А если раньше читал, зачем же на «Урал» подписывался?
Так ведь чудо. Один анонс воспринимался как чудо. Набоков – у нас! Помню, на Новый год мне в качестве подарка Евгений Борисович Шиховцев, костромич, большой знаток творчества В.В. (состоял в переписке с сестрой Набокова), прислал с поздравительным письмом квитанцию о подписке меня на «Урал», а я, не будь дураком, уже и сам подписался. И приходило в наш адрес в течение года по два номера журнала «Урал», один годовой комплект я потом сам подарил другому человеку – на день рожденья, и этот подарок был встречен с восторгом. С восторгом! Можно ли представить, чтобы сегодня кто-нибудь кому-нибудь преподнес на день рожденья прошлогодний комплект толстых журналов?
Тиражу тогдашнего регионального «Урала» сегодня позавидует любой столичный литературный журнал, – даже суммарный тираж всех нынешних обоестоличных «толстяков» не дотянет до тогдашнего «уральского» в 90 000.
«Иностранная литература» своим гигантским тиражом в 1989 году была обязана не какому-нибудь переводному детективу, а «Улиссу» Джойса. Это где еще, как не у нас, «Улисс» мог стать по-настоящему бестселлером?
А 775 000 читателей, подписавшихся в тот же год на «Москву» из-за «Истории государства Российского», труда Карамзина?
В моей многокилограммовой груде журналов нет «Лит. учебы», но о том, что произошло тогда с «Литературной учебой», я знаю и помню. Издание очень специальное, рассчитанное на весьма узкую аудиторию, – главным образом, начинающих литераторов, разборы произведений которых здесь же и осуществлялись. Так вот, то, что произошло в 1990 году, так и просится в книгу Гиннеса. Мало кому известный журнал по отношению к предыдущему году взвинтил тираж почти в сорок раз, едва не дотянув до миллиона; даже на фоне тогдашних успехов толстых журналов этот тиражный скачок выглядел беспрецедентным. Причина? Четвероевангелие, новый перевод – с греческого, художественный; «для внекультовых целей». Священник Леонид Лутковский, осуществивший перевод четырех Евангелий, вряд ли мог предположить, что труд его попадет даже в глухие деревни и, если верить редакционной почте, будет переписываться от руки.
Все рекорды по тиражам бил, конечно, «Новый мир». Последние номера за 1989 (с главами «Архипелага ГУЛАГ») – 1 600 000 экземпляров, но и это был не предел. Заглядываю на последнюю страницу «тетради» из кипы 90-го года – ничего себе! – 2 710 000: два миллиона семьсот десять тысяч; особенно выразителен этот десятитысячный довесок, потому что он целиком перекрывает весь нынешний тираж «Нового мира» – 8 600 экземпляров, значительная часть которых – это дотационная рассылка по библиотекам страны.
Я бы, конечно, не поверил, если бы мне сказали, что молодежь сегодня читает толстые журналы, – разумеется, не читает (а кто их читает?), но все ж я не ожидал, что многие вообще этих журналов ни разу не видели – ни одного, просто не знают, что это такое. Вот бы удивились живой картинке: в щель почтового ящика пожилая почтальонша старательно засовывает нечто многостраничное толщиной в палец. Реклама, что ли? Вроде бы не похоже… (Тогда и рекламы не было.) Вот идет по двору, груженная сумками, ворчит: мученье одно, мы ж не носильщики! Кодовых замков на дверях парадных не было, и, к счастью почтальонов, почтовые ящики очень скоро стали активно обворовывать. Ждете вы с нетерпением «Чевенгур» в «Дружбе народов», а ваш ящик уже давно на примете. В результате подписчики были вынуждены получать свои журналы прямо на почте. Зайдешь после работы, здесь уже очередь небольшая, обсуждают, что где напечатано. Отдел доставки больше был похож на библиотеку. Стеллажи заставлены журналами сплошь, и не только столичными, много региональных – «Волга», например (там печатали Сашу Соколова), тот же «Урал». На отдельной полке книги стоят – Бердяев, Розанов, Флоренский, почему-то Писарев, Ткачев… – это все приложение к «Вопросам философии», научно-теоретическому журналу Академии наук. Ради Розанова и Флоренского подписались на «Вопросы философии» аж 83 000 человек! И я среди них.
Какое-то время считалась престижной работа – продавец киоска Союзпечати. Небольшая часть тиража толстых журналов шла в розничную продажу. Вместо глянцевых (их не было) выставлялись за стеклом «Октябрь» и «Знамя». В эпоху публикаторского бума, чтобы попасть продавцом в киоск, надо было заплатить кому-то, поговаривали, 50 рублей. Примерно так же устраивались на разлив пива («на розлив»), только за место больше платили. Но если сидеть на «пивной точке» было выгодно в отношении материальном, то газетно-журнальный киоск обещал духовную пищу: здесь можно было читать.
Я работал в детском журнале «Костер», тираж переваливал за полтора миллиона. Письма приносили мешками. Четыре учетчицы лишь тем занимались, что разбирали почту. «Костер» не комиксы печатал, а тексты, то есть то, что глазами читалось – слово за словом, фраза за фразой (как вами сейчас) – повести, в частности, и рассказы. Сегодня тогдашним подписчикам «Костра» где-то под тридцать. Где они, эти полтора миллиона когда-то юных читателей? Читают ли что-нибудь сегодня?
