной саван, чернота хочет забраться внутрь меня, она забивает мне рот и нос и уши, как густое, черное руно, и я понимаю, что меня хоронят заживо и это земля сыплется мне на гроб и попадает внутрь через крохотные щелки. Щелки света…