1
Будильник всполошился в пять. Обычно Шомер досыпал минут пятнадцать, погружаясь в короткий всклокоченный сон. Но сегодня резко подхватился; котенок катапультой вылетел с кровати. Шомер направился в ванную комнату, разлепил сандаловую мыльницу и в деревянной крышечке запенил мыло. Покрыл себя курчавой пеной, рассмеялся: вылитый барашек! Выгнул толстую шею, придвинулся вплотную к зеркалу, стал борозда за бороздой снимать щетину. Выбрив шею и щеки, принялся за неудобную голову. Сорок лет назад из этой шишковатой головы, как богиня Афина из Зевса, вышло современное Приютино. Раз – и посреди подсохшего бурьяна появляется ткацкая фабрика, где прядильня клацает железными зубами и растягивает нити, как жвачку. Два – и на месте бурьяна расстилается яркий газон. Три – пьяный санаторный мостик превращается в усадебный старинный мост. Серая вода прозрачна, отсвечивают красным караси, на мелководье гужуются карпы, шевелят костистыми губами… Ничего такого не было, а есть. Он сказал, что будет так, и стало. И поэтому сегодня главный день его неровной жизни. Неровной, но в конце концов достойной. Чего бы кто про Шомера ни говорил.
А говорят о нем с тяжелой неприязнью. Раньше тоже плохо отзывались, считали неученым выскочкой, делягой, но все-таки до озлобления не доходило. А теперь он стал врагом народа; продался за государственную премию, посадил несчастных голых девок. Тяжело, ребята, очень тяжело. Вы думаете, что у Шомера абонемент в Кремле – и забыли, что во власти происходят перемены; с каждым днем она все проще и прямей и однозначней; игривый демократ Иван Саркисович на днях отставлен и отправился послом в Венесуэлу, а его соборный кабинет отныне занимает некий Абов, с которым Шомеру не удалось поговорить ни разу.
«Мы передадим Александру Альбертовичу. Александр Альбертович велел вам сообщить…» Унизительно все это и обидно; он не заслужил такого отношения.
В полседьмого у ворот бибикнули; на территорию усадьбы въехала колонна: неправдоподобно чистые автобусы, модные гламурные грузовички. С подножек на ходу соскакивали крепкие ребята в черных пиджаках и нейлоновых белых рубашках. Как на физзарядке, вскидывали руки, с хрустом приседали и трусцой бежали на разгрузку. Молодой офицер федеральной охраны, с матовым плоским лицом и голубыми равнодушными глазами предложил директору пройти в расположение и совместными усилиями определиться. Тоном, исключающим дискуссию, попросил по пути отключить АТС.
– А соты мы сами погасим.
Теодор послушно распахнул коробку сервера, щелкнул красным рычажком, офицер скомандовал по рации, и усадьбу стерли с телефонной карты мира, как стирают в памяти ненужный номер.
По дороге офицер сверялся с электронным планом, забавно раздвигая пальцы, как если бы искал блоху в кошачьей шерсти; задавал попутные вопросы. Дотошный такой офицер. К десяти у центральных ворот подковой изгибалась рама металлоискателя, котлован засыпали, утрамбовали, и поверх подмокшего суглинка раскатали готовый газон, привезенный во влажных рулонах; на обколотую водокачку, как вуаль, накинули строительную сетку, а на ближайшей деревенской пустоши, со стороны аттракционов, образовалась вертолетная площадка.
День обещал быть жарким. Над водой зависали стрекозы с желтыми пластинчатыми крыльями, тяжело дрожали тучи комаров. Подошли сотрудники усадьбы – в основном экскурсоводы и ремонтники. Цыплакова растворилась в неизвестности, на его звонки не отвечала, отца Бориса вызвали в Патриархию, и он уехал долгородским проходящим, Сёма Печонов, не глядя в глаза, вновь отпросился в Ташкент, потому что мама все-таки болеет. От начальника приютинской почты Шомер знал, что в последние два месяца Сёма постоянно, раз в неделю, отправлял маме деньги, одинаковыми порциями, по десять тысяч. «Хорошо вы платите сотрудникам, Теодор Казимирыч, может, и для меня местечко найдете?» – завистливо шутил начальник. «Он копил», – сурово отвечал Шомер. Так что из его надежных заместителей в Приютине остались только двое – Виталий Желванцов и Паша. Один потому что хозяйство за ним; другой потому что куда ему ехать. Бедный Павлуша Саларьев. Вот он, изменившийся, как будто в одночасье повзрослевший, одиноко стоит у забора, демонстрируя всеобщее радушие, а на самом деле внутренне тоскуя.
В усадьбу начали съезжаться гости. Первым явился холеный Прокимнов – на солнечно желтом «Кайене»; увидев металлическую рамку, уважительно прихмыкнул и прошел через нее в полупоклоне, как священник входит в царские врата. Эмигрантов с фиолетовыми кудельками («ах, профессор не умеет по-французски? мы сейчас переведем профессору») подвезли на губернаторском микроавтобусе; потомки выстроились в очередь и просочились через рамку, как малышня, играющая в ручеек. Шачнев прибыл в новом двухместном «Саабе»; его сопровождал курчавый господин в жилетке и красных вельветовых джинсах. Юлик помахал приветливо Саларьеву – издалека, и прошел на ресторанную веранду, где для особо почетных гостей был выставлен отдельный чай; Павел оценил деликатность несчастного Шачнева – он отбивается от прокурорских, его прессуют из-за уехавшего Ройтмана, и Юлик никого не хочет подставлять. Шведского историка и музееведа Сольмана, приглашенного Саларьевым по блату, сопровождал какой-то розовый и чистый старичок с рассеянным сентиментальным взглядом; коллега прижимал к груди ноутбук, как мальчик в музыкальной школе прижимает нотную папку. Верховная музейная аристократия подъезжала в новых «Опелях»; городские и районные директора были на помятых «Нивах-Шевроле»; застенчивые краеведы, доставленные рейсовым автобусом, шли по хрустящим дорожкам пешком.
Шомер всех приветствовал радушно, без различия чинов и званий, и широким жестом Вакха приглашал пройти в шатры.
– Что, коллега, и выпить нальете? – сочно спросил седовласый красавец с толстой боцманской серьгой; это был Галубин, директор строгановского заповедника.
– Нет, коллега, выпить пока не налью: выпить протокол не позволяет.
– Ладно, оставайтесь с протоколом, а мы пойдем культурно разговаривать.
Красавец, подмигнув другим директорам, вытащил из заднего кармана фляжку, в алкогольном стиле Александра Третьего; все приободрились и гуртом направились в аллею, по пути язвительно вышучивая Шомера.
