отом потратим оставшееся время в соседнем Вальпараисо.
У рецепции я направился к Себастьяну – администратору, который нас регистрировал, – чтобы узнать про столик, и тут меня грубо оттолкнула какая-то женщина. Гибкая, элегантно одетая, в кроваво-красных туфлях «Прада» и с идеальным маникюром такого же цвета. Стрижка а-ля Лорен Бэколл очень шла бы ее светлым волосам, не будь ее лицо неприятно знакомым, а пронзительный гнусавый голос не возвещал бы всему миру о том, что у нее забронирован номер на ночь.
– Ваше имя, мадам?
Она обернулась ко мне и закатила глаза, словно говоря: «Ты это слышал?», после чего перевела кошачьи глаза на Себастьяна: ее взгляд должен был сказать, что сама постановка подобного вопроса – уже оскорбление. Этот жалкий представитель мужского племени не имел права спрашивать ее имя, а она не нуждалась в том, чтобы его произносить: он должен был сразу понять, кто она.
– Чтобы я мог его найти, мадам, – настаивал администратор бесстрастно. – Или надо было сказать «мисс»?
Женщина вздохнула. «Ах, что за дурацкий мир, ах, как глупы бывают смертные!»
– Пиночет, – сообщила она невозмутимо, – Жаклин Пиночет.
Жаклин Пиночет! Младшая дочь генерала, его любимица: тогда ей было четырнадцать, и она приобрела дурную славу из-за своего легкомыслия, любовников, шумных вечеринок, школ, которые часто меняла из-за скандалов, скрываемых правительством, – из-за того, как яростно защищала отца, если в ее присутствии звучала хоть малейшая критика в его адрес. По слухам, она могла вламываться на заседания правительства, чтобы показать папочке наряды и гаджеты, купленные во время шопинга в Майами. Неудивительно, что она оттолкнула меня, чтобы заселиться в «Кап Дукал», словно это была ее личная резиденция, хотя рядом не видно было телохранителей, которых ее отец должен был бы к ней приставить. Видимо, она улизнула от сопровождения, чтобы побаловать себя разгульной ночью в городе. Не она ли вышла замуж за Понсе Леру, мошенника, использовавшего влияние ее отца и разбогатевшего, захватив компанию, добывавшую в чилийской пустыне литий и нитраты, – компанию, которую национализировал Альенде? Или то была другая дочь Пиночета, Вероника? А эта, Жаклин, у нее было сколько мужей?.. Два? Три? Но ни один, похоже, не был включен в ее планы на вечер, поскольку бронь была только на ее имя.
Как бы то ни было, администратор не признал особого статуса этой женщины.
– Вы сказали «Пиночет», так? Последняя буква «т»? Так, сейчас посмотрю… – Он достал журнал и лениво повел пальцем вниз по списку, напевая себе под нос: «Пиночет, Пиночет, Пиночет, попробуем найти», словно в этом имени не было ничего особенного, не стояло за ним человека, который мог бы поджарить этому Себастьяну яйца, вырвать ему ногти, изнасиловать его детей… – А, да, вот оно!
Он вручил ей бланк для заполнения, попросил показать удостоверение личности, скептически его рассмотрел и передвинул обратно по стойке, словно грязное.
Мое смятение из-за присутствия той, кого породили чресла чудовища, разрушившего мою страну и мою жизнь, всего с одной степенью удаленности, немного унялось благодаря тому, как администратор справлялся с ситуацией, едва заметно унижая эту дочь дьявола: напоминая о том, как мы отняли нашу страну у нее и ее семейки, хитроумно, с каплей вызова – и да, с достоинством. Администратор знал, что отец Жаклин по-прежнему может испортить ему жизнь, может даже вернуть себе власть – однако не упустил этой возможности подчеркнуть, что пока он дежурит на рецепции, к ней будут относиться как к обычной гостье.
– Номер готов, – сообщил он. – Желаете оставить номер кредитки на случай ущерба?
– Да, – ответила она. – Вечером я ужинаю в вашем ресторане. Мне обещан столик у окна, столик номер один.
– Столик номер один, конечно, – отозвался Себастьян с долей иронии. – Только номер один годится.
Цокая каблучками своих «Прада», Жаклин Пиночет удалилась. Мне было тошно. Оказаться рядом с телом этой женщины в тот самый день, который завершится эксгумацией тела героя, отправленного в могилу ее отцом! Это казалось мне дурным предзнаменованием. Я так и сказал Орте, который наблюдал за этой сценкой с любопытством и был удивлен моей брезгливостью, когда я заявил, что не могу есть поблизости от дочери Пиночета. Он считал, что нам следует воспользоваться случаем и рассмотреть ее, пока она ест, возможно, познакомиться с ней. Она могла бы снабдить нас важными именами, контактами, сведениями.
– Мне трудно будет сдержать рвоту вблизи от нее.
Орта рассмеялся:
– Из вас не выйдет хорошего следователя, если вы останетесь таким неженкой, Ариэль!
– А я ведь говорил, что не гожусь для этого дела, помните? Вы не стали слушать – и вот мы здесь. И мне непонятно, как вы можете переварить хоть кусочек, когда через несколько столиков от вас дышит такая, как она?
Похоже, он искренне недоумевал.
– Но в вашей стране всегда так, Ариэль, вы никогда не знаете, кто окажется рядом с вами в кафе, или пройдет мимо по бульвару, или встанет перед вами или за вами в очереди в банк, чтобы сделать вклад. Чили – как Голландия после нацистов – кишит преступниками, соучастниками и пособниками, и вам приходится сосуществовать с ними: такова суть переходного периода, который ваш народ мудро избрал вместо того, чтобы пытаться их всех убить. Если вам хотелось избежать встречи с кем-то вроде нее в лобби этого отеля – или любого другого отеля, – вам следовало оставаться в изгнании. Хотя и это вашей проблемы не решило бы.
