1
До посадки оставалось меньше часа. В депутатском зале возле барной стойки гужевались томные девицы в розоватых длинных платьях с чересчур завышенными талиями, шерстяных костюмчиках крупитчатой фактурной вязки, коротеньких штанах с бантами. Это были не любовницы, не жены. Для любовниц слишком низкорослые, отечные, со слегка приспущенными попами; в отличие от жен – услужливо напряжены. Девушки слепились плотной кучкой, как металлическая стружка на магните, сверкающая острым, рвущим блеском. Чужой не подходи – убьет!
В другом углу, непроницаемо для вертихвосток, начальственным кружком стояли женщины в суровых пиджаках и строгих юбках чуть выше колена. Они напоминали женский батальон охраны. С этими, наоборот, все ясно; надежные начальницы отделов, служба протокола, референтки, – та верная опора высшего начальства, про которую оно не помнит.
Мужчины утопали в безразмерных черных креслах, неудобно вскидывая руки; пиджаки в плечах вздымались и напоминали бурки.
В зал вошел демонстративно опоздавший Юлик: взгляд скользит поверх голов, к уху прижат телефон; ожидая важного звонка, имеешь право никого не замечать. В зале было двое или трое человек с такими же скользящими глазами; не присаживаясь в кресла, они фланировали взад-вперед, беспрестанно говорили по мобильным и не допускали окружающих до своего сосредоточенного взгляда. Если их глаза встречались – там, над головами, в горней высоте, они, не прекращая разговора, брезгливо обнимались и троекратно чмокали друг друга в отложные щеки, нависающие на воротники.
Сквозь толпу шныряли подавальщики с подносами; никто еду не брал, только ласково и скромно опускали губы в полные бокалы, и, не делая глотков, продолжали медленно беседовать. Павел жестом подозвал официанта, демонстративно цапнул тарталетку с сизой белужьей икрой, и весело сжевал, как пьяница жует соленый огурец, закусывая водку. Официант взглянул со смесью уважения и панибратства; закусывает – значит, свой, не из хозяев.
– Может быть, еще добавить, господин?
Наконец пригласили на вылет. Холеные служительницы рассекали всех на два потока. Кого-то, как Саларьева, строгих женщин в костюмах и некоторых вертихвосток направляли вежливо в автобус, а кого-то пропускали тонкой струйкой через отдельную дверь, и это значило, что гость особый, вылетает ройтмановским личным самолетом. Предъявляя паспорт, Шачнев утратил сановную важность; осознав, что полетит на литерном, порозовел, забавно вскинул голову и вразвалку прошел на посадку.
Девушки из окружения рассорились; кто-то успел проскочить через дверцу, а других охрана отсекла.
Одна из обделенных материла контролера:
– Да ты знаешь, б’дь, кто я такая? Ты сопли будешь растирать, прося прощения. Ты меня куда направила, ты понимаешь, или нет? Меня – туда! На регулярный. Меня!!! Ты что, не поняла? у тебя четыре секунды, я, считай, тебя уже уволила!
2
Самолет был полон, ждали только их. Пассажиры были недовольны, смотрели на входящих злыми пролетарскими глазами: этим что за честь? небось не бизнесом летят. Дамочка мучительного возраста, лет сорока пяти, с пьяной лаской говорила в телефон: «я буду по тебе скучать… на дискотеках… особенно под утро, в шесть, когда вернусь… а ты?» Место Павлу выпало как раз за этой дамой. «Скажи мне что-нибудь хорошее, доброе! А еще… ты тут без меня шали не очень. Почему-то я тебе верю…»
Сбоку от него, через проход, обустраивались баскетболисты, выдвигая вверх колени, как кузнечики. Саларьев уткнулся в окно: скоро можно будет притулиться и уснуть, и увидеть сон про счастье, которое растет в тебе, и заполняет целиком, выталкивая мысли и заботы, как шипучка воду из бутылки. Рядом с ним расположился плотный мужичок; шубейку он бросил в багажный отсек и остался в пиджаке, при галстуке, но в лисьей шапке. Третьей в их ряду сидела девушка, лет двадцати, чернявая. Суетливый северянин наклонился; ремень безопасности рассек его сдобное пузо; он стал, пыхтя, развязывать ботинки. Лисья шапка повалилась на пол, девушка услужливо ее подняла, встряхнула. Мягкая, отзывчивая девушка, только очень, очень некрасивая. Кожа, будто бы присыпанная крошкой, нос набалдашником, умные глаза, но мелкие, посаженные слишком близко.