2
Павел так соскучился по Сольману! они не виделись с начала нулевых. Симпатичный швед почти не изменился, только стал подкрашивать седые волосы. Говорил, как прежде, слишком бойко, собирая губы в трубочку и подмешивая в речь словесный мусор – тырыпыры-растопыры, все такое. Пока они болтали на веранде, розовый коллега Сольмана погрузился в написание статьи; он так увлекся, что все время хмыкал, издавая голубиный звук: гуымм, гуымм.
Оказалось, что тудем-сюдем Сольман прилетел три дня назад и остановился в маленьком недорогом отеле в центре Питера, чтобы свидеться с Еленой Николаевной Каверской: в Швеции готовилось издание «Истории античной демократии», нужно было получить права на перевод. Сольман ожидал радушного приема; он симпатизировал Елене Николаевне.
– Слушаю, – ответил сочный пионерский голос; в голосе заранее была растворена язвительность. – Вы – кто?
– Профессор Сольман, Швеция, Стокгольм. Я могу поговорить с Еленой Николаевной?
– Вы можете поговорить со мной. Она уполномочила меня вести ее дела.
Неприятно удивленный, Сольман быстро, как бросаются с обрыва в реку, объяснил.
– Вас утроит завтра в два? Будем ждать.
Назавтра в два он был на Марсовом. Отворила маленькая женщина, со смешными седенькими усиками.
– Вы не опоздали, это хорошо.
Перед огромным зеркалом стояло низкое продавленное кресло, в нем дремал тяжелый кот; на короткой деревянной вешалке вздымались горбами пальто. Шведа провели сквозь анфиладу; окна были темные, заросшие величественные полки вавилонской башней уходили к потолку. Но гостиная была промыта и побелена; на стене висел большой портрет Каверского. Каверский воздел свои тонкие руки, лицо как бы подсвечено рождающейся мыслью, глаза полузакрыты. Под портретом, на крохотной тумбе, светилась тихая лампадка.
В полудетском креслице сидела старая вдова, полинявшая, как фотография в альбоме. Она располнела, потускла, стала похожа на мутное зеркало, только глаза были прежними, испуганно-влюбленными. В руках у нее была книга покойного мужа; вдова оглаживала краешек обложки, как пожилые жены на поминках отрешенно оглаживают скатерть.
– Здравствуйте, Елена Николаевна!
Вдова промолчала. Зато излишне сочно, одинаковыми голосами отозвались четыре разновозрастные женщины:
– Здравствуйте, господин Сольман! Проходите, господин Сольман! Чаю будете, господин Сольман?
– Буду, – с неохотой ответил швед.
И вежливо добавил:
– Спасибо.
Не успел он присесть, а на столе уже сипел старинный чайник, желтый, с синими цветами; из обколотого носика вопросительно струился пар. Одна из женщин (очевидно, с ней он говорил вчера) заняла переговорную позицию: набрала побольше воздуху, но заговорила тихо, как бы сдерживая собственный напор. Как-то Сольман, путешествуя по независимой России, оказался в дагестанском медресе; парень в круглой шапочке, который поливал цветы из древней лейки, распрямился: «Ты русский? Точно не русский? А почему так похож? АтынезнаешьчтоКорансегодняэтовашаБиблиявчера…» Не оставляя выемок для встречных реплик, он проговорил не меньше часа, словно задыхаясь от восторга. Так же говорила порученица Елены Николаевны: со сдавленным религиозным восхищением.
Сухой остаток был таким. – Каверский выдающийся ученый, но его учение выходит далеко за рамки прикладной науки, оно должно быть канонически осмыслено, тут профанация недопустима. А сейчас профанируют все.
Сольман попытался возразить, и тут же страшно пожалел об этом. Как паук выбрасывает паутину, порученица метнула долгую тираду: нет, неправда ваша, память сохраняется иначе, в катакомбах, верными Учителю учениками…
– Но книгу-то издать по-шведски можно? – простодушно спросил ее Сольман. – Мы предусмотрели гонорар.
Женщина как будто налетела на препятствие; вскинулась и ошарашенно взглянула на вдову. Но Елена Николаевна лишь опустила голову, тихо, как на замедленной съемке. И порученица перевела:
– Хорошо. По-шведски можно.
Рассказывая это, Сольман деревенски разводил руками и постоянно приговаривал: ну понимашь.
3
Свет по-пластунски проползал под шторой; на полу светились серебристые наросты пыли, похожие на вызревшие одуванчики. Если месяц не мести квартиру, в ней воцаряется выжженный дух богадельни; ничего не нужно и не страшно, все плохое давно позади.
Этим маем Тата не уехала в Испанию; некому было ее собирать, отвозить – да ей и не хотелось в Барселону. Каждое утро, наскоро почистив зубы, Татьяна хватала чашку с растворимым кофе, и занимала место перед монитором, как голодная собака перед злым, но любимым хозяином. Покормит? приласкает? рявкнет: место? Это было как болезнь, как наркотическая ломка. Дайте дозу! иначе умру.
Долго, покорно ждала, когда же Паша соизволит появиться в сети. Как только на полях Фейсбука вспыхивало сообщение: Pavel Salarjev понравился статья Alfred Koch, или Pavel Salarjev оставил комментарий в блог Bojena Rynska, она, стыдливо улыбаясь, шла по ссылке. Читала, перечитывала, думала: а тут его что зацепило? а тут? Почему он лайкнул, для чего оставил коммент, а сам при этом ничего не пишет?
Если бы у них тогда сложилось, у нее сейчас была бы девочка-подросток, нервная, опасно красивая; пришлось бы взламывать ее аккаунты «Вконтакте», разглядывать порнографические фото, ужасаться лифчикам подружек, застенчивой демонстративной матерщине, идиотическим историям про мальчиков, которые «мой идиал», смеяться до слез, натыкаясь на запись: «Ты помнишь, что я тебя любила? Нахрен забудь!», и жалеть свою родную, милую, изломанную дочку. Но тогда у нее не сложилось. И теперь она следит за Павлом. И как будто разговаривает с ним.
Разумеется, можно ему позвонить. Как жизнь? что делаешь? какие планы? Дескать, мы цивилизованные люди, ну, расстались, ну, с кем не бывает, почему бы нам не пообщаться. Но слишком хорошо они друг друга знают; совсем необязательно звонить, чтобы заранее представить разговор, весь, от начала до конца, расписанный по репликам, как в сериале.
– Я, – недовольно буркнет Паша. – Слушаю.