А где те миллионы ненасытных читателей, еще не так давно одержимых русской литературой – от Карамзина до Набокова, от Хармса до Солженицына?.. Неужели, в самом деле, объелись? Читают ли сегодня хоть что-нибудь?.. Что?
Старые журналы в «Букинист» не принимают. Знакомым они не нужны. Рубль за килограмм – это без меня, пожалуйста. Ближайший пункт – у Сенной. Складываю на выходе из подъезда, не донося до помойки. Мимо люди идут. «Кому-нибудь пригодится», – сказала жена, хотя мы оба понимаем, кому.
Он уже наготове: отошел от баков.
Доброе дело. Может, зачтется.
III. Опыт чтения в начале нулевых
Иногда мне кажется, что читать в России перестали в связи с отсутствием рекламы этого занятия – чтения. Без рекламы и пиара теперь у нас ничего не бывает. Все хорошее следует рекламировать – милость к павшим, любовь к ближним, чтение книг… Я, например, по-прежнему считаю, что уметь читать – это хорошо. Поэтому я за чтение. Полагаю, надо рекламировать не столько конкретные книги, сколько само чтение – как занятие, как времяпрепровождение (подобное времяпрепровождению на спортивных тренажерах, образцово облагороженное упорной рекламой). Не надо ничего объяснять, не надо ничего доказывать. Надо просто сказать: читать – полезно. Иногда даже в кайф. Чтоб знали. Не претендую на оригинальность идеи, наверняка и до меня высказывались в том же духе, но со своей стороны могу предложить самого себя в качестве положительного примера (ведь должен быть положительный пример!..) Я много читаю. Раньше читал еще больше. И ничего. Живой. Более того: всем хорошим во мне я обязан книгам…
Короче.
С. В. Белов. Энциклопедический словарь «Ф. М. Достоевский и его окружение». Тома 1, 2
…Подруга жены, надзиратель гауптвахты Сенного рынка, атаман разбойничьей шайки, петербургская процентщица, английский лорд, «бабушка хорошей знакомой», академик, семипалатинский полицмейстер, дворовая женщина, революционер-народник, легендарная актриса, автор нигилистического романа, историк государственного права, тайный советник, окружной судья… От родственников прислуги в доме родителей до Великих князей и самого цесаревича, от каторжников до знаменитых юристов, от типографского наборщика до писателей первой величины – и все в алфавитном порядке и числом, едва не доходящим до двух с половиной тысяч! Результат почти детективного расследования вопроса о возможности встречи Достоевского с Гоголем дал повод и Николая Васильевича включить в этот обширнейший ряд, а вот создателя «Войны и мира» здесь нет – единственная встреча двух писателей на лекции Вл. Соловьева (1878) не ознаменовалась знакомством.
Одних лишь авторов воспоминаний, обильно цитируемых в этом уникальном издании, около ста. О Достоевском вспоминают и трепетно, и трогательно, и раздраженно, и зло. С. В. Белов, автор двухтомника, не устает опровергать «клевету». Есть и курьезное. Венгеров утверждает, что Достоевский, будто бы обладавший плохой памятью, в разговоре с ним о «Преступлении и наказании» простодушно спросил: «А кто такой Свидригайлов?»
«Я и Достоевский» – позволю себе тоже высказаться на тему. Когда-то я изобрел героя, завсегдатая Публички, озабоченного «шумовым фоном истории»; он пытался докопаться до всяких маргинальных личностей, так или иначе оставивших по себе след. Например, студент, грохнувшийся от восторга в обморок после знаменитой Пушкинской речи – кто он был, что с ним дальше случилось? Мой персонаж (середины 80-х) так тогда ничего и не узнал о бедном студенте. А тут читаю: фамилия, имя, отчество. Биографическая справка. Библиография. Я потрясен.
Сергей Спирихин. «Конина (Записки скотовода)»
Опять же к вопросу о маргинальности.
Уже предвкушал особую радость рецензента, положившего глаз на книгу, изданную тиражом всего 50 экземпляров, причем за границей, в Ташкенте! – да автор успел попасть в шорт-лист премии им. Андрея Белого и в одночасье обрести известность; теперь в Петербурге аж 200 штук тиражом переиздали «Конину», и прицениваются к ней уже московские крутые издательства.
Понятие «заброшенность» – из области экзистенциализма – в случае со Спирихиным находит буквальное выражение. Он художник, идеолог «Новых тупых», на респектабельный взгляд, фигура как бы периферийная, а здесь еще этот Ташкент – «воссоединение семьи», то да сё (даром что сам изобрел философию «сёизма»). Вагинова перечитывает. Порой кажется, «Конина» – это и есть дневник вагиновского персонажа: ностальгия, тщета, острота наблюдений, чудачества, культурология.
Поверим Спирихину: «конина», согласно Флоберу, – это «прекрасный сюжет для брошюры, если автор желает сойти за серьезного человека». Отмечено: «Работа идет обычным для Флобера порядком». Вот и здесь и жизнь, и работа идут обычным для Спирихина порядком. День за днем. Попытки время за хвост ухватить, убедить в чем-то себя, преодолеть отчуждение. Местами переходит на узбекский и немецкий (который учит), подобно Афанасию Никитину, срывающемуся на арабский в своих запредельных странствиях.