Девушка спокойно повернулась к Павлу и, нимало не смущаясь, посмотрела на него с вопросом. Саларьев, пойманный на месте наблюдения, растянул губы в притворную улыбку, стал сам себе противен. Но девушка его спасла; перекрикивая бурный оборот турбины, она внезапно поздоровалась:
– Здравствуйте! Я вас в офисе встречала, раза два или три.
– В офисе? – по-офицерски гаркнул Павел, и чуть не сорвал свой слабый голос. – А я вас почему не знаю?
– Значит, не такой вы наблюдательный! Вы делали музей, я правильно все понимаю?
– Правильно вы понимаете. Я – Павел.
– Я Алла. Хороший музей, мне понравился.
Интересно, кто ей показал? Презентация назначена на завтра; служба безопасности все опечатала; даже твердые диски изъяты – приказали охранять сюрприз.
– А куколки, те вообще – улет.
Куколки. А вот это уже безобразие. Куколки не для чужих. Куколки – для бога – лично. Кто же это такая? Наверное, пиаровская финтифлюшка. Сколько их на свете развелось, этих одинаковых болтушек, с одной единственной способностью – сверлить мозги и, пришепетывая, втюхивать ненужные услуги. Здравствуйте-Павел-меня-зовут-неважно-как-да-Павел-понимаю-да-вы-очень-заняты-я-займу-у-вас-одну-минуточку-итак…
И Юлик тоже стал хорош; заигрался в большого начальника, расслабился, не держит язык за зубами.
Надо было что-то говорить, и Саларьев спросил, натужно напрягая голос:
– Спасибо. А почему вас не было перед отлетом?
– Что ли в депутатском зале? Потому что я не депутат. Нет, ну серьезно? Что я там забыла?
Северный человек недовольно поерзал и сказал, глядя в спинку сиденья напротив и вроде ни к кому не обращаясь.
– Будем взлетать.
Помолчал, добавил – вновь не поворачивая головы:
– А вы как, между собой знакомые?
Не дождавшись ответа, снова поерзал.
– Мероприятие между собой делать будете?
Павел не выдержал: что делать?!
– Мероприятие.
– То есть?
Человек, все также глядя в спинку, уточнил:
– Вы вместе кушать будете, да, когда принесут?
– Как все. Я думаю, вы тоже будете.
– Вы слева, я справа. Вы справа, я слева. А я буду спать.
Алла засмеялась. Смеется она хорошо, открыто, настежь.
– Не волнуйтесь, дяденька, мы тоже будем спать. Потом договорим, на месте, ладно, Павел? счастливого полета.
Бог даст, долетим, весело подумал Саларьев и уткнулся в иллюминатор.
3
Снова и снова он вспоминал ее влекущий голос. Свежие, некрашеные губы. Едва заметную полоску кожи между кофточкой и джинсами. Только сейчас, в самолете, он решился помечтать о мягком, медленном (а может, быстром, скользком?) поцелуе. О груди, которую легко накрыть ладонью. О загорелом плоском животе. И дальше. Притянуть ее к себе; она сожмется, вздрогнет, а потом как будто ослабеет и растает…
Весь этот месяц он прожил в состоянии почти болезненного возбуждения, но никакого эроса с танатосом! Первый раз он думает о ней вот так. Никто бы не поверил: невозможно, он же не монах! И все же это правда.
Павел не заметил, как уснул. Снилось что-то сумрачное, бледное. Вечереет, он бредет по окраине леса, навстречу движется расплывчатое существо, непохожее на человека, но не зверь. Приближается вплотную, радостно и властно начинает с ним сливаться, он чувствует, как в нем теперь живет чужая сила. Они говорят, но без слов; существо понимает, что Павел и хочет, и боится с ним сливаться; оно в недоумении: как можно быть любимым и любить, и при этом что-то оставлять отдельным, ничего не должно быть вне меня и без меня. Без перехода, как если бы киномеханик перепутал пленку, начинается другой невнятный эпизод; он лезет по расшатанной лестнице на чердак, а там колокольня, черный монах берет Павла за руку, тихо сжимает пальцы, и его же рукой его крестит. И тут же никаких монахов, колоколен и существ, он один на берегу большой реки, и такое счастье, и свобода…
4
Долетели.