– А это я, – ответит Тата.
– Я догадался.
– Вот звоню тебе.
Молчание.
– Я, говорю, звоню. Тебе.
– Я слышу.
На том конце опять повиснет пауза. И вся ее сердечность улетучится; обида будет нарастать, как ртутный столбик; сам замутил полуроман, сам нахамил в ответ и укатил, а теперь еще и строит из себя!?
– Я слышу, что слышишь. Может, скажешь что-нибудь.
– Может быть.
– Ну, как хочешь.
Он эхом отзовется:
– Как хочу.
И тогда она нажмет отбой. И останется одна в своей большой квартире, наедине с бессильным гневом.
Нет, уж лучше унижаться по-другому. И подглядывать за ним исподтишка.
Вот и сегодня утром Тата прямиком из ванной, в махровом розовом халате, пронырнула в Пашин кабинет, где теперь живет ее видавший виды ноут. Вдавила кнопку, круглую и гладкую, как клипса. Переждала фырчание загрузки, перетерпела вечно тормозящий интернет-эксплорер, ввела пароль, как вводят в вену шприц, и влилась в сетевые потоки. Но Пашу не смогла найти нигде. Ни в Живом Журнале, ни в Фейсбуке. Сидела, караулила, сердилась.
В одиннадцать обиженно захлопнула свой ноут, подхватилась и рванула в мастерскую. Но запуталась в краях халата и споткнулась. Очень больно и обидно шлепнулась. Хотела было разреветься, но увидела перед собой коробку, магазинную, разлаписто заклеенную скотчем, и неожиданно сообразила. Боже! Да это же Пашин компьютер! Он его упаковал, но не забрал, потому что не влезло в машину. А если там компьютер – значит – что? А это значит – распароленная почта и настежь распахнутый скайп! Как будто просверлена дырка в стене, и сквозь эту дырку видно Павла. Не торопливые щелчки его трекбола, не записки мелом на чужих стенах, а самого Саларьева П. С. Да, подглядывать нехорошо и даже подло. Но ведь это он ее втянул в жестокую игру, сам подвел к своей замочной скважине. И теперь она имеет право.
Пашин скайп закрутился волчком, и на монитор, как маленькие тараканы, высыпались мелкие слова.
Влада. Ау.
Так. Дата, время… Это он писал наутро после; очнулся от ночного перегона и захотелось к милой под бочок. Но ответной реплики не видно.
Спустя два дня:
Влада. Отзовись же.
А девушка опять молчит. Он начинает строчить пулеметом, отлетают горячие гильзы: почему молчишь, что случилось, ау. А девушка в ответ ни звука. Молодец. Твердая такая девушка. Мегера.
Влада.
Ну Влааада.
Ты где.
А она, мой друг, нигде. Ах ты, Паша, ах ты, бедный дурачок, поддался рядовому искушению. Сорок лет, вторая половина, жизнь проходит; с настоящими деньгами пролетел, надо срочно выискать объект. Душа ждала… кого-нибудь. Душа нашла… кого попало. Причем, такая незадача, ничего вы с этой Владой не успели: достаточно вчитаться в переписку, сверить даты. Даже тот неприятный кусок… с моейвладой. Да, они планировали встречу, но Торинск завалило циклоном; он сидел в своей заснеженной гостинице, она – в своей. Иначе для чего им было переписываться? Они мололи языками, намечали будущий роман, а тут как тут занудная жена: ты с кем это, ты где это, ты что. И роковая женщина свинтила. Просто так, нипочему. Не интересно. Поигралась в интернетовские жмурки, и прощай.
И чем яснее становилось Тате, что Паша только флиртовал, обменивался пошлыми намеками, придумывал очередной музей, но в реальной жизни никакой измены не случилось, а после их невыносимого разрыва он так и не пробился к этой владе, тем ей жальче становилось Павла, и себя, и общего заброшенного дома, где некому и незачем готовить, не о чем – и не с кем – говорить. И тогда она, давясь слезами, набрала мобильный Паши, хотя еще вчера была уверена, что никогда и ни за что. Пусть он говорит через губу, разве это так уж важно, главное, исправить общую ошибку и заново склеить их расколовшийся, непоправимо хрупкий дом.
Однако связи не было: абонент вне зоны действия сети. Тата позвонила по рабочему; не отвечает. Попробовала достучаться до приемной Шомера – отказ. И тогда она решила: надо ехать. Дождаться поздних полусумерек, предвестия белых ночей, накинуть на лицо платок, как паранджу, вскочить в машину, а там затемненные стекла. Взять с собой Пашин компьютер. Как повод. И в путь.
4
В ожидании верховного начальства Шомер похаживал гоголем; он милостиво улыбался всем, и областным чиновникам, и краеведам, и карликовым местным олигархам, и по-настоящему богатым москвичам. По-старинному, под ручку, прогулялся по двору с владыкой; шуганул испуганного дворника, ласково щипнул девчонок-подавальщиц. Девчонкам было неуютно в накрахмаленных халатах и платочках, их сдобные тела не умещались в отведенные размеры, но царя не встретишь в чем попало, и поэтому они смирялись, разглядывая пеструю толпу с презрительным подобострастием. Спутник Юлика в ярко-малиновых джинсах и пахучем шейном платке вызвал замешательство и восхищение:
– Ой, как вы одеты интересно. А можно вас сфотографировать? Ни за что соседки не поверят. Сразу видно столичного жителя.
Малиновый пахучий господин оторопел; тем временем его со всех сторон обсняли.
Хозяин ожидался к двум, но только в полшестого раздалось тяжелое гудение моторов. Гости испуганно стихли. Разрывая небо лопастями, над усадьбой завис вертолет; он резко накренился набок и, врезаясь в упорное небо, сделал торжественный круг над усадьбой; вертолет напоминал подростка, нацепившего бейсболку козырьком назад.
Секунда – и он приземлился, а вокруг него доисторически вращалась пыль.
Громадный губернатор, пригибаясь, поспешил навстречу. Лопасти стихли, бешеный ветер опал. По трапу спустился Хозяин; он твердо посмотрел по сторонам, сощурился, как щурится художник, выставляя вперед карандаш, смерил всех насмешливым и цепким взглядом, мимоходом сунул руку губернатору и прямиком направился к воротам. За Хозяином плелась борзая, на длинных развязных ногах; у борзой была походка старого стиляги. Чуть поотстав от борзой, Хозяина сопровождал знакомый Павлу человек, с пугачевской стрижкой вкруговую; ба, да это Шура Абов! Остальные не решались пересечь незримую черту.
