Сибирское свидание
Первая глава
1
Увидев Владу, мама расцвела; в первые минуты она вела себя как девочка, подбегала, прижималась теплым мятым телом, отскакивала в сторону, хихикала без повода… Потом внезапно встревожилась: что случилось, Владочка, у тебя переменились планы? повернись-ка к свету, дай на тебя посмотрю… девочка моя, а почему морщинки? все у тебя хорошо? Сквозь быстрые слова, как свозь не законопаченные щели, поддувало материнским страхом: этот тебя обижает? может, хочет бросить? ты из-за него приехала?
Убедившись, что дурацкий зять не загулял и дочка просто прилетела повидаться, потому что любит и соскучилась, а не для того, чтобы поплакаться в жилетку, мама потеряла всякий интерес, мало ела, мало говорила, порой выпадала в осадок, взгляд стекленел, она смотрела в пустоту. Неужели наступила преждевременная старость? Мама все еще такая молодая и красивая, только резко выступили скулы. Влада, как в детстве, махала ладошкой, ау-ау, мама вздрагивала и словно возвращалась в себя.
– А… вы ездили во Францию… на поезде? да-да, конечно, какие теперь поезда… ну, вы тут еще посидите с Ирой, а я, пожалуй, пойду. Нет-нет, не надо меня провожать.
Зато боевитая тетушка Ира, давным-давно привыкшая к сугробному существованию, энергичная, как жадный воробей, продолжала чевыкать: а как оно да что, а сколько денег, да что у вас там с Колей, и с этим делом как… Влада ерзала, пыталась мягко объяснить, – мне пора звонить в Москву, работать, – а тетка продолжала токовать. Далась тебе эта Москва, вы там оторвались от жизни… Еда на тарелках остыла, белый жир на черной баранине покрылся коркой, а Ира все трещала и трещала. В конце концов пришлось отбросить сантименты.
– Тетя Ира, на сегодня разговор окончен.
Тетечка остолбенела.
– Да-да, вы не ослышались. Окончен.
– Кто ж тебя так научил с родной теткой разговаривать, а?
– Жизнь научила, тетечка. Ну если вы простых слов не понимаете, что прикажете делать?
Ира фыркнула, и, бросив грязную посуду на столе (знак запредельного презрения), громко покинула кухню.
Вот и славно, тетя, все свободны.
Влада с грустью оглядела кухню. Десять лет назад она сама жила в таком же доме, добротном, скучном, готовила на старенькой плите. Нижний край обоев начал скручиваться, как отставшая древесная кора. На полу линолеум, расчерченный уродскими квадратами: черный, белый, золотой. В широкую щель раздвижного стола забились колкие крошки, плита и холодильник по обе стороны от мойки напоминают двух усталых старичков: низенькую сгорбленную бабушку и высокого толстого деда. Пахнет жареным луком, бараньим курдюком, перестоявшим гуляшом…
Стало очень стыдно. Как можно было так забросить маму? Не прилететь за последние годы ни разу? Не заказать ремонтную бригаду? От этого бросило в жар; подмышками, на слишком тонкой ткани водолазки предательски распространились пятна пота. Хорошо, сейчас никто ее не видит.
Влада разгребла на круглом кухонном столе кусок свободного пространства, свернула в красный треугольничек обложку от айпэда, одним движением, как веер, распахнула на экране форумы местных ремонтников, сходу выбрала бригаду: русские, не из дешевых, все отзывы хорошие. И сразу же оформила заказ. Завтра утром будет бригадир, она успеет привести себя в порядок, почистить перышки до зимнего сибирского свидания. Смешной мужичок этот Павел, но произвести на кавалера впечатление – обязана.
Облегчив (на время) муки совести, она ввела в айпэд невесомую флэшку, как опытная медсестра незаметно вгоняет под кожу иглу. Все данные всегда при ней, единственная копия; резервная хранится в ячейке франкфуртского офиса Dresdner Banka. Раз в месяц Коля летает к фашистам, запирается в отдельной комнатушке, и переносит на диск обновленные файлы. Неудобно, хлопотно, но что поделать. Если ты сама ведешь свои дела, изволь заботиться о безопасности. А Влада ведет их сама.
Это и есть ее главная тайна, о которой даже мама не узнает. Деточка моя, так не бывает, зачем ты решила меня обмануть, значит, все-таки у вас все плохо? или он оказался неумный? он у тебя под каблуком? А Коля – очень умный. Очень. Случается – мерзкий, бывает – говнистый, но умный. И никакой не подкаблучник. Он просто принял жизнь как есть. Коля мастер строить отношения, все-таки командовал политотделом, умеет всех связать со всеми, если надо – надавить со страшной мощью; он ставит подписи, пинками открывает кабинеты, хамит нерадивым клиентам. Но все идеи – только от нее. Коля – подчиняющийся Владе командир. Который всем и всеми заправляет дома, но главные дела передоверил ей.
