Он посмотрел на меня – возможно, ожидая какого-то комментария, вот только я совершенно не понимал, к чему все это ведет: неужели он согласился встретиться со мной для того, чтобы поделиться историей своей жизни? Я осторожно спросил:
– Он был поклонником Альенде?
– Наоборот, – ответил Орта. – Он считал, что план Альенде – построение социализма с помощью мирных демократических средств – обречен на провал. Он не доверял всем тем, кто, как Альенде, не приносил автоматически клятву верности Москве, – тем, кто говорил, что Чили следует идти своим путем, а не копировать большевиков. «Свой путь, ерунда», – фыркал мой отец-коммунист. Настоящему революционеру ни за что не позволят победить на выборах, а если каким-то чудом это все-таки случится, ему не позволят занять пост. «Нельзя доверять этим буржуазным ублюдкам» – вот одна из любимых фраз моего отца. Единственное, что богачи понимают, – это пистолет. Желательно, стволом у них в жопе. En el mero culo, – приговаривал он. Стрелять, а не голосовать. Мы не прекращали с ним спорить, потому что я не соглашался – считал, что Альенде и партии Народного единства, которые его поддерживают, левые, не просто имеют шанс добиться успеха: другого пути просто не существует. Вооруженная борьба приводит только к новому угнетению, к тому, что сменяется группа людей, диктующих низшим классам то, что будет делаться во имя них. Я даже после кубинской революции так считал. Потому что, если бы Альенде… и давайте за него выпьем!
И тут Орта (что за странная фамилия, неужели он говорит правду, или это еще один выдуманный псевдоним?) поднял свой бокал шампанского, чокнулся со мной и сделал небольшой глоток. Мне было сложно понять, зачем он пустился в этот длинный экскурс, почему его испанский акцент вызвал сначала раскрытие тайны его личности, а потом перешел к этому запутанному воспоминанию, но, возможно, он подводил разговор к объяснению того, как Альенде дважды спас ему жизнь. А за шведский стол и шампанское платил он – и, возможно, вскоре будет платить и за тот проект, который я собираюсь ему представить – так что было разумно не мешать его болтовне.
– Потому что если бы Альенде, – продолжил Орта, – удалось впервые в истории осуществить революцию, не убивая противников, то это поставило бы демократию в центр прогресса: уверенность, что страна может добиться справедливости и равенства, не жертвуя свободой и не ограничивая ее, стала бы примером. Вот что я говорил отцу: примером для всех других социальных движений по всему миру, полным преображением – отходом от той ситуации «или – или», в которой левые уже слишком долго застревают. И я, преисполненный оптимизма настолько же, насколько мой отец – горького пессимизма, следил за Чили. Но с приближением дня выборов 1970 года, которые Альенде должен был вот-вот выиграть, я…
Тут второй раз за это утро в нем что-то дало сбой – какое-то волнение поднялось из бездонных глубин, чтобы тут же рассеяться.
– …Скажем просто, что в худшем состоянии я находиться не мог бы, и остановимся на этом. Семейные причины, слишком сложные, чтобы сейчас в них вдаваться… да и потом тоже, если уж на то пошло. Просто имейте в виду: я был в полном отчаянии – и пребывал в нем уже несколько недель, когда 4 сентября 1970 года пришло известие о победе Чичо. Я услышал об этом в Нью-Йорке – вот где я был, когда услышал, что он станет следующим президентом Чили.
Он замолчал.
Я сказал:
– И вот тогда он спас вам жизнь.
– Да, – кивнул Орта. – Если бы Сальвадор Альенде не победил на выборах в тот день в 1970 году, то, даю вам слово… клянусь, и это не шутка… я вполне мог бы покончить с собой.
Он помолчал, закрыв глаза, словно пытаясь что-то вспомнить – или, может, стараясь забыть, – он спрятал эти свои незабываемые глаза от света, струящегося сквозь безупречно чистые окна самого шикарного отеля Вашингтона, и сказал:
– Самоубийство. Когда ты себя настолько ненавидишь, когда потерпел такой впечатляющий крах, что невыносимо делить одно тело, одну комнату, один мир с самим собой, когда лучше умереть, чем… Или мир – ты настолько ненавидишь мир, что… – Тут он открыл глаза, словно выныривая из пучин кризиса, которые на мгновение навестил. – Именно победа Народного единства разбудила меня, дала мне новую надежду, – проговорил он с жаром, а не с прежней задумчивостью. – Потому что если страна способна сделать это – пойти к справедливости, не убивая несогласных, тогда какое я имею право отчаиваться, применить насилие по отношению к себе самому, что бы со мной ни случилось, что бы…
Его речь становилась все эмоциональнее – настолько, что, как я увидел краем глаза, Пилар Сантана встала из-за своего столика и ненавязчиво наблюдала за ним с расстояния нескольких шагов, словно врач, заботящийся о наличии экстренной помощи для нестабильного больного. Орта, кажется, ее не замечал, продолжая свой монолог:
– И знаете, что я сделал? Если не считать того, что смотрел, как все предсказания моего отца оказываются ошибочными, – знаете, что я сделал? Когда в конце октября прочел, что профинансированная ЦРУ диверсионная группа правого крыла убила генерала Рене Шнайдера, командующего ВВС, так?