На экране, в бесконечных новостях, Хозяин казался сухим, моложавым; в жизни он был полноват и напоминал актера Питера Устинова. На стерильно выбритой щеке пробивалось несколько бесцветных волосков, словно бы оставленных навырост. Он продолжал улыбаться одними губами, изображал домашний интерес, охотно замирал под камеру, но Павел видел, что Хозяину сейчас ни до чего; зеркальный взгляд скользил по каруселям, мастерским, по шпанским сукнам, диванчику Благословенного и Храму Розы Без Шипов, а мыслями Хозяин был не здесь. Порою Абов жестом тормозил экскурсовода и приманивал кого-то из толпы. Хозяин колко взглядывал, сурово слушал, сухо соглашался («Шура, поставь на контроль»), иногда нетерпеливо обрывал («Нет-нет, не думаю, сейчас не время»); один раз горько усмехнулся: «Не проси, не дам, на всех евреев у меня не хватит».
Шомер мысленно руководил экскурсией, проборматывая про себя: «так-так, сейчас веди к амбарам… куда же ты… не надо было это говорить»; при этом он ревниво оттеснил Саларьева и притерся к барскому плечу. Борзая толкала его мордой в ягодицу; Шомер, не оглядываясь, нежно отводил ее большой и мокрый нос. А Павел все непоправимей отставал от общего потока; наконец он смог остановиться. Толпа свернула на Собачье кладбище и скрылась из виду; еще минуту-две за ней, как шлейф, тянулся ровный шум, но в конце концов и он погас.
5
Два часа езды на скорости сто десять, и попадаешь в другую страну. Белая ночь отступила, небо стало сумрачным и непрозрачным, в придорожной канаве клубится туман. Издали надвигаются тучи; мрачно идут, затаенно, морды опущены вниз. Сегодня в Приютино явный аншлаг, запоздавшие гости бросали машины в начале музейной бетонки, понимая, что потом не припаркуешься; автомобили, как большие сонные жуки, мирно отдыхают на обочине. Тата все-таки рискует, едет дальше; она внимательно глядит по сторонам, и вот ее награда за терпение: расступается еловый молодняк и манит в уютную норку. Разъевшийся джип не пролезет, хэчбек с трудом войдет наполовину, а юркий, как мышонок, «Мини-Купер», спрячется в деревьях без остатка. Только бы не местная шпана. Только бы не провели гвоздем.
До приютинских ворот – каких-то двести метров; можно перебраться на бетонку, но Тата выбирает путь сквозь сосны. Их шершавые тела скрипят – где-то там, наверху, намечается ветер. Под ногами проминаются иголки, вперемешку с многослойной пылью; в траве назревает ночная роса. Какое незаслуженное счастье – идти по прогретой июньской земле. Просто идти по земле. Туфли покрываются унылым слоем грязи и напоминают непромытую картошку. А все равно – такая радость!
В небе раздается колокольный звон; звонарь затевает пожарный набат, но, явно недовольный слабовольным гулом, сразу переходит на метельный, деревенский; заглушая звон колоколов и с античной мощью поднимая тучи, в небо вертикально поднимается стальное тело: вертолет качает круглыми боками и словно изучает обстановку. Убедившись, что угрозы снизу нет, с облегчением кренится влево и скрывается за горизонтом. Подрезаемые стрекотом вертушки, вновь становятся слышны колокола; через несколько минут они стихают. И наступает давящая тишина.
Зеленые ворота заперты, до калитки шагать и шагать, но Тата знает тайный путь через нутро отеля: если от ресепшена свернуть налево, то попадешь на ресторанную веранду, а с веранды быстрый спуск в аллею. У двери, однако, выставлен охранник: молоденький усталый мальчик, в неловком служебном костюме и с пружинным проводком за ухом. Не успевает Тата испугаться (вот и все, напрасно ехала), как мальчик вдруг склоняет голову и прижимает к уху проводок. Так в толпе прижимают мобильный, осторожно подавшись вперед, что? что вы говорите? тут не слышно. Кивает головой невидимому собеседнику и широко, самодовольно улыбается. Оцепление снято! Дежурство окончено! Отдых. Он весело выдергивает свой пружинный провод и, цокая подбитыми ботинками, идет на ужин.
А Татьяна проникает на веранду. На столах затеплены жирные свечи; фитили расплавили их восковую плоть и теперь огонь шевелится внутри. Сладко пахнет пасекой, дымящейся спиралью против комаров и дорогой сигарой. С улицы, со стороны аллеи, на веранду поднимаются мужчины: сутулый человек расплывчатого возраста, со стромодной стрижкой вкруговую и густыми неопрятными усами, и три высоких сильных старика. Один в солидной рясе, со сверкающей алмазами иконой, другой в двубортном полосатом пиджаке, а третий – их дедушка Шомер. Татьяна резко подается в тень, но дедушке сейчас не до нее. Щекастый тяжело сопит в усы и тонким голосом велит: «располагайтесь». Старики садятся, демонстрируя взаимную покорность, а он продолжает зудеть: вы чего, соображаете, что делаете, а? этот ваш священный пидорас… да-да, б’дь, по имени Юлий… нашли тоже Цезаря. Он на этот праздник жизни как попал? Вы его зачем сюда позвали? Да еще в присутствии Хозяина. И в такой великий день. Вы что, не в курсе, кто за ним стоит? Нет, не знаете? А надо знать.
Старики униженно кивают. А Татьяна чувствует себя задетой – лично; она обижена за дедушку и ненавидит этого, с усами. И скорей отправляется дальше, сквозь быстро нарастающую темноту: не видеть, не слышать, не знать.
6
Интернет сегодня не работал, но базу данных для «Флешбека» Саларьев загодя согнал на жесткий диск. Несмотря на то, что в мире стало неспокойно, работа над проектом продвигалась; студенты, нанятые Ройтманом в Мумбаи, отыскали сотни тысяч писем и открыток, самостийно выложенных в интернете. В Штатах и Австралии, в России и Гонконге люди после смерти бабушек и дедушек разбирали старые бумаги, находили перевязанные пачки писем; дергали веревочку за ненадежный хвостик, вываливали старые конверты и до полуночи читали переписку – на желтой бумаге в косую линейку, четвертушках роскошной верже с водяными знаками, оборотах почтовых открыток. А потом включали сканер, и, прокатывая плоский синий свет, выводили на экран страницы. Паковали в тяжелые файлы, выпускали в открытые сети… Зачем и для чего? А просто так. После чего заказанная Ройтманом программа просвечивала эти файлы, находила сотни совпадений и рассылала предложения о переписке: ваш прадедушка N. 14 августа 14 года находился на призывном пункте в деревне Шонефельд, вместе с прапрадедушкой D., предлагаем взаимную дружбу.