Влада просмотрела сводки с фронта. С грустью поняла, что все-таки придется жертвовать особняком на Сивцевом: прежнего префекта судят, новый сватает кого-то из своих, прикормленных. Но зато все остальное – хорошо. В позапрошлом году, когда лопнул столичный пузырь и цены на московскую недвижимость упали втрое, Влада поручила Коле (разумеется, не поручила – попросила) набрать кредитов и начать осторожную скупку домов, маленькими порциями, в разных районах. Когда накопили приличный запас, тысяч пять разрозненных квартир, Коля убедил владельцев, что «Газбесту» нужно срочно покупать жилье: дно уже достигнуто, и дальше будет только рост. И «Газбест», как слон в посудной лавке, начал действовать обвально, грубо; цены тут же скорострельно полетели вверх. Влада с Колей выждали немного и стали незаметно продавать свои квартиры на растущем рынке.
Так легко, непринужденно, дела у них еще не шли; у Влады появилось ощущение, что они летят внутри потока, как детский змей, поймавший встречный ветер. Но человек устроен странным образом; решая предыдущую проблему, он тут же порождает новую. Куда перевкладывать деньги? Коля говорит, что надо выводить в Европу. Милый, милый взрослый мальчик. В Европу. Коля, ты про Южную Корею слышал? А про Арктику? А про Иран? А про Индию с Пакистаном? Ты понимаешь, что война – это не только командные пункты, численное превосходство, самолеты? Что это – страшная политика? А в политике, как в стратосфере, внезапно сходятся воздушные потоки, разрозненные облака слипаются в густые тучи, и без грозы уже обойдешься. Или, как говорил один из папиных начальников, не обойтицца. Так что деньги нужно прикопать в России. Пока, на какое-то время. Вопрос в одном – во что закапывать.
Поэтому последние полгода Влада набивалась с Колей на тусовки, глуповато, как блондинка, щебетала – дачтовыговоритебытьнеможет! – и заставляла грузных дядек снисходительно выкладывать секреты. Вызнавала мелкие подробности проектов: ойдаяжчегототутнепоняла. Дома холодно анализировала. Пока в конце концов не ухватила кончик нити. Бывший Колин сослуживец, начальник оборонного АХУ генерал Кобозев с пьяной удалью хвалился: дескать, выбил у Хозяина ярлык, буду, тксть, латифундистом. Ученое словцо латифундист он выговаривал с трудом, как шестиклассник. И сдабривал простонародным говорком.
– Владочка, ты представляешь, зайчик мой, как выглядят на наших картах земли? Не представляешь? Дай листочек-карандашик. Гляди. Вот город. За ним зонированная территория… ну это нам неважно, пропускаем… а за этой самой территорией обязательно какой-нибудь музей. – Кобозев говорил музэй. – А у всякого музэя, зайчик мой, имеется земля, в масштабах, ты не в состоянии представить, в каких. И если вывести по госрасценкам… можно, доложу тебе, такую латифундию оттяпать, что просто мама не горюй. И главное, сейчас никто военным не откажет; когда назревает войнушка, все наверху становятся такие, мать, сговорчивые, что ни попросишь – дадут.
– А чего же Колю не позвали? – ласково захлопала глазами Влада.
– Колю. А Коля твой, голуба, при своих делах. Он же нас по газу не пускает.
– А если пустит?
– Ну, позовет – тогда посмотрим. А что же наша дама будет пить?
Но Коля не хозяин «Газбеста»; он всего лишь ставит подписи на документах. Обычная работа отставного штабиста: продавать свои старые связи и за все отвечать головой. Получая приличные бонусы. Не менее, но и не более того. Поэтому пустить Кобозева не получилось.
И она продолжала метаться в поисках ответа на вопрос: куда? И тут, бывают же такие совпадения! – ей стал названивать, писать, надоедать нахальный тип, который оказался заместителем директора в Приютине. Том самом Приютине, где генерал планировал начать масштабное, но внезапно захлебнувшееся наступление.
2
Они шагали друг за другом в полной темноте. Павел замыкал колонну.
Петрович шел монументально, шлак под его подметками кряхтел; китайские шажочки Ройтмана были слишком легкими, щебенка кокетливо шорхала. Павел сам себе напоминал большого суетливого зверка, хрст-хрст-хрст, хрст-хрст-хрст. И дышали все они по-разному. Начальник охраны – ровно, с внутренней кузнечной тягой, Михаил Михалыч с астматическими посвистами. А Павел старался дышать незаметно, очень уж противен был мазутный привкус воздуха.
Внезапно послышался мягкий шлепок; их кормчий уткнулся в породу. Петрович изрыгнул гранатометный мат; болезненно вспыхнул фонарик. Перед ними был непроницаемый завал. Павел с Михаил Михалычем тоже включили фонарики и стали вращать головами; так в старых фильмах про войну изображают ночные атаки: тонкие лучи прожекторов пересекаются в опасном небе.
Петрович приподнял каску, чтобы вытереть с лысины пот, луч задергался, переместился в самый нижний угол.
– Оййа, – только и сказал Петрович.
В самом низу, у стены, из тяжелой темноты обвала выступала половинка человека. Как если бы крепкий мужчина в разношенных зимних ботинках встал на колени, сунул туловище в черную дыру и замер. Это был второй охранник, по приказу Ройтмана оставленный на входе.
– Коля! Как же так! Коля! Екарный ты бабай.
Петрович ринулся к телу: а вдруг?
– Отгребайте породу с боков, только осторожно, чтоб нас самих не завалило.