Нет ответа.
Долетели.
Нет ответа.
Эй! Тата?
Наверное, она еще спит.
Все вокруг было плоским и белым. Низкая тундра, тонкое небо. Поперек сухой и сероватой белизны, как жженым грифелем, была прочерчена дорога. Вдоль дороги нависали косые бетонные блоки; на этот безразмерный покосившийся штакетник налипли снежные сугробы. Над вечной мерзлотой вздыбились коммуникации – трубы, упакованные в стекловату и опутанные проволокой, были пущены поверх земли. Тщательно укутанный газопровод и насквозь проржавевшие трубы тесно прижались друг к другу, им было очень холодно.
Микроавтобус проехал мимо разноцветного технического озера, незамерзающего и рябого, как пестренькие глазки алкоголика; на секунду их накрыло вязким паром, а когда пары́ развеялись, он двигался уже по широченному, разверстому проспекту, как если бы дома раздвинули домкратом, и ручку механизма выкрутили до предела. На угловые стены сталинских многоэтажек, с неприступными фасадами, наползали наросты угрюмого льда, выше человеческого роста. Даже в прогретом салоне ощущалось биение встречного ветра; на тротуарах не было живой души.
Вскоре стало ясно, отчего так. Из аптеки, над которой красовалась надпись: «Для вас, мужчины и женщины», вышла крепкая, приземистая девушка; ветер, казалось, ее сторожил; жадно подхватил, и сбил бы с ног, если бы она не ухватилась за дверную ручку. Было в этом что-то древнее, мифическое: бог зимы уносит жертву в ледяное царство.
Через несколько минут они подъехали к отелю. За это время серый воздух, из которого как будто выкачали солнце, успел сгуститься в сдержанные сумерки, но не до конца провалился в ночь. Полярный день застрял на полпути, остановился.
Вышколенный гостиничный служитель мягко принял чемодан, доставил засыпающего Павла в номер и отказался наотрез от чаевых.
– У нас не принято, господин. У нас отель отдельный, для своих.
Саларьев принял раскаленный душ; распаренный, довольный жизнью, он распотрошил кровать, затянутую туже портупеи, задернул тяжелые шторы – совсем как задергивал дома, для Таты, нырнул в блаженную прохладу простынь, и только в полусне сообразил, что некрасивая попутчица – исчезла. Он очнулся, отмотал события назад, осознал, что ни разу с ней не пересекся – ни возле грохотавшей ленты транспортера, ни в тесном здании аэропорта. Но мысли сами поменяли тему; он снова начал сладко думать о другом. О том, что будет очень скоро. Послезавтра. И провалился в безупречный, ровный сон.
5
Дом приемов был заполнен до отказа. Англичане поднялись на верхний ярус и флегматично сглядывали вниз, с кокетливо-ажурного балкончика. Столичные остались в общем зале, но держались обособленными группками. Местные фланировали из конца в конец, то свивались в плотные кружки, то внезапно разбегались по спирали. Все напоминало вскрытый механический будильник, в котором не закончился завод пружинки: сердечник лихорадочно сжимается и разжимается, отклоняясь то влево, то вправо от центра. К сигарной комнате вытянулась очередь суровых мачо: в смокингах, но будто рубленные топором; черно-белые, похожие на деловых пингвинов, они в развалку продвигались к двери, из-за которой выбивался сизый дым. А под сочной люстрой в самом центре зала обмахивались веерами здешние красавицы с покатыми плечами и необъятно низким декольте. Холод вынуждал их вечно прятать розовое, нежное, манящее под непроницаемые теплые одежды; выпустив свои тела наружу, они как будто мстили Заполярью.
В общий гул ввинтился резкий звук звонка; по толпе пронесся легкий ветерок, веера захлопнулись и очередь к сигарам рассосалась. Все устремились вниз. Толпа расступилась; по образовавшейся дорожке, ровной, как пробор чиновника, шла непроницаемо монументальная охрана, а внутри ее вороньего кольца двигались три очень разных человека – Ройтман, с маленькой рассеянной улыбкой, худощавый востроносый губернатор и рыхлый телом англичанин. Павел мысленно накинул на британца длинное пальто с нашитым хлястиком, округлую шляпу с двойным жокейским козырьком, и не смог не похвалить себя: до чего похоже получилось. Хотя лепил его по фотографиям, ни единой очной встречи не было.