Павел так увлекся, что очнулся в сумерках; в комнатке царила духота, между стекол колотились мухи, а вокруг прицельно зависали комары. Саларьев вышел продышаться; воздух по-июньски остывал, но земля, как полы с подогревом, выпускала из себя тепло.
Мимо флигелька прошел Галубин. Белый холщовый пиджак и желтые широкие штаны были в травяных зализах; полное лицо слега припухло; Галубин был весьма сердит.
– Старик, – сказал он сипло, – слушай. Я, конечно, все могу понять. Твой драгоценный Шомер захлебнулся в собственном величии, с него и взятки гладки. Но ты-то, ты-то?!
– Что – я? – изумился Саларьев.
– Так, – сиплый голосок Голубина набряк. – Будешь мне ваньку валять. Лев Николаевич в гробу перевернулся, а ты! И зачем я только к вам приехал.
Повернулся, плюнул и ушел. Что там у Галубина случилось? Чем его в Приютино обидели? Раздасадованный странным разговором, Павел возвратился в кабинет. Но заново войти в работу не успел: в дверь нетерпеливо постучали. Мол, свои, имеем право, отворяйте!
На пороге стояла Татьяна. Кровь бросилась ему в голову; он не знал, что нужно делать, радоваться или ужасаться.
– Ты?! Здравствуй, Таня, проходи. – И отступил на несколько шагов вглубь комнаты.
Она улыбнулась просительно и тоже шагнула навстречу. Тут же спохватилась, суетливо вздернулась.
– Ой! Слушай, ну я идиотка! Я же тебе привезла твой компьютер, ты его забыл в кабинете… и оставила в машине. Подожди тут, только не уходи, я быстро, я вернусь.
– Да куда же ты! потом.
Тата откликнулась эхом, как будто только этих слов и ждала:
– Ты прав, ну конечно, потом!
И оба замолчали, как чужие, не зная, как начать и чем продолжить этот разговор.
Павел выдавил пустой вопрос:
– Как живешь?
– Нормально живу. А как ты.
– Тоже вроде ничего.
Вновь установилась тишина. Люстру они не включали, только горела настольная лампа и светился безликий экран. В этом двойном, неравномерном освещении Тата казалось подкисшей и жалкой; она как будто боролась с собой – было видно, что ее начинает бить дрожь.
– Паша.
– Что, Таня?
– Паша! – она приблизилась вплотную; ее родное нелюбимое лицо было так близко, что делалось смертельно страшно, как в детстве перед первым поцелуем.
– Паша! Что же мы делаем? Я люблю тебя, Паша. Милый мой Паша.
Она обняла его за шею, крепко-крепко, зажмурилась, и быстро вжалась в губы своими теплыми и влажными губами. Павел из последних сил не отвечал, потому что еще полсекунды – и он бы начал плавиться в желании. А он ни за что не хотел возвращаться. Жалел эту милую женщину, очевидно, лучшую на свете, незаслуженно подаренную ему, умирал от стыда перед ней, но возвращаться – нет, и ни за что, и никогда.
Внутренне окаменев, Саларьев снял ее руки с плеч и мягко отодвинул Тату.
– Нет, я не могу, я не хочу.
Она вся сжалась, стала как просящая еды старушка.
– Чего ты не можешь и не хочешь? Чего?
– Назад не хочу. Домой не хочу. Все поздно, уже ничего не изменишь, меня нет, это другой человек.
– Да какой же другой человек, черт тебя подери! – крикнула Тата, заплакав.
– Не знаю, какой. Но отдельный, – ответил Павел.
– Это из-за нее, да, из-за нее? Но ведь она ушла, я знаю, можешь меня презирать, я следила! Да, я следила! потому что я хочу смотреть на все, как ты! Не ври мне, не ври, я не верю!
Павел снова начал колебаться, но пересилил себя, и сказал:
– В том-то и дело, что я не хочу тебе врать. Если бы хотел – насколько бы мне было легче… Послушай, Тата, я не из-за этой девушки… С ней у нас не вышло ничего, почему – неважно, но не вышло.
И вдруг испытал катастрофическое облегчение; стало свободно и страшно, как будто несешься с горы; быть честным – разрушительное счастье.
– Да знаю, знаю, – сквозь слезы ответила Тата. – Я же тебе во всем призналась, я следила.
И вдруг отшатнулась в полнейшем ужасе:
– Значит, ты меня уже не любишь?
– Нет, не в этом дело, Тата. Нет. Я просто понял про себя одну страшную вещь. Я не тебя не любил. Я еще вообще никого не любил, никогда. Может быть, только себя, да и то сомневаюсь. И вдруг я полюбил, так получилось. Ты говоришь, не ту? Она ушла? Ну да. Но я – полюбил. Неважно, кого и за что. Но я теперь как волк из зоопарка, который попробовал крови. Ты понимаешь это?! Ты понимаешь?!
Тата перестала плакать.
– Я понимаю, я все понимаю… Господи! Как стыдно! Что же делать-то теперь, что делать…
И выбежала из Пашиного кабинета.
7
– Ох, – внезапно выдохнул епископ.
И замер, как в игре «замри – умри – воскресни». Голова скосилась набок, правая нога не гнется; вместо властного, хитрого старца – жалкий разлапистый дед.
– Владыка, что с тобой? – перепугался Шомер.
Петр прошелестел губами:
– В спину вступило. И шея…
– О, это мы недавно проходили… Ну-ка быстро ко мне, за лекарством… или нет, постой… туда ты не дойдешь, туда по лестнице. Лучше здесь передохнём, таак, осторожненько давай… вот тааак… направо.
Они зашли в ближайший кабинет. Дверь оказалась отперта; комнатка была завалена коробками и книгами, на столе громоздились экраны, змейками ползли шнуры, все было вздыблено, всклокочено и грязно. Директор доволок епископа до кресла, а сам помчался в Главный Дом, и через три минуты возвратился с кожаным футлярчиком аптечки. Стесняясь, завернул епископу подол, но распустить ремень и расстегнуть ширинку не решился; воткнул иглу через штаны. Епископ мелко вздрогнул; он смотрел на Теодора по-собачьи, доверчиво и напряженно: ну ты же меня не обидишь? Лекарство было сильное, швейцарское; через минуту он порозовел, осторожно повел головой.