Они обмотали руки брезентом, и стали по-собачьи отсыпать породу. Было противно касаться безжизненной плоти; она проминалась, как резиновый шар, туго залитый водой. Живое тело так не поддается, в нем до самой последней секунды сохраняется энергия сопротивления, напряжение нервов и мышц…
– Михал Михалыч, вы снизу подгребайте, снизу, там, под брюхом, вооот, а то камни сверху осыпаются, мы так его никогда не отроем. А ты, историк, поддерживай под животом, чтобы пустота под ним образовалась, понял?
Понять-то он понял, но до чего же было тяжко и противно. Павел подполз под безвольно обвисшее тело, подставил плечо, как домкрат, и что-то мокрое, холодное стало впитываться в комбинезон, как в сухую кухонную губку; живот несчастного вдавился, из тела грубо вышли газы и смешались с серным духом подземелья. Наверное, охранник отшатнулся к стенке, тут его и сбило с ног еще одним ударом; он успел подумать: все, капец.
Какой ужасный и бесчеловечный запах – каменной пыли, серы, мочи.
Что?! Запах?! Этого не может быть. Это разыгравшееся воображение. От темноты, от ужаса, от ожидания толчков, обвала, смерти.
Но это было не воображение. Павел действительно слышал все запахи, ощущал их остро и болезненно, как порезанная кожа чувствует свежий йод. Грибной корзиной пахла сырость. Школьным кабинетом химии – моча, пот – летней душной электричкой. У Ройтмана были новые полусапожки, из них еще не выветрился сырный запах кожи. Петрович явно поливал себя с утра одеколоном.
Случилось что-то невозможное, невероятное. К нему вернулось обоняние. Как если бы из носа вынули затычки, плотно перекрученную вату, и от ароматов закружилась голова. Но вместе с обонянием пришли не розы и зефиры, а густая затхлость жизни; как же она отвратительно пахнет…
Немного разрыхлив породу, Ройтман с Петровичем стали вытягивать мертвое тело, как морковку из мокрой земли. Павел помогал плечом, упираясь коленями в землю.
Вытянули. Положили навзничь. Направили прямой, жестокий луч. Черное блестящее лицо было в нескольких местах продавлено, словно смятый шарик от пинг-понга. Кисло пахло металлом, как от перегретого токарного станка.
– Закрой ему глаза, – приказал Ройтман. – А то он как-то… смотрит.
И быстро-быстро засипел, мучительно выталкивая лишний воздух из груди.
3
Петрович нежно выключил фонарик Михаил Михалыча, Павлу указал на каску пальцем: выруби, давай поэкономим. Свой фонарик выключать не стал, нужно было наблюдать за Ройтманом, как бы с ним чего не приключилось. Михаил Михалыч пробовал присесть на корточки, ему тут же становилось хуже, он вставал, ходил туда-сюда, опять садился, вскакивал. И никак не мог продышаться. Он хватал губами новый воздух, а старый выдохнуть не получалось, и внутри него все свиристело, как если бы мешок набили стекловатой и снаружи присосались пылесосом.
В зыбком свете белого фонарика Ройтман был похож на сталагмит; он уперся головой в породу и толчками выдавливал воздух: хы… хы… хы.
– Миша, можно чем-нибудь помочь? – спросил перепуганный Павел.
Хотя, разумеется, знал, что – ничем.
– Ты от него отстань, историк. Как он тебе будет отвечать? Мог бы и сам сообразить.
– А ты бы мог сообразить не забывать лекарство для хозяина… если у него такое дело… или ты не обязан?
Вообще-то Павел просто огрызнулся, он не собирался унижать Петровича; но Петрович сразу сник и стал оправдываться, как подчиненный на летучке:
– Да взял я, взял, всю аптечку взял, как полагается, по списку. А рюкзачок оставил здесь, у Коли. Наверное, он там теперь… ну, за стеной.
– А почему в карман не положил запасной ингалятор?
Почуяв слабину, Павел бил наотмашь, без пощады; охранник ему не понравился с первой минуты.
Петрович безвольно махнул рукой:
– Положил. Но сдуру забыл в штанах, когда переодевался.
– Ошибочка вышла.
– Да хуже чем ошибочка. Я практически уже в отставке. Вылезем отсюда – сам себя уволю… если Михаил Ханаанович позволит.
Хы-хы, – Ройтман продолжал сражаться с лишним воздухом. Время от времени он вскидывал голову, так что каска падала; начохраны радостно кидался за нею, как пес за любимой игрушкой: он мог хотя бы на секунду уклониться от мучений совести, показать хозяину, что все не так ужасно, что он по-прежнему на службе, рядом, и всегда готов помочь. Но только Ройтман этого не видел; заглотнув очередную дозу кислорода, он тут же начинал его мучительно выдавливать. Хы, хы.
Рядом пахнущий уриной труп. Ройтман загибается, ничем помочь ему нельзя. А вчерашняя смена ушла, новую по снегопаду не доставишь; в заводоуправлении остались одни бестолковые тетки плюс жалкий инвалид-инструктор; телефоны вырублены, спасателей не позовешь.
