Я забрал из летнего дома Сибель все свои вещи, зимние шерстяные носки и костюмы, но отвез чемоданы не домой, а, чтобы не отвечать на любопытные взгляды и удивленные расспросы родителей, прямо в гостиницу. Каждый день ранним утром я, как обычно, уезжал на работу, однако уходил из конторы пораньше и отправлялся бродить по городу. Я искал свою любимую с неистощимым рвением; по вечерам, сидя в очередной пивной, старался не замечать, как ноют ноги. Лишь много лет спустя мне предстояло понять, что дни, проведенные в гостинице «Фатих», и иные схожие периоды моей жизни когда, казалось бы, я невероятно страдал, на самом деле надо признать счастливым временем. В обед я покидал свой кабинет и направлялся в «Дом милосердия», где пытался забыться среди её вещей, находя раз от разу все новые и новые предметы и воспоминания, открывая их неожиданные стороны, и старался тщательнее их беречь; по вечерам выпивал и часами бродил, отуманненый спиртным и мечтаниями, по переулкам Фатиха, Карагюмрюка и Балата, разглядывал сквозь незанавешенные окна дома чужих людей, смотрел, как ужинают вместе счастливые семьи, и часто мне казалось, что Фюсун где-то здесь, где-то рядом, и на душе становилось тепло.
Иногда я чувствовал, что причина этой радости даже не в близостм к Фюсун, а в нечто совсем другом. Здесь, на окраинах города, на грязных улицах бедных кварталов, среди машин, мусорных бачков, на выложенной брусчаткой мостовой, в свете уличных фонарей, рядом с мальчишками, гонявшими полусдувшийся мяч, я постигал суть жизни. Постоянный рост отцовского предприятия, его фабрики и заводы, повышение благосостояния — все это вынуждало нас поступать по-европейски, сообразно нашему положению, однако привело к тому, что мы забыли простые основания жизни, и сейчас на этих грязных улочках я будто искал её утраченный смысл. Шагая, пьяный, наобум по узким переулкам, спускаясь по залитым помоями переходам, я внезапно, вздрогнув, замечал, что на улицах уже нет никого, кроме собак, и с изумлением разглядывал желтый луч света, пробивавшийся на мостовую из-за полураздвинутых занавесок, тоненькие голубые струйки дыма из печных труб, голубоватый отсвет телевизоров, отражавшийся в витринах магазинов и окнах домов. Образ одного из этих темных переулков ожил у меня в памяти на следующий вечер, когда мы с Заимом сидели за ракы с рыбой в пивной на рынке в Бешикташе, словно желая защитить меня от притяжения иного мира, о котором рассказывал мне мой друг.
Заим болтал о последних вечеринках и сплетнях; я спросил его, как дела с «Мельтемом», и он пустился рассказывать об успехе продаж, потом вспоминал все мало-мальски стоившие внимания светские новости, но говорил обо всем вскользь. Он знал, что я уехал от Сибель, но не ночую у родителей в Нишанташи, однако, наверное, из желания не расстраивать меня не спрашивал ни о Фюсун, ни о моих чувствах. Я, правда, то сам пытался заговорить о ней, не узнал ли он что-нибудь, то изображал уверенного в себе человека, который сознает свои поступки, и давал ему понять, что каждый день бываю в компании и очень много работаю.
В конце января Сибель позвонила из Парижа на дачу и от соседей и садовника узнала о моем отъезде. Потом перезвонила мне в контору. Мы давно не разговаривали по телефону; это, конечно, было следствием холода и отчужденности, установившейся между нами, однако и несовершенство техники внесло свою лепту. В трубке слышался странный гул и треск, и приходилось орать что есть мочи. Всякий раз, когда я представлял, что обязательные нежные слова, которые я должен (к тому же, неискренне) прокричать Сибель, услышит весь «Сат-Сат», мне меньше всего хотелось ей звонить.
— Оказывается, ты уехал с дачи, но и дома не ночуешь! — сказала она.
— Да.
Я не стал напоминать ей, как мы вместе решили, что мне не стоит ходить домой и бывать в Нишанташи, чтобы не «провоцировать воспоминаниями болезнь». И не стал спрашивать, откуда она узнала, что по вечерам я не бываю дома. Моя секретарша Зейнеб-ханым, услышав, что звонит Сибель, тут же вскочила и вышла из кабинета, закрыв за собой дверь, чтобы я мог свободно поговорить с невестой, но мне все равно нужно было кричать, иначе Сибель меня не услышала бы.
— Чем ты занимаешься? Где ты живешь? — спрашивала она.
Тогда я вспомнил, что никто, кроме Заима, не знает, о гостинице «Фатих». И мне совершенно не хотелось трубить об этом, тем более когда разговор слышали все сотрудники.
— Ты вернулся к ней? — крикнула Сибель. — Скажи честно, Кемаль.
— Нет! — ответил я, но тихо.
— Я не расслышала, повтори! — снова крикнула Сибель.
— Нет! — ответил я опять. Но крикнуть не смог. Из трубки, как всегда, доносился гул, похожий на звучание морской раковины, когда прижимаешь её к уху.
— Кемаль, Кемаль... я не слышу... пожалуйста... — умоляла Сибель.
— Я слышу! — крикнул я изо всех сил.
— Признайся мне, — умоляла она.
— Ничего нового, — сказал я немного громче.
— Поняла! — ответила Сибель.
Звук опять утонул в шуме, потом что-то щелкнуло, и нас разъединили. Тут же раздался голос операционистки с нашего коммутатора:
— Связь с Парижем прервалась. Соединить вас опять, господин директор?
