Музей обстоятельств (сборник) — страница 28 из 42

Лучшие, на мой взгляд, рассказы – «Переезд», «Муха», «Друзья». Читая «Друзей», понимаешь: последовательный реализм (если речь идет об изображении нашей действительности) – это и есть драма абсурда.

Марина Лукьянова. «Документ. doc.»

Хор голосов, вернее, разноголосица, почти шум. Говорящие редко слышат друг друга. Главным образом, все произносится в пустоту или, если угодно, «в зал». Но есть и диалоги, похожие на беседы, и базар в чате – когда все и со всеми. Есть сценки, как бы увиденные со стороны.

Центральное событие – взрыв дома (март 2000). Мертвые дети, мясо – опыт шока. И то состояние, о котором говорят в новостях: «Жизнь продолжается» (когда переходят к другому сюжету).

Книга о восприятии катастрофы.

О Боге. По какую сторону Он от нас?

doc. – по сетевой терминологии «расширение»; проблематика книги такова, что предполагает расширение смысла – за пределы собственно текста. Каждый, имеющий свое мнение на тему, становится ее невольным соавтором.

«Мир держится на соплях».

Вся планета – вулкан. «Помпеяне оставили после себя т. н. материальную культуру. Они, кажется, занимались только тем, что ели свою тухлую рыбу, трахались, сплетничали на улицах, сидели в своей госдуме, парились в термах, мучили жен, драли три шкуры с заезжих купцов, мордовали слуг и ходили болеть на стадион».

Очевидна близость к эстетике популярного в Москве «документального театра». Не знаю, ставился ли спектакль по этому тексту. Больше текст похож на обширное драматургическое произведение, чем на роман, что, впрочем, не мешает ему оставаться «романом».

Марина Москвина. «Мусорная корзина для Алмазной сутры»

Родственное этому было у Пелевина – Василий Иванович Чапаев в разговорах с Петькой обнаруживал себя буддистским мыслителем.

Собственно, еще одна альтернативка, но история не государства, не социума, не тем более планеты всей, а домашняя, семейная альтернативная история конкретного рода – на фоне реальных событий страны. Дед рассказчицы Степан Степанович в молодости обрел просветление, с тех пор благотворно влиял на родных и знакомых, ненавязчиво распространяя буддизм. Герои книги Марины Москвиной, трудящиеся страны Советов, задаются вопросами типа: «В чем смысл прибытия Бодхидхармы в Китай?» (Правильный ответ: «Никакого смысла!») К действительности они относятся с поистине буддистским смирением, воспринимая ее как нечто иллюзорное и недостойное никакого внимания.

Идея и остроумная, и продуктивная. Действительно, допуская приверженность наших предков буддизму, нетрудно объяснить многое проблемное в советском менталитете.

Не чудо ли это? Издательство «София», публикующее книги с претензией на эзотерику, до сих пор умело скрывало свой интерес к юмористическим жестам. Или дело намного серьезнее, чем могло б показаться? Не удивлюсь, если кто-нибудь прочтет «Корзину» как по-настоящему священный текст, а Марину Москвину объявит воплощением Будды.

Марта Петрова. «Валторна Шилклопера»

Трудно определить объект: хочется сказать «сочинение», но нельзя – на титуле указано «нон-фикшн», хочется сказать «дневник», но чей? – а вдруг стилизация? – меньше всего это похоже на роман, но именно как роман данный текст обрел известность по линии Букера (2004). Пожалуй, последнее обстоятельство – попадание, будем считать, «романа» в шорт-лист Букера – и заставляет отнестись к произведению с повышенной серьезностью.

«Вернулась из школы Фрося. Пообедали. Отправили ее делать уроки в нашу комнату».

«Поехали поздравлять Яшку Галкина».

«Поужинали, посмотрели футбол».

«Пили пиво с чипсами и воблой».

«Позвонили из детского журнала. Попросили срочно сделать несколько иллюстраций к стихам. Заказ приняла».

Тихая, размеренная, спокойная жизнь, семейный уют, безоблачность, беззлобность, бесконфликтность, покупки продуктов, ремонт стиральной машины, гости, родственники, друзья, книжки на ночь, журналы. Тур-поездка в Стамбул. И тому подобное. Читать можно с любого места и в любом направлении – хочешь, с начала, хочешь, с конца.

Начинаешь задумываться, не дурачат ли тебя, дневник ли это, то есть документ ли это чего-либо (скажем, «быта культурного москвича начала нового тысячелетия») или же нечто совсем авангардное – вроде музыки того же Аркадия Шилклопера, которую иногда слушает наша Марта-дизайнер вместе с мужем и дочкой? Уж не новый ли «новый роман» с оглядкой на Роб-Грийе? Или то, что у актуальных художников называется нонспектакуляризмом, – утверждение «новой образности» через неприметное, заведомо невыразительное, необязательное?

В общем, благостность, разлитая по тексту, настолько чрезмерна, что ничем иным, как приемом, объяснить ее не умею.