Куколка из мякоти и соли ожила; поднялась на подиум с другими куклами, сказала речь, растрогалась, достала носовой платок и промокнула толстую слезу.
Отговорив положенные речи, куколки спустились на ступеньку и одинаково сложили руки, как футболисты перед штрафным, прикрывая причиндалы от удара. Пригасла хрустальная люстра; вздернулась белая завесь, и на огромных плазменных экранах развернулась местная история.
Толпа внимательно, и, кажется, с восторгом наблюдала.
Сталин произвел задуманный эффект; с футболистами они, конечно, прогадали: люди начали вставать на цыпочки, чтобы разглядеть фигурки, толкались, шикали. Клоны Ройтмана и англичанина (тут Абов то ли промахнулся, то ли специально их подставил: ничего им не сказал про губернатора), соткавшиеся из ничего и замершие перед своими прототипами, вызвали оцепенение, и вслед за ним – овацию.
Картинка выключилась (подражая Шачневу, Саларьев сказал про себя: «обнулилась»). Середина зала снова дрогнула, и трое главных двинулись в обратный путь. К ним потянулись люди – с напряженным ожиданием, надеждой; те старались не смотреть в толпу, но если вдруг кого-то из знакомых замечали, то делали призывный жест, и счастливчик начинал буравиться навстречу; охрана на секунду размыкалась, и он оказывался внутри защитного кольца.
Не допущенные с завистью смотрели на идущих.
Ройтман, проходивший мимо Павла, мазнул его случайным взглядом, что-то вдруг припомнил, и сделал вялое, неопределенное движение пальцами. Похожее на школьную разминку: мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Саларьев ответил таким же движением, дескать, да, конечно, здравствуйте, Михал Михалыч.
– Что ж вы стоите? Они – уйдут – туда! – завистливо и уважительно сказал мужчина с леденистым взглядом.
– Куда – туда?
– Туда – туда. Вы что, не понимаете? Там третий зал!
Услыхав про «третий зал», окружающие стали быстро, остро двигаться, как шестеренки, и больно выпихнули Павла на дорожку.
6
В этот загадочный зал Павел вошел одним из последних; дверь плотно затворилась; сразу стало тихо. Так бывает тихо в кабинете, ранним утром или поздней ночью: спокойно светит настольная лампа, книжные полки в тени, на улице ни зги, все спят. По глухим коврам бесшумно разбредались приглашенные. За барной стойкой не было официанта; каждый наливал себе, и молча отходил в сторонку. По центру были накрыты столы, мест на сорок, максимум на пятьдесят. За столы пока что не садились; брали мелкие закуски, отходили.
Часть обширной комнаты была освещена высокими торшерами; матовые белые потоки света поднимались к потолку. Другая половина растворялась в полумраке, напольные лампы мерцали желто-синим, как гаснущее пламя на конфорке. Молодцеватый губернатор, так непохожий на их долгородского жирного пентюха, неохотно пил коньяк и въедливо смотрел на двух своих помощников. Они молчали, и он тоже не говорил ни слова. Англичанин уселся к публике спиной, положил ноги на подставочку и, кажется, пытался задремать. Ройтман в дальнем уголке беседовал, вяло шелестя губами, со своим партнером, Мельманом; у Мельмана были светлые игривые кудряшки, голубые нервные глаза, сам он весь какой-то потревоженный и подростковый, отвечая, нервно сглатывал.
Не было ни Юлика, ни пестрых девушек, ни скучных женщин в деловых костюмах. Зато его попутчица – была. Алла сиделе рядом с некой важной дамой, из начальниц, и вежливо кивала в ответ на безостановочное шелестение. Ей шло темно-серое платье с жемчужным отливом; в этом приглушенном свете она казалась даже симпатичной. Павел страшно обрадовался и, нарушая общую размеренность, сделал несколько шагов навстречу. Два человека из экономического класса попали в царство избранных, им есть о чем между собой поговорить. Но Алла заметила его порыв и не пригласила жестом подойти, а просто помахала рукой: приветствую, и стойте, где стоите. Павлу ничего не оставалось, как переместиться в дальний угол.