4
На обмер квартиры, калькуляцию и бурное, до криков, обсуждение цены и сроков ушло не два часа, а три. (Поняв, что предстоит ремонт, тетя Ира сменила гнев на милость и все ходила хвостиком за Владой, неостановимо повторяя: вот, Владочка, какая ты хорошая, а то я все думаю, что же у тебя так много денег, а мамочку свою забыла, но ты, оказывается вот какая, ты нарочно к нам приехала…)
К половине второго закончили. Договорились, что ремонтники поставят деревянные тройные рамы, и чтобы никаких стеклопакетов. В доме газовые плиты, воздух в кухне должен циркулировать; на полу пусть будет плитка, пропеченного южного цвета, матовая, с подогревом, нет, не водяным, а электрическим; сказала же вам, нет; стены красим в теплые тона, здесь все-таки старые люди… А уже потом оставшиеся комнаты, по очереди, и бабушек не вздумайте тревожить – сама прилечу принимать. Аванс? какой такой аванс? не будете – не надо… хорошо.
Уйму времени съела косметика – перелет в Сибирь тяжелый, против солнца, большая разница во времени, поэтому с утра подглазья темные, припухлые, как маленькие сливы, впору прятаться за черные очки. Ладно, сядем против света и загородимся полутенью; пусть любуется иссиня-черным блеском коротко стриженных волос, сияющими вспышками серег-малинок, синей бархатной курточкой, достающей только до груди, и дерзким воротом полурасстегнутой рубашки.
Освободилась Влада только во второй половине дня. И, плюхнувшись на заднее сиденье джипа, пропахшего дешевой спиртовой незамерзайкой, задумалась: а как себя вести на этой встрече? Ей надо почувствовать Павла, понять, на что он может пригодиться. Поможет, помешает, свяжет с кем-то из начальников, сам согласится быть посредником, или ей попался бесполезный экземпляр, пригодный только для случайного общения по телефону. Почувствовав его, она решит, что делать: позабыть об этом странном типе, или продолжить назойливый флирт, или сразу превратить его в обычного партнера, в старом, лишенном эротики смысле.
Но ведь настырный паренек давно уже нацелился на большее? Он не собирается болтать и делить с ней будущую прибыль; он же спать с ней вознамерился, понятно. И только он поймет, в чем дело, захлопнется, как створки раковины. Губы распустит и будет сидеть, непреклонный, разгневанный, мелкий; видела она таких не раз.
И чем ближе они подъезжали, тем больше ей хотелось оттянуть минуту встречи.
– Гражданин, ээй, гражданин, давайте сделаем еще кружок по городу, поднимемся на смотровую, и обратно. Я заплачу по двойному тарифу.
Водитель, без конца говоривший по трем телефонам, на секунду отодвинул трубку, из которой вырывалось неприличное хихиканье далекой коти.
– Да мы же сейчас вдоль решетки, и справа по курсу… это к храму, что ли?
Он был удручен столичным самодурством дамочки; ему нужно было срочно найти объяснение:
– Вы, что ли, свечку поставить забыли?
Влада решила поддакнуть:
– Забыла.
– Важная встреча? Без свечки неправильно. Хорошо еще, что вспомнили.
И, продолжая говорить по телефону, киска моя, я твой зайчик… узнала… а, не можешь сейчас, я потом позвоню, он круто развернулся поперек дороги, так что машину слегка повело, ловко выровнял курс и помчался по белому городу черной чадящей кометой. За окном проносились просевшие дряхлые домики, краснокирпичные уродины с ажурными балконами в стиле каслинских решеток, несколько новых, вполне симпатичных домов в окружении брежневских блочных коробок…
Неожиданно ветер усилился, мелкозернистый снег поднялся вихрем и в серой тонкой взвеси стали расплываться очертания. То ли это пойма Енисея, то ли виадук, то ли край земли, за которым смутная, глухая пустота. Автобусы, машины и маршрутки включили ярко-желтую подсветку, снег загорелся изнутри, и город стал похож на внутренность рождественского грота.
– Приехали, вы там идите, помолитесь, свечки лучше по пятнадцать, Никола справа, Серафим Саровский слева, Матронушка у входа, а я пока пойду перекурю.
5
Ройтман совершенно обессилел, покаянно опустился на колени (Петрович кинулся стелить подкладку, тот с вялой злостью отмахнулся – ступай, не до тебя сейчас), еще плотнее вжался головой в породу и продолжил страдальчески бухикать. Лицо припухло, стало отрешенным, Ройтман был похож на грешника с церковной росписи, чересчур картинно бьющего поклоны; эхо колотилось о породу, аукалось само с собой.
Павел повернулся полубоком и внимательно следил за Ройтманом, но на самом деле думал он не про него, не про погибшего охранника Колю, даже не про то, когда их вытащат из этой мышеловки и как он будет объясняться с Владой; а думал он о том, что страшно хочет есть. Вместо завтрака он выпил сок с солеными орешками из мини-бара, долго досыпал, в столовую спуститься не успел: пришлось тащиться к Ройтману с его картинками. Кому же в голову могло прийти, что они застрянут в шахте? По плану после рудника их ждал вчерашний розовый муксун, строганина из пахучей нельмы, оленина под брусничным соусом… А потом, из-за роскошного стола, в аэропорт, на встречу Владе. Вместо этого тени гуляют под сводами, Ройтман сипит, как дырявый сифон, а желудок щипчиками тянет вниз, чтобы соки бежали быстрее и в ноздри шибает придуманным запахом пищи.