– Уффф, а я уже подумал, все: инсульт и все такое. Помню, как в двухтысячно десятом… нет, в двухтысячно девятом… или нет, в восьмом. Скрутило так, что в туалет ходил по стеночке. А приехали твои евреи, положили на тахту, размяли… И оказались, так сказать, одними из единственных, которые. Наши, так те ничего. А эти, понимаешь, да…
Они немного посидели, помолчали; день сегодня был тяжелый, важный. Особенно когда в конце недолгой церемонии, поздравив всех троих лауреатов, Хозяин сунул руку в боковой карман и вытащил продолговатые листочки, исписанные нервно, от руки. Все смолкли. Сидевший от Хозяина по правую руку, Теодор взглянул через плечо и разглядел катастрофический жестокий почерк – большие, но как будто сдавленные буквы налезали друг на друга, фиолетовые строки торопливо загибались вниз.
– Еще раз поздравляю, – клочковато, как бы неохотно произнес Хозяин. – Люди вы заслуженные, делаете важное дело. Мы вас поздравили, и поздравляем и еще поздравим. Но… – на этом «но» Хозяин сделал смысловое ударение, и огромные, на выкате глаза сверкнули. – Мы находимся в месте, которое связано с историей нашей страны, нашей родины, нашей России. Так я говорю? Верно?
Он бросил взгляд на Теодора и епископа. И подтвердил:
– Разумеется, верно. И где как не здесь сказать о той опасности, которая нависла над Отечеством.
Хозяин резко перелистывал странички, и с каждым новым перевернутым листом в зале нарастало ощущение тревоги. Отозвать посла из Монреаля, привести войска в повышенную боеготовность и ответить каждому, кто попытается… А когда он закончил словами «Родина требует жертв», в зал, как будто по команде, влетели два десятка девок, в эротических зеленых гимнастерках и пилотках с советскими звездами. «Родина требует жертв! Родина требует жертв!» – закричали они истерично, а Хозяин улыбался сжатыми губами, и ничуть его все это не смущало, как, должно быть, шуты не смущали царей. Но Шомер, к сожалению, не царь. Шомер, к сожалению, не царь и не Хозяин. Он музейный директор. Он, наверное, отстал от жизни. Про войну он как-то в состоянии понять, а про девушек в зеленых гимнастерках – нет, увольте.
– Не нравится мне это, – владыка первым вышел из задумчивости. – Не нравится, – повторил он упрямо, словно убеждая самого себя. – Нет, ну мы, конечно, все такое. Родина в опасности, и так сказать. Но ты-то понимаешь, Теодор, что происходит?
– Не маленький.
– Вот-вот, и я о том же. Ну да ладно, чему быть, того не миновать. Надо будет Подсевакина послать за солью… А и ты, я вижу, человек запасливый. Что там у тебя за бутылочки стоят?
– Где стоят?!
– На полке, не видишь?
– Я близорукий.
– А я дальнозоркий.
Шомер пошарил рукой, нащупал пыльные бутылки.
– Ох ты, ничего себе запасец. Просто провиантский склад.
– Ну-ка подай, погляжу.
– Владыка, слушай, но они чужие.
– Ты как будто в школе Горького не проходил. Если от многого взять немножко, то – что? – Владыка сделался гостеприимно-весел, как будто дело было не в Приютине, а в его уютной резиденции.
– То это не кража, а просто дележка, – рассмеялся Шомер, радуясь памятной с детства цитате.
Епископ повертел кургузую бутылку шоколадницы, изучил этикетку на штофе, велел:
– Отворяй-ка, друг мой, запиканку, мы ее с хохлами пили в академии, гадость, доложу тебе, невероятная.
Шомер возражать не стал; ножницами надорвал жестяную пробку-бескозырку, освободил затянутое горлышко, и по комнате разнесся сладковатый мутный запах. На вкус крепленая бурда была похожа на разбавленный портвейн. Не спотыкач, не старка, не перцовка, но для сельской местности сгодится. Закусили пересохшими орешками; налили по второй, по третьей, и застоявшаяся кровь пришла в движение.
– А теперь мы пойдем погуляем. – Владыка начал говорить командным тоном; видно, хмель ему ударил в голову.
Они шагали крупным стариковским шагом. Под ногами колебался гравий; после быстрого июньского дождя одуряюще запахли смолки, неопытные соловьи стыдливо начинали петь и тут же умолкали; зудели мелкие занудливые комары. Но ветер становился холоднее; он завихрял сырые сгустки воздуха. Издалека донесся диковатый посвист; так полосуют ствол на лесопильне.
– У тебя тут что ли пилорама?
– Пилорамы у меня тут нет. Это что-то другое, – ответил испуганный Шомер.
Они пошли на этот неуклюжий визг; от низа живота в грудную клетку поднималось мерзкое предчувствие, сердце билось туго, с перебоями. Что-то происходит возле храма, а сегодня, как на зло, прийти на помощь некому, даже в роли звонаря пришлось использовать секретаря владыки. Подсевакин был не очень-то доволен, но смирился.
Храм сиял в скрещении прожекторов. А внизу, под четырьмя опорными столбами, медленно клубилась чернота; казалось, храм оторван от земли. И что-то здесь происходило непонятное. Фотографы трассировали вспышками; солидный, корпулентный оператор зависал над маленькой носатой камерой; прорастая глазом в окуляр, он вел ее за ручку по железной рельсе. Возле старенького «туарега» кучковалась группа молодежи: растянутые кофты с капюшонами, широкие приспущенные джинсы, на ногах разлапистые кеды. Кто дал им разрешение на съемку? Кто они такие? Ну-ка…
Шомер сделал резкий шаг навстречу, но тут включилась нижняя подсветка, и он не смог поверить собственным глазам. В нижней части храма, под высокими опорами столбов с партизанской веселой сноровкой сновали какие-то люди, подозрительно похожие на цирковых. Один мужчина путался в поповской рясе, поправляя рафинадный куколь; другой был в шелковой чалме, напоминающей ночной цветок пиона; третий, высокий и полный, нацепил резиновую маску президента, и держал в руках визгливую носатую пилу. До чего знакомые фигуры; ба, да это же художники, которых он выставил месяц назад?! С шутовским надрывом прокричав «родина – требует – жертв», человек, изображавший президента, включил пилу и слега куснул зубцами столб; раздался истошный вопль владыки:
– Что делают, отцы, что делают!!! Стой, гаденыш, я тебе сейчас!!!