Через час англичанин очнулся, встал во весь свой неудобный рост; губернатор скривился: англикосы вечно лезут первыми. Но тоже встал. За ним поднялись остальные. Губернатор зачитал короткую пустую речь. Ройтман тонким голосом, с ужасной дикцией, пробормотал спасибо всем, и первому лицу, и что он ценит, и конечно, и так далее. Англичанин, с интонациями провинциального актера, произнес торжественный спич. И, попросив прощения, откланялся: чересчур большая разница во времени.
Как только дверь за англичанами закрылась, губернатор скинул пиджак, выщелкнул черные запонки с холодной платиновой окантовкой, с удовольствием хлопнул в ладоши, плотоядно потер их и громко сказал:
– Ну что, теперь пора за стол? По-нашему, по-русски? Хлебосольно?
Следуя какому-то неписаному правилу, женщины сразу встали и ушли, вместе с ними Алла; мужчины устремились к столам.
7
Гости расходились не на шутку. Солидные, подсушенные жизнью мужики, выстроившись в летку-енку, вскидывали ноги в дорогих штиблетах, громко пели вразнобой:
в нашим – доме – пасилился – за-ми-ча-тиль-най – сасед
Допев и доплясав, полусогнулись, уткнулись лбами в спины впередистоящих, разом выкинули руки в обе стороны, получился настоящий самолет.
– Это чьи поля? – голосом задорного мышонка пропищал директор меднорудной шахты.
– Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса! – хором прокричали остальные.
– А это чьи владения? – пискнул начальник налоговой.
– Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса! – развеселая колонна накренялась, тревожно жужжала, снова ложилась на курс.
– Тут чье хозяйство?!
– Маркиза, маркиза, маркиза Карабаса!
Губернатор и Ройтман тихо, затаенно улыбались; остальные бескорыстно хлопали в ладоши.
На подиум поднялся гендиректор комбината, как все торинские начальники, сухой, высокий, со вздувшимися венами на бритом черепе: он напоминал анатомический рисунок, на котором обозначены сосуды и сухожилия. Взмахнул рукой (очень узкая ладонь, суковатые длинные пальцы, того и гляди оторвутся):
– Оркестррр! Нашу, любимую!
Музыканты, все в черном, вышли под единственный софит, деловито поклонились, крючковатый дирижер вонзил свою палочку в воздух, и понеслась знакомая мелодия.
– Песня о сексе!
Гендиректор приятно запел:
Ничего на свете лучше нееету,
Ничего на свете лучше неету,
Ни-чегооо!
На свете!
Лучше!
Нету!
Ничего на свееете лучше нееету!
Ла-ла-ла-лала,
Лалала-ла-ла,
Лалала!
Е! Е!
Е! Е!
Пили, говорили тосты, за Самого, за губернатора, за Ройтмана, как накатим, как накатим, как накатим… наше троекратное краснознаменное, с оттяжкой… И снова громогласно пили, если строганину из нежнейшей нельмы, закрученную бело-розовыми перьями, ее все называли нельмачка, безупречно свежего муксуна, пили за великие дела, и оленина с клюквой и брусникой была необычайно хороша, а грузди со сметаной, серые, залипшие друг в друга… пили, ели, пили ели пили.
– Пора, – сказал вдруг изрядно напившийся Ройтман.
И пьяный губернатор подтвердил с какою-то паталогической серьезностью и даже скорбью в голосе:
– Пора.
Земство разом отодвинуло тарелки, тяжелые ножи и вилки застучали барабанным разнобоем. Застегивая пиджаки и фраки, знающие гости потянулись к незаметной двери за просцениумом; Павел, сгорая от любопытства, поспешил за ними.
Они переместились в залу, похожую на игровую зону казино. Здесь не было ни окон, ни часов, стены обиты тяжелым панбархатом, мрачновато-бордового цвета. В центре залы – еще одна стеклянная стена, с прозрачной запирающейся дверью; за стеклянным ограждением, как внутри гигантской колбы, раскинулся огромный черный стол, со скругленными уютными краями. Не сговариваясь, гости разделились на две группы; некоторые, во главе с начальником и богом, торжественно проследовали в колбу и расселись за длинным скругленным столом. Остальные (включая Саларьева) расположились вдоль прозрачных стен, снаружи.
Помощник губернатора привычно сел на заглавное место и стал перемешивать карты.
Что-то слишком тонкая у них колода…
Из динамиков рванулся громкий голос:
– Господа! Внимание. Мы начинаем.