Было стыдно, он презирал себя, но поделать ничего не мог, мысли о еде были сильнее его. И в конце концов не выдержал, застенчиво, как третьеклассница у завуча, спросил:
– Петрович, тут такое дело… я сегодня не успел позавтракать… у нас нету ничего поесть? случайно?
Охранник сделал вид, что с трудом переключается с серьезных размышлений на такую бытовую ерунду, хотя в душе возликовал; он только о еде сейчас и думал, не зная, как, в каких словах, завести разговор с историком о перекусе.
И сварливо ответил:
– Еда. Еда-то есть. А сколько мы здесь еще просидим? А запасы не надо оставить? А богу сейчас не до нас?
И значило это одно: ты меня поуговаривай, я нехотя поддамся… и заодно с тобой поем.
Осуждающе качая головой, Петрович вытащил из оттопыренного кармана пластмассовый контейнер, сорвал свинцовую бляшку, притороченную плотной закрученной ниткой (безопасно! проверено! ешь!), вынул двойной бутерброд с толстым сыром на тонких хлебцах и разломил его напополам.
Вкус бутерброда был божественным, чуть-чуть соленым и немного сладковатым, желудок благодарно отозвался, и трудолюбиво переваривал подачку. Петрович тоже млел от бутерброда, хотя пытался это скрыть и от Саларьева, и от себя; он жевал, не отрываясь глядя на хозяина и сострадательно покачивая головой.
Покончив с бутербродом, Павел решил доехидничать – уже без злобы, просто так, от скуки.
– Значит, ингалятор забываем, а насчет покушать – у нас полный порядок?
Но начальник охраны не повелся; он педагогически, как младшему бойцу, сделал Павлу твердое внушение.
– Слушай, историк, кончай. Мы взаперти, нам друг друга злить нельзя. Так что утихни и ешь. Ты меня понял. – Знак вопроса на конце отсутствовал.
– Понял. А запить у тебя не найдется?
– Найдется и запить. Но только три булька, не больше.
Из другого кармана Петрович вынул поллитровую пластмассовую фляжку, тоже запечатанную пломбой; зубами сорвал печатку, не выпуская фляжку из рук, приставил ее к губам Саларьева и отсчитал, как жадный мальчик, три глотка.
6
Народу в молодом просторном храме было мало; благоухало медом, ладаном, начисто вымытым каменным полом. Две молчаливые женщины в белых одинаковых платочках счищали кисточками воск с подсвечников, похожих на гигантские медные ступки; сухощавый чоповец в черной тужурке раздвинул раскладной тряпичный аналой, положил на него телефонную трубку с рогулей, пристроил рядом с трубкой маленький молитвенник и благостно гудел, как шмель над васильковым полем.
Влада прислушалась.
Радуйся! – взрыдывал чоповец, и произносил красивые слова, которые она не понимала; радуйся! – и снова неразборчивым речитативом.
Телефон, предусмотрительно поставленный на зуммер, замычал и стал метаться, как больной в постели; чоповец накрыл его ладонью, усмиряя, дочитал свое долгое радуйся, заложил молитвенник расшитой цветастой закладкой, и только после этого ответил.
– Слушаю. Дааа. Нееет. Дааа. Пооонял. Благословите исполнять. Спаси Гооосподи.
И поспешил по направлению к алтарной части.
Влада купила десяток самых дорогих свечей, плотных и гладких, и только тут заметила, что на подсвечнике перед Николой нет ни одного свободного отростка, свечи плавятся и гнутся от жары. Влада быстро поняла, что нужно делать: вынула недогоревшую свечку, воткнула свою. Толстая свеча не залезала в тонкое отверстие, пришлось ее закручивать, как саморез. Фитилек капризничал, дымился, но как только пламя разгорелось, свечка запылала ярче всех.
Влада подошла к другим иконам, не особо различая, кто на них изображен; одну свечу пристроила в железный ящик, который бабушка в иконной лавке назвала кануном; другую зажгла перед черным крестом возле выхода, и, довольная собой, пошла в машину.
На улице быстро смеркалось; сверху казалось, что город светится молочно-желтым светом, как гирлянда сквозь вату на елке; в салоне дерзко пахло куревом. Но Влада стерпела, только попросила: а вы чуть-чуть окошко приоткройте? И, вдыхая ледяную свежесть, они полетели под горку, с высвистом ворвались на проспект, и домчались до спортивно-ярмарочного комплекса за четверть часа.
– На фамилию Саларьева заказано? – спросила Влада у красотки с синими рекламными глазами.
– Господин Саларьев резервировал, – манерно пропела красотка. – Полулюкс на третьем этаже, от лифта направо… четыреста восемь. Только господин Саларьев не заехал… но у него оплачено вперед, и бронь, и номерочек… на двое суток… так что не займут, не беспокойтесь.
– А я не беспокоюсь, – ошарашенно сказала Влада.
7
Она сама велела Павлу не звонить и при этом не стала записывать его номер: зачем, если можно прокрутить последние звонки, и найти его по питерскому коду? И лишь теперь сообразила, что прокручивать ей нечего, потому что память телефона девственно чиста. В день вылета в Москве не оказалось пробок, они приехали в аэропорт часа за полтора, и она взялась за телефон, выпотрошила эсэмэсы, стерла список вызовов… что за привычка наводить порядок, где не надо… нет, ну какая дура!