8
Оператор – профессия сдельная. Редко-редко удается оторваться от заказа и пуститься в свободное творчество, доверяя собственному глазу, который умнее тебя. Такие моменты смакуешь. Однажды он снимал документальное кино про постаревших членов гитлерюгенда, все шло неплохо, по стандарту: интервью, перебивки, жанр; работа как работа, ничего особенного. Но в последний день случилось чудо. Ранним утром группа вышла из гостиницы, а по Берлину стелется туман, низкий, в половину человеческого роста; люди идут сквозь него, как будто плывут в облаках… Оператор, не теряя ни секунды, выставил камеру, настроил фокус, снял общий, крупный, средний, и сосредоточился на лицах, растерянных, каких-то детских; ненатужный символ поколения, ничего не надо объяснять словами, картинка говорит сама собой… Вот это – творчество. Вот это – настоящее.
Сегодня он не ждал особого художества, просто нужно было заработать денег. Получил от режиссера смс: валерик есть работа срочная две смены за одну срывайся, бросил все, помчался на Литейный; в старой питерской квартире, с рыхлыми карябаными стенами, роскошными немытыми полами из цельной дубовой доски, собрались молодые художники, возбужденные, как будто накурились. Матерились, наезжали друг на друга: «ты тупая, нет, я не тупая! ты останешься с ребенком! нет, не останусь, у меня, б’дь, тоже есть место в истории!». Оператор слушал вполуха; его дело – работать глазами. Он смотрел на трещины в прекрасных древних окнах, на мучнистое небо, пока режиссер не оборвал разговоры: значит, сценарий такой. Едем в это самое Приютино. Дожидаемся отмены оцепления, заходим через задние ворота, возле церкви выставляем камеру. Вова-старший надевает рясу, Химик будет в чалме, Олег переоденется Хозяином. Подключаем к динаме пилу. Нет, не циркульную, а такую… знаешь, с длинным языком. Круглая в кадре не смотрится, от нее не страшно. Олег вопит «Родина требует жертв» и с пилой бросается на сваи. Типа рушит опоры. Типа вот к чему ведет война. Слегка цепляет сваю этим самым языком; еще кричит, еще цепляет. Только осторожнее, Олег – мощность 2 400, и весит огого, одно неверное движение, и полный и беспримесный капец. Как только набрали картинку – мотаем. Готовьтесь, что потом повяжут всех. Зато не промолчим. И весь мир про нас узнает. Так, Алеша, звони журналистам…
Затея оператору не нравилась. Но деньги были нужны позарез.
Доехав до места, в Приютино, он отвел режиссера в сторонку.
– Слушай, тут такое дело. Короче, давай напишем соглашение, в простой письменной форме. Что я нанят на работу, для съемок эпизода… типа постановка… ну чтобы мне потом не отвечать.
Режиссер с презрением зыркнул.
– А деньги тоже с выплатой налогов? Через кассу? Или все же наличманом?
– Ну ты же все понимаешь.
– А, хрен с тобой. Листок есть? А ручка? Какой ты запасливый.
Но стоило начаться съемке, и оператор сразу позабыл о риске; он был нервным окончанием картинки, это все происходило с ним, он не просто фиксировал сцену, а был внутри нее, словами тут не объяснишь. И как только появились эти стариканы, он почувствовал: тема пошла. Нужно было снять во всех подробностях, как высокий бородатый дед пытается отнять пилу у этих; эти дразнят старика, пила воспаленно визжит, высокий дед отскакивает в сторону, как кот, которого турнули со стола; но ведь какой упрямый, нападает снова, толкает мужика с пилой, тот хочет удержаться на ногах и упирается пилой в опору, путается в рясе, а пила визжит…
Ой, что сейчас будет!
– Атааас!
Раздался грузный треск, и оператор, сам себе завидуя, поймал ту самую секунду, когда надломилась опора. На месте слома выпросталось облачко, густое, как морозное дыхание; дерево как будто выбросило из себя остатки жизни – и просело. Здание с животным стоном накренилось; как воздушный шарик, лопнул второй столб; отлетели яблоками купола, а острая вершина, похожая на вышку линии электропередачи, повалилась, беспощадно вспарывая воздух. Страшная, а все же красота. Жалко, что снято в режиме; всего величия происходящего – не передашь.
Оператор с сожалением закончил съемку, и только тут к нему вернулась способность реагировать на происходящее. Он увидел, что у основания обрушенного храма торчат обломки четырех столбов, как выеденные старческие протезы; между ними – грудой – стесанные бревна, которые пытается оттащить другой старик – лысый, в темном пиджаке.
Корреспондентка, белая от ужаса, как будто бы лишилась дара речи – и отчаянно показывала жестом: вещи – в кофр!!!
9
…И тогда Саларьев понял: нужно ехать. Куда и для чего – неважно. Главное, вцепиться в руль – и гнать. Не думая о том, что было. Обойти беду на полной скорости, оторваться от нее на час, на два.
Глубоко вдыхая стылый воздух, он подошел к гостиничной стоянке; тут его окликнули по имени. Это были Сольман с розовым коллегой, повторяющим свое «гуымм, гуымм». Они собирались грузиться в автобус: стокгольмский паро́м отправлялся в пять сорок. Павел отобрал у шведов чемоданы, поражаясь основательности сборов, с трудом утрамбовал в багажник и склонился в шутовском полупоклоне: милости просим господ! Нет, возражения не принимаются, времени у нас полно, мы даже перекусим по дороге. Услышав сладостное слово «перекусим», Сольман сразу и охотно сдался, сел на переднее сиденье рядом с Павлом, а розовый коллега притулился сзади – и тут же невинно уснул.
Поначалу они ехали неспешно; Сольман обстоятельно, почти дословно, пересказывал приютинскую речь Хозяина (так вот что имел в виду Галубин! надо будет с ним поговорить). Они подробно обсуждали ситуацию, ощутимо расходясь в оценках, потому что Сольман был уверен в катастрофе и считал, что ядерной войны не миновать, а Павел иронично успокаивал его: ты сам подумай, ну какая может быть война в настоящий момент времени… так… начальники упрутся лбами, попугают, а потом их жизнь заставит помириться, экономику еще никто не отменял. Ты напрасно веришь в экономику, возражал ему сердитый Сольман; Павел ловко парировал: а ты напрасно слушаешь слова политиков, все они одним миром мазаны, соврут недорого возьмут.
На двадцатом километре федеральной трассы спор иссяк и Сольман попросил остановиться. Комично озираясь, будто кто-то мог его увидеть, спрятался за тонким придорожным деревом и справил важные дела. Вернувшись, постучал в боковое стекло:
– Паш! Давай подышим на обочине. Нет сил, как хорошо. Такая ночь.