8
Помощник губернатора метал; колода была тонкая, усохшая; карты пролетали вдоль стола и ложились точно перед игроками. Каждому досталось по одной.
– Господа, в нашем городе ночь!
Все поспешно натянули маски на глаза.
– Честные граждане спят! Но мафия не дремлет!
Четверо участников бесшумно приподняли маски. Молча поглядели друг на друга и опять прикрылись.
– А где же Комиссар Каттани?
Михаил Ханаанович сдвинул повязку на лоб; со смесью раздражения и самодовольства подмигнул ведущему и закрылся маской, как забралом.
– Наступило утро! Господа, поздравляю вас, в нашем городе обосновалась мафия!!!
А, так вот что это за игра. Павел много слышал про нее, но самому играть не доводилось. Когда-то это было модным общежитским развлечением; на ободранном щите для объявлений по пятницам вывешивали яркие плакаты: «Товарищи студенты! Не проходим мимо! Завтра выходной! Играем в МАФИЮ! Сбор в холле 4-го корпуса!». Но туда ходили только технари, несколько психологинь, юристы; они разбивались на группы, занимали все пластмассовые столики, выставленные в холле, и шумно резались до самого утра. Историки, филологи, искусствоведы презирали этот способ выжигания пустого времени. Они предпочитали собираться на квартире у кого-нибудь из ленинградцев, варили пушкинскую жженку или алкогольный гогель-могель с ромом, сочиняли яркие пародии на «Иисус Христос – Суперзвезда», соревновались в буриме и шарадах, а когда перепивались до соплей, разбредались по грязным кроватям и возились парочками, стараясь не слушать, как в полуметре стонут и пыхтят другие.
Проснувшись, жители захваченного города стянули маски.
– А я, – азартно спорил губернатор с председателем правительства, – говорю вам: Иванов – на подозрении!
Иванов возмущенно парировал:
– А я, Аскер Камильевич, подозреваю вас! Вы хотите выбить меня, потому что вы мафия! Предлагаю вас арестовать!
– Сильное заявление, Иванов. Ты хорошо подумал? – как бы весело сказал губернатор.
– Аскер Камильевич, да что вы, я так…
– Стоп, Аскер, здесь нет начальников и подчиненных, – вступился Ройтман. – Давай играть по правилам.
– А может, вы и есть та мафия? – вступился областной прокурор за губернатора.
И все сошлись на том, что Ройтмана полезно отстрелить.
Лицо его перекосилось; сколько разных масок Михаила Ханаановича видел Павел – обезжиренного идиотика, резкого умника, пресыщенного властью хозяина жизни; в этот раз перед ним был дворовый бандит, которого унизили, и он сидит на корточках, и цыкает длинной слюной, прежде чем рывком подняться, вынимая финку из-за голенища.
– Это вы меня решили отстрелить? Меня? Вы забыли правило: если хочешь со мной говорить, то молчи.
Несколько секунд понадобилось Ройтману, чтобы совладать со злобой, вспомнить, что это игра; в конце концов он разочарованно сказал:
– Ну что, господа демократы. Ваш народ как всегда пролетел. Я был комиссаром Каттани.
Все были в потрясении.
– На прощание оставлю вам предсмертную записку – бойтесь трубочиста, он знается с чертом!
Банкующий помощник заерзал; извиняющимся голосом сказал:
– Аскер Камильевич, вы же в курсе правил…
– Да знаю, знаю, я убит без голосования. Играйте дальше, стреляйте в невинных людей!
Губернатор выдержал паузу, и с хохотом перевернул свою карту: да мафия я, мафия! Попали! И вместе с Ройтманом направился к прозрачной бронебойной двери. А игроки опять надели маски; мафия очнулась, как в немом замедленном кино жестами определила жертву, и снова погрузилась в сон.
Кресло Павла стояло рядом с выходом из игровой; бог опять его заметил, что-то важное припомнил, положил на плечо невесомую руку:
– Слушай, историк, еще раз спасибо, и у меня к тебе будет дельце. Не сегодня. Скорее завтра. Эй, Геннадий, – кликнул он бесплотного секретаря, – свяжи нас, когда я проснусь.
Подумал и добавил с намекающим смешком:
– Если вообще смогу до вечера проснуться.
Павел не стал уточнять, что к вечеру его уже не будет; у него есть дела поважнее, дневным он летит в Красноярск.