– 10:10 утра. Вот когда он в последний раз выступал. К 13:50 того же дня он был мертв. Все более или менее сходятся относительно того, что происходило между этими двумя моментами. Он отказывается сдаться. Он отказывается от самолета, который восставшие военные подготовили для того, чтобы вывезти президента с семьей в безопасное место. Он отвергает предложение своей социалистической партии возглавить Сопротивление на базе трущоб и фабрик. Он не принимает предложения МИРа, готового прийти ему на помощь. Он отказывается покинуть дворец «Ла Монеда», отражает танковые атаки и штурмы пехотного батальона. Он руководит сражением, находит момент, чтобы позвонить жене, Тенче, которая не смогла добраться до «Ла Монеды», прощается с ней, вешает трубку, призывает тех немногих, кто остался с ним в здании, – своих телохранителей, часть министров и ближайших помощников и друзей – но вы это знаете, Ариэль, знаете все это даже слишком хорошо – продолжать бой. Он прекращает сражение, чтобы женщины смогли покинуть здание, в их числе его дочери Изабель и Беатрис, Тати, так?
– Тати, – подтвердил я, – так мы ее называли.
– Тати, которая беременна. Он приказывает им, а также журналисткам и секретаршам покинуть здание: он не допустит, чтобы они погибли рядом с ним. Однако пока еще смерть за ним не приходит. Он переживает зверскую бомбардировку «Ла Монеды» самолетами «Хокер Хантер», пожар, слезоточивый газ, пули. Даже его военные противники подчеркивают его героизм, яростное и умелое использование оружия – этого врача, призванного исцелять и спасать жизни. И до самого конца он был одержим этим – спасением людей. Он заключает с нападающими перемирие, чтобы эвакуировать здание, приказывая своим товарищам идти цепочкой. Он говорит, что будет замыкающим, сдастся последним. Однако он не сдается – не собирается сдаваться. Он остается. И тогда? Что происходит тогда, Ариэль?
Орта ждет: на этот раз он не отвечает на свой вопрос, на этот раз откликнуться придется мне.
Я говорю:
– Он умирает.
– Так вы заявили в своей статье для «Лос-Анджелес Таймс», – подхватил Орта. – Вы пишете, что Эйлвин, президент христианско-демократической партии… я процитирую… «первый конституционно избранный президент после смерти социалиста Сальвадора Альенде во время кровавого путча 1973 года». Вы говорите «смерть», но не говорите какая, не говорите «покончил с собой», и не говорите «погиб», и уж точно не говорите «был убит». Семь лет назад, когда я спросил вас, не надумаете ли вы написать роман об Альенде, вы сказали, что в его смерти нет тайны, что он был убит, а значит, его история жизни завершена.
Я не был уверен, что говорил именно это, но не собирался уточнять сейчас, когда он наконец готов был сказать, к чему все это ведет.
– Хотя в этой вашей статье, – продолжил Орта, – вы намеренно не стали говорить, что думаете на самом деле. Но мне вы можете сказать. Прежде чем мы пойдем дальше – ваши мысли, пожалуйста. Что происходит, когда Альенде остается во дворце? Он сражается до последнего? Его убивают военные? В бою? Случайным выстрелом? По ошибке? Или – намеренно, и это преступление? Или он гибнет от своей руки, как почти сразу же раструбили его враги? Или есть еще какие-то варианты? Типа, один из его личных телохранителей стреляет в него, дав слово, что не позволит врагам захватить президента живым и демонстрировать, словно раба или пленника? Как вы считаете?
– Я не знаю, как умер Альенде.
В кои-то веки я не задумывался о том, что от меня хочет услышать Орта – я просто выпалил, что думаю, но не более. Я не имел желания подробно прослеживать тот извилистый путь, который привел меня к этой неуверенности.
Поначалу – никакой неуверенности. Мне хватило секунды на то, чтобы отвергнуть версию военной хунты – в официальном заявлении 12 сентября, на следующий день после путча, – будто бы Альенде покончил с собой. Первая автоматическая реакция (я закричал в радиоприемник, передававший их коммюнике: «Лжецы, лжецы, лжецы!») твердо повторялась и закреплялась в ходе следующих дней, месяцев, лет.
С чего им верить, если все, что они говорили начиная с 11 сентября, было ложью? Верить людям, которые поклялись в верности конституции и президенту, а потом нарушили свое слово? Верить людям, которые оправдывали это предательство как единственный путь избежать кровавой бани, которое, как они утверждали, готовили мы, альендисты – план «Зета», который они придумали и существование которого так ничем и не доказали? Верить людям, которые убили множество моих товарищей – многих в тот день в «Ла Монеде» – и отрицали, что они вообще были захвачены? Верить, что пропавших без вести, desaparecidos, как в моем романе, вообще не арестовывали, что эта огромная трагедия была гигантским обманом публики, который левые поддерживали для того, чтобы дискредитировать спасителей своего отечества? Верить, что они пощадили Альенде, убив его ближайших сподвижников по Народному единству? И сделали своими жертвами тех трех патриотов, которые последовательно занимали пост министра обороны, – тех, кто знал Пиночета, видел его пресмыкающимся, ласкающим их детей, обещающим верность? Генерала Пратса взорвали вместе с женой в Буэнос-Айресе. Орландо Летелье убит бомбой в Вашингтоне. Хосе Тоа найден повешенным в тюремной камере при подозрительных обстоятельствах. Верить постоянно лгущим? С какой стати верить каким-то их словам, каким-то заявлениям, каким-то клятвам?
