Не дождавшись моего ответа, она опять заплакала. Я обнял её и начал гладить по голове. От этого слезы у Сибель полились еще сильнее. Моя преданность и привязанность к ней были сильнее, чем любовь. Сибель долго плакала, а потом уснула в моих объятиях. Затем сон сморил и меня.
Когда я проснулся, было около полудня. Сибель давно встала, умылась, сделала макияж и даже приготовила мне завтрак.
— Если можешь, сходи, купи свежего хлеба! — как ни в чем ни бывало сказала она. — Но если нет желания или не в состоянии, я поджарю старый.
— Нет, схожу, — сказал я.
Мы позавтракали в гостиной, похожей после вечеринки на поле боя, за обеденным столом, за которым родители обедали друг напротив друга тридцать шесть лет. Я решил поместить в своем музее такой хлеб, какой купил в то утро в бакалее напротив нашего дома. Его по утрам уже полстолетия едят миллионы жителей Стамбула, разве что вес немного отличается. Вся наша жизнь является повторением, только обычно мы напрочь забываем о пережитом, и мне хочется, чтобы хлеб напоминал посетителям моего музея об этом.
Сибель же была настроена решительно, что удивляет меня по сей день.
— То, что ты принял за любовь, простое увлечение, — рассудила она. — Скоро все пройдет. Я тебе помогу. Спасу из глупой истории.
Она сильно напудрила кожу под глазами, чтобы скрыть припухлости от слез. Несмотря на обиду и боль, Сибель тактично избегала слов, которые могли бы задеть меня. Я чувствовал её нежность, и это еще более располагало меня к ней. Понимая, что решимость моей невесты — единственная соломинка спасения, я решил покорно подчиняться всему, что она скажет. Мы позавтракали свежим хлебом, брынзой, оливками и клубничным вареньем и тут же договорились, что мне нужно уехать из Нишанташи и долго не бывать в этом районе. На красные и оранжевые улицы был наложен строжайший запрет...
Родители Сибель вернулись в Анкару, где проводили каждую зиму, и поэтому их дача около Анатолийской крепости пустовала. Сибель сказала, что родители не будут против, если мы поживем там, поскольку мы уже помолвлены. Мне следовало немедленно переехать туда к ней и бросить привычки, постоянно возвращавшие меня к навязчивой идее. Помню, как с грустью и надеждой на выздоровление собирал чемоданы, словно мечтательная девушка, которую родители отправляют в Европу лечиться от несчастной любви. Вдруг Сибель протянула мне зимние носки, и я с болью подумал, что лечение мое продлится очень долго.
40 Утехи загородной жизни
Удовольствия загородной жизни, которые я тут же освоил, страстно надеясь начать новую жизнь, принесли мне утешение и в первые дни убедили меня, что лечение идет быстро. Мы часто возвращались домой поздно вечером, иногда — пьяными, из гостей или ресторана, но утром, когда сквозь ставни нашей комнаты начинал сочиться и играть на потолке странный свет, отражавшийся от волн Босфора, я вставал с постели, толкнув, открывал ставни и всегда изумлялся красоте вида, вихрем врывавшегося в комнату. Я восхищался так, будто с волнением заново открывал для себя прелесть жизни, о которой, мне казалось, давно забыл. Сибель догадывалась, что я ощущаю. В шелковой рубашке, она медленно подходила ко мне, тихонько ступая босыми ногами по скрипучим деревянным половицам, и мы вместе с надеждой любовались красотой Босфора. Мимо, покачиваясь на волнах, проплывала рыбачья лодка, дома виднелись в дымке на противоположном берегу, и, рассекая воды в волшебном безмолвии утра, кренясь от течения, в город держал курс первый пассажирский пароход.
Сибель, как и я, воспринимала радости жизни за городом с преувеличенным восторгом. Ей казалось, что от этого лекарства болезнь моя пройдет. Мы часто ужинали вдвоем, на веранде у Босфора, и когда прямо перед нами скользил пароход «Странствующий дервиш», ходивший от пристани «Анатолийская крепость», нам представлялось, что это ползет наш дом. Усатый капитан в фуражке держался за штурвал и кричал нам: «Приятного аппетита!» — ему была видна и хрустящая ставрида, и кабачковый салат, и тушеные баклажаны, и брынза, и дыня, и ракы у нас на столе. Сибель воспринимала это как очередной приятный момент, который поможет мне излечиться.
Едва проснувшись, мы с моей невестой бежали нырять в прохладные воды Босфора, потом отправлялись в кофейню на пристань пить чай с симитами[11] и читать газеты, затем возились с перцем и помидорами в саду, а ближе к полудню ходили покупать у только что вернувшихся из моря рыбаков свежую рыбу. Жаркими сентябрьскими ночами, когда на деревьях не двигался ни один листик, а мотылки слетались к фонарям, мы в темноте с шумом ныряли в светившееся таинственным светом море. По ночам, когда милая моя невеста прижималась ко мне великолепно пахнущим телом и нежно обнимала меня, я понимал: она верит, что все это мне поможет. Но в глубине своего сердца по-прежнему ощущал ту же боль и так же не хотел прикасаться к Сибель. «Мы еще не женаты, дорогая», «Я сегодня много выпил», — пытался отшутиться я. Она воспринимала мои отговорки со смиренной кротостью.