– Главнокомандующего Вооруженными силами, – мягко поправил я его. – Он поклялся придерживаться Конституции и не мешать Альенде стать президентом, так что они…
– Да, конечно – Главнокомандующего Вооруженными силами. Знаете, что я сделал? Купил билет в Чили и был там уже 4 ноября. Я был там, на улицах Сантьяго, когда люди праздновали наступление новой эры истории, я мог даже пересечься с вами – наши пути могли пересечься. И тем вечером в Сантьяго я поклялся, что использую эту энергию, веру этих людей, чудесное руководство Сальвадора Альенде, – использую, чтобы жить. Я не мог ненавидеть мир, в котором существует он, не мог ненавидеть себя, потому что если мужчины и женщины Чили способны изменить свою судьбу, то могу и я… могу и я. Никому этого не надо – жить с таким, с первородным грехом крови на своих руках. Моя кровь, чья-то еще кровь, кровь на ваших руках: поверьте, от этого не избавиться, никогда. Альенде это понимал – с такой глубиной, таким постоянством, что готов был умереть за этот идеал. И я отказываюсь верить, что он погиб напрасно, что его убийцы восторжествуют. Что до Чили… тем вечером в Сантьяго знаете, что я чувствовал? Что родился не в той стране, что судьба надо мной подшутила, заставила меня родиться на земле (это была Голландия), где я чужак. На самом деле я везде и всегда оставался чужаком, но тем вечером у меня было чувство, будто я вернулся домой, что Чили – это мой дом.
И вот он, тот момент, когда я понял: это необычный человек, а наша встреча будет совершенно не похожа на все те встречи, что были у меня после отъезда из Чили. Мне встречалось немало иностранцев, которые, довольные своим домом и нацией, профессией и образом жизни, отстегивали крупные суммы в попытке переживать перипетии сопротивления удаленно – из любви, убеждений, чувства вины, скуки или солидарности, – надеясь изменить историю, не подвергая себя опасностям, которые связаны с подобными изменениями, позволяя далеким воинам рисковать. И они были необходимы для нашей борьбы: будьте уверены, если бы они не раскрыли нам свои объятия и чековые книжки, нам не удалось бы победить Пиночета.
Конечно, самые большие чеки давали наиболее процветающие жертвователи: у меня выработалось особое умение опустошать их бумажники. Мне помогало то, что я говорил на английском, как на родном, – и еще ребенком научился внушать взрослым, что мои слова исходят из глубокого родника честности. Очень полезные активы для изгнанника, не смущающегося тем, что использует тех, с кем встречается, пленяет и очаровывает, может, даже немного дурит: все ради правого дела, мошенничество на службе революции. Мужчины и женщины, ежедневно рискующие свободой или жизнью в Чили, полагались на мое умение убеждать далеких чужаков, что их пожертвования – единственное, что стоит между жизнью и смертью, демократией и фашизмом. Выдав заранее подготовленную речь, я говорил потенциальным спонсорам примерно следующее: «Послушайте, я предлагаю вам возможность что-то изменить, вам это нужнее, чем мне, потому что я всегда найду тех, кто желает помочь борьбе с жестокой диктатурой, а вот вам трудно будет найти страну, которая так отличилась в своей борьбе за свободу: ведь нас вдохновляет наш героический президент Сальвадор Альенде, который погиб от руки фашистов, исполняя свой долг». К 1983 году я был как рыба в магнатских водах, ловил в свои сети разнообразных миллионеров, был готов взять все, что им угодно будет мне подбросить.
Но к Орте я был не готов. Пока он говорил, я с восхищением и облегчением понял, что мне не придется прибегать ко всем этим уловкам, чтобы его убедить, – к тактике, которую я выработал и отточил за все эти годы. Наоборот, я могу поучиться у того, кто умеет околдовывать людей так, как я и мечтать не могу: рядом с ним я просто дилетант. Какими бы другими талантами он ни обладал (а мне предстояло открыть немалое их количество позже, когда через семь лет он наконец поделился со мной своими планами Музея суицида), его успех основывался на прозорливом умении заставить любого человека поверить в него, начиная с крупных шишек, с которыми он сталкивался в бизнесе, и кончая жалкими ничтожествами, попадающимися на его пути – такими, как этот официант, как я, как Пилар Сантана. Казалось, он говорит: «Доверьтесь мне, у меня есть решение для всех случаев, какую бы проблему мир ни подбросил мне… или вам… я смогу ее решить и превратить в возможность успеха. Я доказал, чего я стою, я заработал несколько миллиардов долларов, я знаю, что делаю».
Этому способствовало и то, что он был потрясающе красив – очарователен, словно девушка на первом свидании. И действительно, в нем ощущалось некое изящество, несмотря на мужественную ауру власти, создаваемую полной уверенностью в том, что он не может ошибаться, и не видно было ни намека на то, что такие огромные деньги могли испортить человека, оказавшегося на его месте. Это было бесконечно далеко от того, что развратило бы меня, будь я настолько богат, потому что мое состояние могло возникнуть только потому, что существовало бы множество других людей, которых эксплуатировали или ущемляли, пока я плыву по жизни, накапливая тонны денег. Но нет: подобное раска