Мою уверенность в том, что Альенде погиб в бою, – или, еще хуже, был ранен, а затем добит, – подкрепляли сведения, ходившие в посольстве Аргентины: все они указывали на то, что президент героически стоял до последнего, защищая демократию и социализм. Но в конце концов это были просто слухи, сплетни, молва, пока мою исходную оценку не подтвердил некто свалившийся на меня – буквально – прямо с неба.
Это было вечером в конце октября.
Я гулял в обширных садах посольства. Я любил сумерки, когда можно было уйти от бесчисленных свар революционеров, которые в остальное время толпились на газоне и вытаптывали цветы, с трудом уворачиваясь от детей, которые бегали, выкрикивая лозунги. Мы называли их термитами – эту орду юнцов, чьи родители не могли справиться с ними – как не могли справиться с собственной подавленностью и тревогой. Я наслаждался возможностью подышать свежим воздухом и поразмышлять о том, как, черт побери, мы могли здесь оказаться, в чем, черт побери, ошиблись – и как не повторить снова тех же ошибок. Если это «снова» вообще будет.
И тут словно небеса решили ответить на эти вопросы… ну, не так чтобы ответить, но хотя бы прервать их… у моих ног приземлился куль, переброшенный через огромную заднюю стену посольства. Я услышал выстрелы – полиция постоянно патрулировала периметр здания и его территории, пытаясь поймать тех, кто попытается проникнуть внутрь, – а потом стремительно, чудом, стену преодолело тело: мужчина закувыркался на траве, словно один из тех мускулистых киногероев, которых десантируют на парашюте за линию фронта. Он встал, близоруко посмотрел на меня, поднял сверток, поправил на носу очки, ухмыльнулся и сказал:
– О, Ариэль! Не ожидал, что мы так встретимся, а? Но мне некого стало обыгрывать в шахматы, так что почему было не навестить тебя?
Это оказался Абель Балмаседа.
Он был в бегах, собирался задержаться только на ночь, никоим образом не желал регистрироваться в посольстве – он исчезнет, как только передаст некое сообщение персоне, которую называть не намерен; я не найду возможности спрятать его на эту ночь?
Без проблем. Мне в последнее время нездоровилось – и повезло лечиться у нашего семейного врача, Даниэля Вайсмана, который и сам был беженцем в посольстве. Данни убедил остальных врачей позволить мне ночевать под бильярдным столом в игровой комнате, которую они превратили в медицинский центр. С их молчаливого согласия Абеля можно было спрятать в этом убежище до тех пор, пока он не сумеет незаметно выполнить свое поручение.
Под защитой бильярдного стола мы проговорили все ночь. Он по-прежнему был членом МИРа и еще сильнее укрепился в мысли, что вооруженная борьба – это единственный способ, которым бедняки смогут получить полную власть. Он размахивал пистолетом, который до этого прятался в кобуре у него под курткой, заявляя, что живым его не возьмут и что он хотя бы заберет с собой в ад нескольких врагов. МИР? Я считал, что он вышел из этой партии. Разве он не охранял конспиративное жилище на улице Ватикано, где Чичо находился после выборов? Абель улыбнулся: я не первый спутал его с его братом-близнецом Адрианом, членом Социалистической партии: тот присоединился к телохранителям президента, которых, отвечая на вопрос какого-то журналиста относительно сопровождающих его вооруженных людей, Альенде назвал GAP, Grupo de Amigos Personales (группой личных друзей). Честь войти в эту когорту позволила Адриану находиться с президентом до самого конца.
– Так он знает, что случилось, как Альенде убили?
– Знает – и сможет тебе все рассказать, если тебе удастся выбраться из этой дыры и… Он на Кубе. Он не собирался покидать страну, но, когда он рассказал мне о смерти Альенде, его решено было срочно вывезти из Чили, чтобы он рассказал всему миру и Фиделю, что видел в «Ла Монеде». Не удивлюсь, если он вернется, чтобы начать вооруженную борьбу с хунтой.
– И, как я понимаю, ты будешь готов его здесь встретить?
– El MIR no se asila, – сказал он, повторяя лозунг «МИР не ищет убежища».
Эти слова швыряли тем, кто спасал свою жизнь, укрываясь в посольствах, клеймя нас всех как трусов.
– Эй, я здесь потому, что так приказала моя партия. Я этого не хотел, дважды и трижды просил изменить решение, пока меня наконец не пообещали пристрелить, если я не послушаюсь. Надеюсь, это была шутка, но они были правы, не тратя ресурсы на то, чтобы прятать меня в Чили, где мне нет дела, тогда как за границей…
И я добавил, что этот лозунг, El MIR no se asila, самоубийственный. Да, я использовал именно то слово, которым Орте предстояло меня донимать спустя столько лет.