— Нет, дочка, спасибо. — Привычку называть всех сотрудниц фирмы словом «дочка», какого бы возраста они ни были, я заимствовал от отца. Поразительно, как быстро я перенимал его привычки. И удивительно, сколько решимости оказалось у Сибель... Но все, лгать далее не было сил. Сибель из Парижа мне больше не звонила.
45 Поездка на Улудаг
О возвращении Сибель в Стамбул я узнал в начале двухнедельных февральских школьных каникул, когда весь большой свет Стамбула обычно отправлялся на горнолыжный курорт Улудаг. Заим тоже собрался поехать в горы со своими племянниками, и перед отъездом позвонил мне на работу. Мы договорились пообедать в «Фойе». Сидя друг напротив друга, мы ели фасолевый суп, как вдруг Заим с нежностью, пристально посмотрел на меня:
— Я вижу, что ты прячешься от жизни и с каждым днем все больше превращаешься в грустного, одинокого неудачника. Меня это огорчает.
— Не огорчайся... Все в порядке.
— Ты выглядишь несчастным, — сказал он. — А надо радоваться жизни.
— Для меня счастье не является целью жизни, — мои слова прозвучали неубедительно, и я поправился: — Почему ты считаешь, будто я несчастлив и прячусь от жизни... Нет. Я стою на пороге новой жизни, в которой мне будет спокойнее...
— Хорошо. Расскажи хотя бы об этой твоей новой жизни! Нам всем интересно.
— Всем — это кому?
— Перестань, Кемаль, — рассердился он. — Чем я перед тобой виноват? Разве я не лучший твой друг?
— Лучший.
— Мы — это я, Мехмед, Нурджихан и Сибель... Через три дня уезжаем в Улудаг. Айда с нами! Нурджихан едет, чтобы присмотреть за племянницей, а мы — составить ей компанию.
— Значит, Сибель вернулась.
— Еще десять дней назад, в прошлый понедельник. Она тоже хочет, чтобы ты поехал. — Заим благодушно улыбнулся. — Но не хочет, чтобы ты знал о её желании. Я тебе это говорю тайком от неё. Смотри, не наделай глупостей в Улудаге.
— Нет. Да я и не поеду.
— Поехали, хорошо ведь будет! Обо всем забудешь, все пройдет.
— Кто еще знает? Мехмед с Нурджихан знают?
— Только Сибель, — сказал Заим. — Мы с ней об этом говорили. Она тебя очень любит, Кемаль. И прекрасно видит, что именно твое человеколюбие довело тебя до такого состояния. Она понимает тебя и хочет спасти.
— В самом деле?
— Ты идешь по неверному пути, Кемаль... Все мы безнадежно влюбляемся в самого недоступного нам человека... Каждый испытывает такое. Но в конце концов проходит через это, не испортив себе жизнь.
— А зачем тогда все любовные романы, все фильмы о любви?
— Мне безумно нравятся фильмы о любви, — воодушевился Заим. — Но ни в одном из них я не видел, чтобы такой, как ты, оказался прав... Полгода назад ты перед людьми, у всех на глазах обручился с Сибель. Какой прекрасный был вечер... Еще не поженившись, вы стали вместе жить у неё на даче, принимать друзей... Всем это очень понравилось, все посчитали это цивилизованным поступком — ведь вы скоро поженитесь. Никто не счел такое постыдным. Я даже слышал, многие решили взять вас в пример. А теперь ты, не считаясь ни с кем, уезжаешь из её дома. Ты бросаешь Сибель? Почему ты бежишь от неё? Ты молчишь, как ребенок, и не желаешь ничего объяснять.
— Сибель знает...
— Не знает, — помотал головой Заим. — Как она объяснит другим, что произошло? Что ей сказать людям? Этого она не знает. Как ей смотреть в глаза другим? «Мой жених влюбился в продавщицу, мы расстались» — так ей надо говорить? Она обижена на тебя, Кемаль, сердится. Вам бы встретиться. А в Улудаге все забудется. Ручаюсь, Сибель готова сделать так, будто ничего не произошло. Мы остановимся в «Гранд-отеле», Сибель с Нурджихан в одном номере, а мы с Мехмедом заказали себе другой — угловой на втором этаже. Тот, что окнами выходит на вершину. Помнишь, она всегда в облаках. В номере есть еще третья кровать. Если поедешь, будем, как в юности, буянить до утра... Мехмед сгорает от страсти по Нурджихан... Вот и подсмеемся над ним.
— Уж если подсмеиваться, то надо мной, — усмехнулся я. — Ну, хотя бы у Мехмеда с Нурджихан все получилось.
— Поверь, я никогда не буду подсмеиваться над тобой, да и другим не позволю, — сказал Заим простодушно.
По этим его словам я понял, что страсть моя давно стала предметом насмешек во всем обществе или, по меньшей мере, среди наших знакомых. Но это я предвидел.
Меня удивил Заим, который с таким невероятным тактом придумал поездку в Улудаг, чтобы помочь мне. В детстве и юности мы часто ездили туда кататься на лыжах, как многие другие наши знакомые из Нишанташи, а также большинство партнеров отца по работе и разным клубам. Я так любил эти поездки, во время которых встречались все, кто давно и хорошо знал друг друга, когда завязывались новые знакомства, устраивались браки и когда даже самые стеснительные девушки танцевали и веселились допоздна. Находя потом случайно в шкафу старые отцовские лыжные перчатки или лыж