– Где у вас зона вай-фая?
– А вооон там, в барной зоне, видите, второй этаж, похоже на боксерский ринг?
Длинный мальчик во фрачной рубашке, извиваясь, поспешил за черным, без сливок, двойным (по крепости, не по объему! ясно?). Он был недоволен тем, что девушка не заказала алкоголя, а на кофе чаевых не заработаешь. Но девушка возбуждена, а это значит, что кофе скоро будет выпит, и за ним последует чего-нибудь покрепче.
Слишком громко бурчал телевизор, подвешенный на тросике, в эфире экстренные новости, задержаны еще четыре человека, один из них с двойным гражданством, их подозревают в шпионаже. Влада обреченно тыкала в экран планшетника, наугад пытаясь вскрыть свой собственный пароль от скайпа, но, как собака из охранной будки, каждый раз вылетала сердитая надпись: введите ключевое слово. Набирала vlada – отказ; пробовала vlada28 – неправильно введен пароль, wlada, v_lada, vla_da – бесполезно.
– Ваш двойной по крепости. Может, все-таки пироженных? Нам эклеры завезли… все понял, подойду попозже.
Не в том беда, что сорвалось свидание – не вышло приключение, и ладно. В известном смысле даже стало легче, не нужно мальчика опутывать и после твердо останавливать у края. О Приютине узнаем у кого-нибудь другого. Главное, что мама будет жить в ухоженной квартире, а то когда бы Влада еще собралась. А так – и совесть чиста, и противная тетка довольна.
Нет, беда заключалась в другом. В том, что карты не сходились, как в плохом пасьянсе. Слишком много совпадений, но гораздо больше нестыковок; кажется, все это не к добру. Павел выскочил, как черт из табакерки, и сразу спрятался обратно, бронь выкуплена, но в комнату не заселились, скайп не грузится, а номер из памяти стерт. В подобных случаях Натуся, лучась неподдельным довольством, заставляла Владу углубленно медитировать, чтобы совесть сама подсказала, чем ты погрешила против кармы. Но сколько Влада ни пыталась, не могла припомнить ничего такого, за что судьба могла потребовать расплаты. В бизнесе она своих не предавала; Колю она обманула, но это не такой обман, который ухудшает карму: безобидный, милый и домашний, к тому же ради пользы дела… Почему же нарастало ощущение, что ее засасывает черная дыра, тянет, как магнитом – в неизвестность?
И сама двусмысленная обстановка, темный бар, зависший над огромным залом, в котором гулко разбирают выставку, мертвенно-синий свет, извивающийся официант, – все усиливало смутную тревогу. Глупую, не выводимую из обстоятельств, и от этого не менее гнетущую.
– Официант! Сухой мартини с соком!
Гибкий мальчик победно улыбнулся и побежал за выгодным заказом; это ведь только начало, за мартини непременно попросят салатик, за салатиком еще «Мартини»; у девушки случилась неприятность, ей нужно страдать, несите меню.
8
Обычно астма приближается, как летняя гроза: темнеет в глазах, в ушах погрохатывает. Секунда – и небо обвалится громом.
Однажды он уже остался без лекарства; давно, еще до эмиграции. Летел из Самары в Москву; они набрали высоту, он нагнулся, развязать шнурки, слишком глубоко вдохнул, и почувствовал лежалый запах пыли. Перед глазами закрутились радужные мушки, и астма подло влепила под дых. Выход из бронхов закрылся, как будто его прострочили стежком, надышанный воздух остался в тугом животе.
Ройтман делал судорожные вдохи, накачивая легкие, как волейбольный мячик; казалось, отстегни ремень защиты, и его потянет к потолку. К концу полета он уже ничего не соображал; закрыл глаза, уперся головой в иллюминатор, обхватил себя руками, как стыдливая девушка после купания, и повторял буддийской мантрой: выдавить воздух, выдавить воздух, выдавить воздух.
Сразу после приземления, не дожидаясь багажа, он вышел в замызганный зал ожидания, в дорогой аэропортовской аптеке купил паршивенький беродуал, трясущимися стариковскими руками вставил в рот пластмассовый холодный стержень, и рывком заглотил ядовитую пыль. В нос ударило ментолом с примесью йода, наружу прорвался счастливый рыдающий кашель. Вместе с кашлем отлетала застывшая слизь, похожая на жидковатый рыбный хрящик. Ройтман не стесняясь сплевывал под ноги, снова кашлял – с наслаждением, навзрыд.
И вот опять.
Почуяв приближающийся приступ, Ройтман обозлился на Петровича, успел сладострастно подумать: «уволю!»; но три-четыре вдоха, и живот раздулся, легкие закрылись, и он забыл о гибели охранника – мертвым уже не помочь; по-настоящему реальным было только это: глухая тишина, непроницаемая, мертвая порода и он, выдавливающий горький воздух, как механический кузнечный молот: раз, два, три, собрались с силами, толчок, свиристящий выдох. Перерыв. Раз, два, три…
И чем меньше оставалось в нем энергии, тем равнодушнее он ощущал, что смерть поблизости. Она была совсем пустой и очень мягкой. В нее хотелось погрузиться, она его спокойно и доброжелательно ждала. Но при этом Ройтман почему-то знал, что сейчас он не умрет. И прокручивал одну и ту же сцену: он обхватывает синими губами белый сосок ингалятора, всасывает кислый распылитель, как грудной младенец молочко, и ушедшая жизнь возвращается.