Иногда, когда я, напившись, дремал в одиночестве, развалившись в шезлонге на терассе, или жадно грыз вареную кукурузу, купленную у торговцев с лодок, или когда утром, садясь в машину, перед поездкой на работу целовал Сибель, как молодой счастливый муж, её глаза выдавали зреющую ненависть и презрение. Конечно, причиной было то, что я не мог заставить себя прикоснуться к ней. Но страшнее другое: как явно думала Сибель, её сверхъестественные усилия «вылечить» меня, стоившие огромной воли и любви, ни к чему не ведут, или, что еще хуже, даже если ей и удастся исполнить свою миссию, я не расстанусь и с Фюсун. В те минуты, когды бывало особенно тяжело, мне самому хотелось верить в последний вариант развития событий, и представлялось, что однажды я получу известие от Фюсун и мы сразу, как в прежние счастливые дни, начнем встречаться в «Доме милосердия», а я, избавившись от любовных страданий, женюсь на Сибель и буду наслаждаться с нею всеми радостями счастливой семейной жизни.
Но в воплощение мечты верилось, лишь если я напивался или рано утром на рассвете, когда все вокруг дышало надеждой. Большую часть времени я думал о ней, и теперь любовную боль усиливало не отсутствие Фюсун, а то, что конца страданиям было не видно.
41 Плавание на спине
В те грустные сентябрьские дни, полные мрачной красоты, я открыл для себя нечто важное, что позволяло терпеть боль: меня ненадолго успокаивало плавание на спине. Одолевая силу течения и волн, я, задержав дыхание на несколько минут, погружал голову в воду, слегка поворачиваясь, открывал глаза и видел отраженное морское дно. Сгущавшаяся темнота Босфора все время меняла цвет, и это рождало во мне странное ощущение — ощущение безграничности, которое было совершенно иной природы, нежели моя боль.
У берега внезапно становилось глубоко, и поэтому иногда я мог рассмотреть дно, иногда — нет, но этот яркий мир был цельным, огромным, таинственным, созерцание его одаривало радостью и смирением, что я — маленькая частица чего-то великого и единого. Иногда я видел на дне ржавые консервные банки, крышки от бутылок, черные полураскрывшиеся мидии и даже призрачные останки кораблей, затонувших в стародавние времена, и вспоминал, как безгранична история и бесконечно время и насколько ничтожен я сам. В такие мгновения мой рассудок подсказывал, сколько в испытываемом мной страдании самолюбования и даже эгоизма, но утешал, что эта слабость делает чувство, которое я называл любовью, глубже, и мне становилось лучше. Важна была не моя боль, а то, что я — часть бескрайнего, загадочного мира, преисполненного жизнью. Я чувствовал, что джиннам душевного равновесия и счастья, обитавшим в моей душе, нравятся воды Босфора, заливавшие мне рот, нос и уши. Когда я плыл, опьяненный морем, сажень за саженью, боль в груди почти проходила и меня охватывала глубокая нежность к Фюсун, помогавшая понять, что терзают меня злость и обида.
В это время Сибель, видя с берега, что я вот-вот угожу под русский нефтяной танкер, тревожно гудевший мне, или под один из пассажирских пароходов, махала и кричала изо всех сил, но обычно я ничего не слышал. Сибель даже хотела запретить мне плавать, так как я опасно близко подплывал к городским пароходам, множество которых курсировало по Босфору, к иностранным грузовым судам, к баржам с углем, к стамбульским грузовым катерам, подвозившим ресторанам на Босфоре пиво и лимонад «Мельтем», и к моторным лодкам, будто бросал им вызов, но, зная, что это помогает мне избавиться от боли, настаивать не могла. Она лишь предложила, чтобы я иногда ездил в одиночестве на безопасные пляжи, например в Шиле, на берег Черного моря, а в другие дни, тихие и безветренные, мы отправлялись в пустынную бухту за Бейкозом, где я, не поднимая головы из воды, плавал до бесконечности — туда, куда меня уносили мои мысли. А потом, выбравшись на берег и закрыв глаза, растягивался на солнце и с оптимизмом думал, что все мной переживаемое случается с каждым серьезным и порядочным мужчиной, кто страстно влюблен.
Единственная странность заключалась в том, что проходившее время никак не успокаивало мою боль, как бывало у других. Тихими лунными ночами (издалека слышался приятный всплеск проплывавшей вдалеке баржи) Сибель говорила мне, что «боль постепенно пройдет», пытаясь как-то меня утешить, но лучше не становилось, и это путало нас обоих. Однако, полагаясь на Сибель, я казался себе слабым и зависимым от спасительной нежности, будь то нежность матери или подруги, и поэтому её попытки не давали результатов, а я продолжал плавать на спине, упорно веря, что смогу сам победить боль. Иногда надеялся, что, если стану считать происходящее со мной фантазиями, созданными моей больной головой, или следствием некоего моего духовного изъяна, то избавлюсь от страданий. И сознавал, что обманываю себя.
В сентябре я три раза ездил в «Дом милосердия» и, лежа в кровати среди предметов, которых касалась она, пытался утешить себя. Я не мог её забыть.