Или вот. По всему тексту рассыпаны выписки из толстых журналов – «Нового мира», «Октября», «Иностранной литературы», а чаще всего из «Знамени». – «Перед сном открыла…» – далее следует указание на открываемое, часто приводится номер страницы, затем идет цитата без комментариев. Логику цитирования понять трудно. Неясно также, практикуется ли в данном случае чтение перед сном в качестве снотворного средства; если да, то когда же записывается цитата – сразу по прочтении или утром? Обращает на себя регулярность выписок. Возникает чувство тревоги, когда в октябрьских и ноябрьских записях не обнаруживаем почему-то цитат из «Знамени». Но ничего, в декабре цитирование «Знамени» возобновляется. Все хорошо.

Ближайший аналог такой навязчивой зацикленности – чай и тектонические сдвиги земной коры в знаменитых «Записках о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова.

Это я к тому, что текст Марты Петровой, быть может, сложнее, чем хочет прикинуться, или я чего-то не понимаю. Пожалуй, второе вернее.

Оксана Робски. «Casual»

Начинал читать с предубеждением. Почему название по-английски? Если так важно назвать по-английски, надо ли тогда давать перевод? Нет, приведен: «повседневное»; хорошо, тогда зачем «Casual»?.. Или такие милые штучки: на передней обложке имя автора оптимистически сигнализирует сразу двумя прописными буквами: ОК («ОКсана»); реклама на задней обложке пытается меня обольстить «скромным обаянием российской буржуазии». Вот мы и обуржуазились.

Роман, однако, увлек. Во-первых, Робски, как говорится, владеет пером: ловкий диалог, пульсирующий ритм, лапидарная фраза; в этом отношении меня не обманули, роман действительно стильный. Во-вторых, сюжет, который, кроме того что наличествует (уже плюс), еще и достаточно напряжен, к тому же устойчив к размыванию заявленным «повседневным». В-третьих, особых уступок пресловутому «гламуру» я не заметил. Героиня принадлежит определенному миру, на который мы глядим ее глазами. С ней интересно. Ее образ и есть главное – волевая, умная женщина, привыкшая рисковать… Показали бы нам этот мир глазами любой из ее недалеких подруг, вот тогда бы получился в худшем смысле гламур.

Теперь – что трудно принять. Первое: happy end, демонстративный до эпатажа. Имеющая все, кроме любви, молодая вдова встречает принца. Суперзолушка, одним словом. Роман не об этом, и ничто не предвещает такого финала. Но каково? Последняя глава состоит из двух фраз, замысловато набранных в форме кольца: «Костя согласился финансировать этот проект. И все остальные проекты в моей жизни тоже…» Мы рады за Костю и Костину любовь. Наши поздравления. – Второе: роль, которая в этой книге отведена читателю. Повсеместно сопровождая героиню, не отлучаясь от нее ни на шаг – ни в дорогих ресторанах, ни в клубах элитных, ни в кабинетах массажных – я, читатель, в какой-то момент начинаю ощущать себя нанятым телохранителем, которого не принято замечать, но чье присутствие вроде бы необходимо. Работа, конечно, не пыльная, но я на нее не подписывался. Не мое.

Анна Старобинец. «Переходный возраст». Повести и рассказы

Если можно представить что-то среднее между Кафкой и Кингом, то, пожалуй, это и будут фантастические истории Анны Старобинец.

Один из основных мотивов – отчуждение человека от реальности вследствие рокового вмешательства сторонних сил. Едешь в поезде, и вдруг ты – это не ты. Параллельное существование. Сознание, живущее само по себе – вопреки интересам биологического целого.

Другой мотив – может, и не первостепенный, но весьма показательный для миросозерцания писательницы – это порождение человекоподобного из черт знает чего. Брат, например, оплодотворяет сестру «спермой, насыщенной муравьиными личинками», в результате на свет появляются детки, близнецы, живые вместилища для муравьев-паразитов (повесть «Переходный возраст»). Из загадочного субстрата, опущенного героиней в аквариум, вырастает подобие ее погибшего мужа («Агентство»). Любовью к себе подчиняет героя нечто, вырастающее из бытовой плесени, поразившей не съеденные вовремя щи («Я жду»).

Автору нельзя отказать в изобретательности, умении портить настроение и аппетит. Сюжетные линии – с вывертом. Читать интересно, хочется узнать, чем кончится дело.

Отметим рассказ «Яшина вечность». Казус, приключившийся с незадачливым журналистом, казалось бы, дающий автору повод лишь к социальной сатире, вдруг оборачивается метафорой нового Агасфера.

Александр Гольдштейн. «Аспекты духовного брака»

…в-четвертых, эта книга еще и интересная. (Мисима, Арто, Добычин – вот из того, что нашел для себя; где-то наши пристрастия совпадают.) Читать интересно даже тогда, когда вроде бы не сообщается ничего нового – как, например, в случае с Леонидом Добычиным. Но тут интересно следить за направлением взгляда, интересен выбранный ракурс. Гольдштейн парадоксален. Добычин (тишайший Леонид Иванович!), согласно Александру Гольдштейну, «один из самых патетичных авторов эпохи – пафос притягивает не надрывной восклицательной интонацией, его добиваются одержимостью, вложенной в поступок искусства, чистотой выполнения своей предназначенности». И с этим трудно не согласиться. Апологии пафоса посвящено отдельное эссе.