Он почти не удивился, различив перфораторный посвист отбойника, который увязал в завале, как сапог в болотной жиже; посвист становился громче и опасней, насыпь содрогалась и крошилась. Где-то рядом, но как будто вдалеке, охранник и историк с воплями оттаскивали тело, опасаясь оползня; каменная пробка стала осыпаться и просела; под потолком образовался узкий лаз; по нему, как тараканы, проползали люди и со стуком сваливались вниз, все почему-то кричали, вот их второй охранник, отправленный встречать у выхода, молодец, наградим, не подвел.
Последней спрыгнула Алла, любимая единственная дочка, и сразу же бросилась к папе, который стоял на коленях и методично истязал себя короткими толчками: Хы. Хы. Хы.
9
Лифт, похожий на загончик для скота, раскачивался и карябял стены. Тросы опасно скрипели, электрический мотор стучал, как будто в нем оторвалась деталь. Ройтман повернулся спиной к остальным пассажирам и вцепился в железные поручни. Петрович показно́ стоял по стойке смирно, сверля глазами Павла, Аллу, спасателей, доктора. И все непроницаемо молчали. Потому что навалился страх. Было страшно вспоминать о том, как засыпало штольню. Как перекосило Ройтмана. Как нашли погибшего охранника. Но – после того, как смерть не состоялась, еще страшнее было думать об ее угрозе. Что же так качается лебедка. Почему стучит мотор.
В светящемся оранжевом предбаннике отеля, то и дело выбегая на мороз, их встречал растревоженный Юлик. Он знал, что случилась авария, но подробности, подробности! Бог на него не взглянул; Алла отмахнулась: не сейчас! И Шачнев принялся на Павла. Как сумели вырваться из шахты, а Миша как переносил, а почему не приняли лекарства, какой кошмар, ну вы даете, да если б я там был… Рослый, сдобный, он перегораживал дорогу и все расспрашивал, расспрашивал. Павел обходил токующего Юлика, делал шаг-другой по коридору, но Шачнев тут же отступал назад и перекрывал собой проход.
– Нет-нет, ты погоди, ответь: это что же было, взрыв метана? То есть почему не в курсе? Ну да, конечно, у кого там спросишь… А скажи…
Пробившись в номер, Павел первым делом заткнул блестящей пробкой ванну и открыл горячий кран; среди гостиничной стандартной парфюмерии обнаружил французскую пену, с кристаллами соли из Мертвого моря, сладострастно выдавил всю – под жаркую и сильную струю. Пена вспухла, как взбитый яичный белок, и засверкала крохотными пузырями. Павел сбросил потную одежду и блаженно опустился в воду. О, какое незаслуженное счастье. Сверху пышная, но невесомая прохлада, а под нею обжигающая густота.
Он старался ни о чем не думать, просто слушал шепот распадающихся пузырьков и вдыхал химическую свежесть, поднимал по очереди руки, изучал невесомые горки, наблюдал за тем, как нарастают полыньи, ощущая, что вода приятно остывает. Тоже мне занятие для зрелого мужчины. И при этом – чистая, беспримесная радость. Он – живой, у него разбухли пальцы и размокла ладонь; старая кожа на ней отслоилась, стала пористой, ее так сладко отдирать. Ничего сейчас больше не надо. Любить себя до дрожи. Ни за что, ни почему, а так. Только за то, что живешь.
А потом был обед в ресторане, со всяческими северными вкусностями, под замороженную рюмку водки, одну-единственную, вожделенную. Было белое вихрящееся марево за толстой стеклянной стеной. И томительное ожидание – когда, ну когда же Ройтман вспомнит про обещанное в шахте. Самому идти? Не пустят. Терпеть и выдерживать паузу? Правильно, но не хватает силы воли.
– А, вот вы где. Мы вас потеряли, – в пустой обеденный зал вошел помощник Ройтмана. – Михаил Ханаанович просит подняться к нему.
Бог полулежал на оттоманке; он уже пришел в себя, но обескровленная кожа на лице и резкие, как будто нарисованные черняки подглазий делали его похожим на Пьеро. Он был скорее весел, даже пробовал шутить:
– Историк, мы с тобой в рубашках родились. А то бы завтра было в новостях – небезызвестный олигарх погиб в завале, вместе с ним сопровождающие лица. Накануне была закрыта многомиллиардная сделка. Подозреваются партнеры, происходят выемки в московском офисе.
– Или другой поворот. Нас не могут вытащить, день, другой – сделка не закрыта, рынки падают… – со смешком продолжил Ройтман, но Саларьев его перебил.
– Миша, погоди. Я хочу спросить про свое.
– Про небо, девушку и самолет? Обижаешь, начальник. Ройтман сказал – Ройтман сделал. Я все уже решил: завтра завтра с утречка летите с Алкой, я с ней отправлю несколько бумажек, иначе все дела подвиснут. Алка, ты только прикинь, первый раз полетит на моем самолете. Обычно даже бизнесом не хочет. Говорит, мне и так хорошо. Набралась в этой Англии штучек, то не так, это не эдак, что за манеры, те-те-те. Надо было в нашу школу отдавать, а потом куда-нибудь в МГИМО, сделали бы из нее человека. Нет, историк, ты скажи: ну что у нас за дети?