– Перед смертью не надышишься, – глупо пошутил Саларьев, и тут же сам себя одернул: – Постоим.
Мимо проносились джипы, обдавая ударной волной; вдалеке грохотала гроза. Казалось, что она придет еще нескоро и у них в запасе уйма времени, Сольман даже наклонился закурить; но в одну секунду все переменилось, воздух до предела уплотнился, вспыхнул устричный запах дождя и на трассу рухнул грандиозный ливень. Промокнув сразу и до нитки, они заскочили в машину, где мирно додремывал розовый швед.
Дворники работали на бешеной скорости; в серой пелене двоились красные сигнальные огни; небо шло сверкающими трещинами, под колесами взметались лужи, машину все время вело. Заметив придорожное кафе, грубо подсвеченное китайскими лампами, зелеными, сиреневыми, алыми, Павел предпочел затормозить. Профессор Сольман был слегка разочарован; он уже забыл про чувство голода и жаждал риска.
Зал был полон; забегаловку держало южное семейство: в гортанном клекоте хозяйки Павел расслышал знакомое с детства опорное «рррр».
– Вы армяне? Беженцы? откуда?
Хозяйка, давно уже вступившая в тот неразменный возраст, который у кавказских женщин длится до глубокой старости, улыбнулась печальной армянской улыбкой.
– Мы из Карабаха, дорогой. Ай, Карабах-марабах. Знаешь Карабах?
– Знаю! А чем-нибудь армянским угостите?
– Как не угостить, конечно угощу! Будешь тжвжик? Знаешь тжвжик?
– Знаю, знаю, несите! И помидоры с тархуном. И бозбаш.
Хозяйка оглянулась на хозяина – разъевшегося крепыша, похожего на грецкий орех. Восточная женщина смотрит на своего мужчину с таким послушным увлечением, как будто он вот-вот объявит ей вечную истину, а она в любой момент готова его пылко поцеловать. И в то же время во взгляде ее – непреклонный приказ; немедленно иди и сделай. Крепыш безмолвно подчинился. Через четверть часа деревянный растресканный стол покрылся множеством тарелок; островерхий запах горного тархуна мешался с ленивым духом бозбаша. У Павла пробудился детский аппетит, Сольман от него не отставал, а розовый коллега ел неспешно, вежливо, и на всякий случай улыбался.
Наконец, все было съедено и выпито, а за это время дождь утих. Желая сделать Сольману приятное, Павел полетел на залихватской скорости. Ветер то и дело стукался о лобовое и пружинисто отскакивал, как мячик. С каждым километром прояснялось небо – не только потому, что кончилась гроза, но и потому что надвигался Питер с назревающими белыми ночами. О политике уже не говорили; Сольман вспоминал, как первый раз напился русским самогоном: «никогда не думал, что земля может подниматься и бить человека по лицу». Слушая рассказы Сольмана, Павел на секунду зазевался, а когда сосредоточился, то ужаснулся: слева, выкатив на встречку, их упорно обходил помятый внедорожник «туарег».
Это было непростительное хамство, обгонять его по мокрой встречке, да почти вплотную притираясь, да еще когда все полосы свободны! Павел рассердился и вдавил педаль; задние колеса взвили воду, и машина словно бы вильнула задом. «Ох!» – сказал ему довольный Сольман; «гуымм, гуымм» – перепугался розовый коллега.
«Туарег» поотстал ненадолго, но вскоре снова поравнялся с Павлом. Водитель внедорожника открыл окно и делал энергические знаки: дескать, очень надо, пропусти! Тогда Саларьев глянул в боковое зеркальце, и увидел волчий глаз мотоциклетной фары: кто-то гнался за несчастным «туарегом» и никак не мог воткнуться между ними.
10
…Лучи прожекторов пересекались в пустоте, как лезвия гигантских ножниц, а внизу, в провале, громоздились бревна. Шомер попытался откатить одно бревно, но должен был оставить эту глупую затею. Он крепкий старик, но – старик, и пришла пора считаться с возрастом… Как же выволочь епископа – и этого, который в маске…
Нет, в одиночку он не справится, нужно бежать за подмогой.
Срезая путь, через газон, Теодор помчался к баракам; киргизы, разумеется, давным-давно проснулись, но изображали сонную помятость. Да, директор, мы придем директор. Но сначала вызывайте скорую. Да, директор, уже вызываем, директор.
Господи, если Ты есть. То пускай епископ будет жив. Этот, ряженый, с ним поступай как хочешь. А епископа, пожалуйста, оставь. И помоги догнать мерзавцев. Помоги.
Харлей напрягает бока, колотится от возбуждения; и вот позади остается усадьба, отброшена назад корявая бетонка, под колесами разглаженная трасса; сегодня можно мчаться без глушителя, на полной; что же вы наделали, проклятые! вам всем конец. В чем будет заключаться их конец, Теодор пока не знает, он просто буравится в ночь. Ветер пинает горячие шины; ничего, мы справимся, не тормозим! В небе словно коротит проводку, пахнет окалиной, серой; асфальт начинает гриппозно блестеть, и Шомер понимает, что промок до нитки.
Он проскакивает первый перекресток, не сбрасывает скорость у гаишного поста; раскалившийся, как нарезная пуля, Харлей идет на скорости сто девяносто; ливень становится шквальным, вода заливает дорогу, но покорная, надежная машина лишь взвивает веера из-под колес. Шомер чует запах убегающей добычи; у него такое чувство, что сейчас из выхлопных блестящих труб вырвется огонь.
И вот она, настигнутая цель: красные шакальи глазки «туарега».
Шомер осторожно пригашает скорость, чтоб не разойтись на повороте, садится беглецам на хвост, и с охотничьим азартом замечает, что водитель «туарега» перепуган: он пытается уйти по встречке, в испуге прижимаясь к чьей-то «Хонде», чтобы не осталось ни малейшего просвета; ну вихляй-вихляй, мы сейчас увидим, кто кого.
…Павел перебросил взгляд на трассу, и его пробил холодный пот: справа, с боковой проселочной дороги, наперерез движению втыкался желтый бензовоз. Водитель хладнокровно шел на разворот, уверенный, что все притормозят заранее: на дороге сумасшедших нет… Взревев гудком, Саларьев резко повернул рулем направо и попытался погасить сцеплением избыточную скорость. «Туарег», заметивший опасность, ловко увильнул за ним, через двойную, а мотоциклист торпедой улетел вперед.
– Паша, нам конец, взорвемся! – шепотом, почти спокойно произносит Сольман.
Слава Богу, розовый коллега спит.