– Почему это?
– Помните наш завтрак в отеле «Хей-Адамс»? Те люди, обжиравшиеся за соседними столиками, сливки американского истеблишмента? Один из них мог участвовать в планировании чилийского путча, финансировать дестабилизацию экономики Альенде. А если даже никто из них специально не нацеливался на вашу родную страну, большинство с высокой степенью вероятности виновны в поощрении бесконечных войн Америки и еще более бесконечных вмешательств. Или, возможно, они согрешили (или их предки это сделали) против своих соотечественников: сегрегация, депортации, угнетение женщин, ограбление земель аборигенов… Отец кого-нибудь из присутствовавших в том зале мог даже быть виновным в преследовании вашего отца во время «красной опасности». Но вы все равно со мной там встретились – и не возражали. Если вы хотите иметь в этом мире хоть какой-то вес, невозможно не запачкать руки… или хотя бы салфетку. Или вы встали бы и ушли с нашей встречи, если бы за соседний столик сел, например, Киссинджер? Вы отказались бы от возможности раздавать экземпляры своей книги в Конгрессе ради некой этической демонстрации?
Я поменял тему разговора. Через шесть часов нам предстояло встретиться с Альберто Карикео у входа на кладбище, а пока надо было найти, где поесть. Я предложил Калета-Сан-Педро – рыбацкую бухту с милым ресторанчиком, где подавали вкуснейшие «калугас», обжаренные кусочки камбалы, которые радовали нас с Анхеликой и наших голодных друзей во время частых вылазок в Вальпараисо. Орта сказал Хоакину, что готов поесть рыбы, если вернется в Чили, а там готовили бесподобное калдильо с морским угрем, так что можно будет попробовать его соблазнить. Пешком туда было добираться часа два – прекрасный повод пройти по Вальпараисо, что Орта безоговорочно поддержал.
Может, меня взбодрил холодный ветер с моря, а может, хотелось помешать возврату к неудобной теме сосуществования с врагом, но я разболтался – мои слова были такими же хаотичными, как Вальпараисо – необыкновенный город, создавший Альенде.
Именно здесь, рассказывал я Орте, четырнадцатилетним школьником юный Сальвадор познакомился с Хуаном Демарчи, плотником-анархистом, родившимся в Италии и закаленным в борьбе рабочего класса… как множество бедных европейцев-иммигрантов, как мои собственные бабушка с дедом, если на то пошло. Демарчи сыграл важнейшую роль в политическом и социальном образовании будущего вождя, снабжая его революционными листовками и трактатами, – и также привил ему любовь к шахматам, которая осталась с ним на всю жизнь. Совершенно иное образование ожидало Альенде по окончании средней школы, когда он, в отличие от своих привилегированных одноклассников, добровольцем вступил в армию. Именно здесь, в Вальпараисо, в кирасирский полк – тот же самый, напомнил я Орте, что займет город 11 сентября 1973 года. Так что Альенде отнюдь не был антимилитаристом: его увлекали оружие, маневры, тактика и война. В этом он пошел по стопам своих предков. Его прадед Грегорио вместе с обоими своими братьями отважно сражался в Латиноамериканских войнах за независимость в начале XIX века. Его дед Рамон был врачом, получившим известность как революционный агитатор: его называли Рохо Альенде, красным, по цвету левых бунтарей – хоть это и не помешало ему служить своей стране в армии. Пошел добровольцем на войну 1879 года с Перу и Боливией, Guerra del Pacifico.
Резкий порыв ветра с залива заставил меня остановиться и плотнее закутать шею шарфом, а также дал время сообразить, что мой монолог мог показаться Орте лекцией для школьников. Однако он, похоже, не заскучал, так что я продолжил:
– Сын Рамона, отец будущего президента, адвокат, участвует в гражданской войне 1891 года. Все они родились, выросли и умерли в Вальпараисо.
Орта выждал несколько секунд, проверяя, закончил ли я, а потом:
– Значит, когда Сальвадор Альенде решает сопротивляться в «Ла Монеде», идет в бой – этот поборник мира в последний день жизни, видимо, слышал зов своих предков, проявивших себя в битвах, чтобы встретить их так, как предначертано.
– Действительно, – отозвался я, ловко огибая ворох пластиковых пакетов, которые ветер нес по грязным улицам, – оружие продолжало его привлекать всю жизнь. Он с энтузиазмом принял кубинскую революцию, поддерживал освободительные войны в Азии и Африке и герильяс в Латинской Америке, он лично вывез остатки отряда Че в безопасное место, когда они добрались до Чили, преследуемые солдатами Боливии и агентами ЦРУ. Так что его несомненно привлекала эта альтернатива, модель, не менявшаяся со времен большевистской революции. Однако он избирает иной путь. Он не остается в армии. Он поступает на медицинский факультет, становится лидером студенческого движения, членом прогрессивного крыла масонов. И уже став врачом, впервые оказывается в тюрьме – и опять-таки именно здесь, в Вальпараисо. Видимо, это стало определяющим опытом – как и в случае моего отца, арестованного в Буэнос-Айресе во время студенческих протестов, как и в случае гораздо более травматического пребывания в Маутхаузене вашего отца. Они оба были одного возраста с Альенде – из того поколения, у которого тюремное заключение за свои убеждения считалось почти обязательным.