– Хорошие дети, мне нравятся.
– А у тебя своих сколько?
– Нисколько.
– Чего так хило?
– Неважно, это долгая история.
– Ну, долгая так долгая. Я что тебе хотел сказать. Представь…
Так он сидели и болтали, не касаясь никаких серьезных тем, потому что им продлили жизнь, и о чем сейчас ни говори, по большому счету говоришь об этом. Как-то сам собой, петляя, разговор их вышел на Приютино.
– Мдаа, история. И губернатор, говоришь, отполз? Ну, одно из двух: либо вояки, либо кривляки. В смысле щит и меч. – Не желая вслух произносить опасные слова, Ройтман перешел на ускользающий язык полунамеков. – По любому надо решать через верх. Самый верх, я имею в виду.
– Миша, но ты же крутой и богатый. Перекупи у них усадьбу, а? Закроешь все эти сафари, будешь в визитке писать: Ройтман, владелец усадьбы «Приютино». Слушай, хорошая мысль. Ты же оказался русским, так тебе сам Бог велел. Да еще в таком хорошем месте.
Павел шутил и подначивал, но Ройтман почему-то посерьезнел.
– Не евреем. Это еще не значит – русским. Ну, может быть. Все, Павел может быть. Но не сейчас. Обожди, дай время, надо взвесить. Кстати, ты просил звонок по спутниковому телефону? Звонок в студию!
10
Первый мартини был выпит, за вторым последовали третий и четвертый. В треугольном раскосом бокале лежала черная блестящая маслина; мальчику-бармену не сказали, что это должна быть оливка, и ей по статусу предписано быть маленькой. А еще тут уморительно готовили салаты. По краям бледно-зеленой китайской капусты рассыпаны белые декоративные сухарики, в сердцевине блюда возлежат огромные куски курятины: белые и пышные, настоящий сибирский размах.
Влада развлекалась тем, что двигала туда-сюда тарелку: попадая в луч прожектора, кура загоралась ядовито-синим светом, раз, отдернули, и снова белотелые кусочки.
Мартини делал свою сладкую работу: Влада захмелела и расслабилась. Как будто приняла лекарство. К маме с тетей возвращаться не хотелось: что там делать, в этом скучном доме? Наблюдать, как мама ест песочное печенье, складывая лодочкой ладошку, чтоб не накрошить? переглядываться с тетей Ирой: вроде утром помирились, но осадочек остался? Лучше посидеть подольше в этом синем баре, среди фосфоресцирующих официантов.
Она полистала экранчик, заглянула в городской портал, и тут наконец поняла, куда исчез ее назойливый историк. Торинск завален снегом, аэропорт закрыт, мобильная связь прервалась. Это было хорошо. Потому что поначалу самолюбие ее кольнуло, а теперь все стало на свои места. Это было плохо. Потому что Павел до ее отлета не появится; Торинск в эпицентре циклона, стихия продолжает бушевать.
Но как только Влада примирилась с ситуацией и решила заказать еще мартини, телефон ее заверещал. Рассеянно, путаясь в мыслях, она искала телефон не в том кармашке, минуты через две нашла, уверенная, что это Коля, и услышала невероятное:
– Влада, привет, это Павел. Ты меня уже проклинаешь?
– Ой, Павел. Ты откуда взялся? У вас же связи нет? – Она обрадовалась от души.
– Ты уже знаешь? Отлично. – Услышав ласку в голосе, историк тихо и словно бы стыдливо засмеялся. – Значит, узнавала, волновалась, это здорово.
– Нет, ну все-таки, восстановили связь?
– Не восстановили… но неважно… мне тут помогли, по спутнику… Ты главное скажи, ты завтра улетаешь?
– Послезавтра.
– Уфф. Влада, сегодня уже не смогу, а завтра рано утром прилечу! Хотя бы день, но мой! Ты на меня не сердишься?
– Не сержусь, – с пьяной лаской ответила Влада. – Но ничего не понимаю. Связи нет – ты звонишь. Самолетов нет – ты прилетишь. У тебя личная ракета? Ты вообще кто?
– Я Павел Саларьев. Историк. Я же говорил.
– Мда. Интересные у нас историки. Ну, прилетай. А во сколько?
Павел прикрыл трубку рукой, что-то невнятное промямлил, и ему пробурчали в ответ кислым, протравленным голосом.
– Вылечу в восемь, в девять тридцать у вас.
– Хорошо, я тебя встречу.
– Встретишь? Да ты что, не надо, давай в этом твоем… конно-спортивном, или как он?
– Нет-нет, я встречу.
Не слушая ответа, Влада положила телефон на стол (бур-бур-бур раздавалось из трубки), еще порылась в бесконечной сумке, крикнула официанту – эй, ручку дай, тот примчался заячьей припрыжкой, записала на салфетку высвеченный номер, нажала кнопочку отбой, и только тут сообразила, что таких номеров не бывает, какой-то случайный набор закодированных цифр. Ну да, ну конечно же: спутник.
Что-то начинается невероятное. Или странная и глупая разводка, и не будет никакого самолета из Торинска, или завязалась любопытная история, и никто не знает, чем она закончится.