Та их первая встреча должна была оказаться волшебной. И это не была просто одна ночь: они узнавали друг друга непрерывно при каждой возможности, с тем большей горечью, что он знал, что уедет, а она знала, что останется. В те три года Альенде она должна была часто вспоминать его предложение увезти ее с собой – и снова вспомнила на следующий день после путча, когда он прислал телеграмму с просьбой присоединиться к нему за границей, – и все еще не могла сказать «да»… Но год спустя, когда она оказалась в реальной опасности, он спас ее, снова выступил в роли Орфея, но на этот раз удачно: спас свою вторую любовь из ада.
И когда они снова встретились – в каком именно городе, какой из них будет наиболее романтичным: Париж? Нью-Йорк? Амстердам?.. Все эти города, где любили друг друга мы с Анхеликой… Они столкнулись с пугающей перспективой: а что, если все построенное между ними в ту короткую поездку в Чили оказалось недостаточно прочным и истинным, чтобы преодолеть пространство и время? Легко представить себе, какой была эта встреча, как они не спешили раздеваться. Я видел, как она расстегивала на нем рубашку, как он расстегивал ее блузку, как падало нижнее белье, осталось комком на полу… Видел, как они стояли друг напротив друга, обнаженные, долгие минуты, наслаждаясь свиданием, чтобы оно продлилось, мысленно молясь, чтобы прошлый опыт в Вальпараисо или Сантьяго был возрожден.
Переживая эту сцену, то, как этот мужчина и эта женщина пытаются воссоздать ту встречу, когда их тела впервые воплотили в реальность обещание, которое их взгляды метнули друг другу при первом знакомстве, пытаясь вместе с ними понять, смогут ли они отделить неизменную часть той любви от мимолетного, я постепенно понял, что пытаюсь представить себе не Орту с Пилар, а двух других любовников, которые требовали, чтобы я их себе представил, рассмотрел их стремление понять, будет ли их связь долгой, пройдет ли их любовь испытания и трудности: это же… да! Антонио Колома и Ракель Бекман упорно пролезали в мои мысли.
Погодите, погодите… Колома и Ракель?
Я был настолько поглощен своей странной вуайеристской вылазкой в близость людей, о которых, в сущности, практически ничего не знал – Орты и Пилар, но еще и Орты и Тамары, что не потрудился спросить себя, почему я так одержим их сексуальными контактами, – и только теперь начал понимать глубинную причину того, почему мои вопросы относительно действенности музея сползли к этому неожиданному и, возможно, извращенному исследованию любви и чувственности.
Десять дней назад я отложил свой роман, потому что не мог представить себе, как именно отсутствие секса разъедало страсть Антонио Коломы и Ракели Бекман – и тем не менее все это время какая-то часть моего разума, похоже, продолжала мусолить этот вопрос, ожидая подходящего момента. И вот теперь он наступил благодаря странному посредничеству Орты и его возлюбленных.
Я возбужденно вскочил с кровати и вышел на открытую террасу, вдохнул морской воздух. Зимний туман был таким густым, что невозможно было рассмотреть волны – только слушать, как они разбиваются о берег, – и все же звуки, запахи и даже завихривающийся туман вдохновляли. Я почувствовал уверенность, что смогу вернуться к моему роману и завершить его, как только у меня появится возможность писать несколько недель без помех.
Я вернулся в номер, схватил блокнот и начал набрасывать перспективы для Антонио и Ракели. Они, как Орта и Пилар, будут цепляться за воспоминания о своем первом жарком контакте, за те краткие, уже блекнущие дни, когда их тела сливались – до того, как путч уничтожил их шанс понять, пойдут ли эти отношения дальше нескольких идеально скоординированных оргазмов. Значит, их объединяло только нечто телесное? Коломе и Ракели было слышно, как поблизости другие пары пытаются быть вместе под потрепанными одеялами и внутри полуоткрытых чуланов, но эти вздохи и хрипы, эти ахи поощрения, изумления и разрядки только глушили их пыл. Я решил, что, сколько бы она ни терла его член, как бы он ни теребил ее клитор, все было бесполезно, и изуродованный труп, которому предстояло занять центральное место в посольстве, только ускорит приближение момента, когда один из них признает, что все было ошибкой, что в итоге они друг другу не подходят… Она отправится в изгнание одна, а он пожертвовал своей жизнью, лишился страны, жены и ребенка, не получив взамен дающей опору любви. Они оба не смогут возобновить свои клятвы, как это сделали Орта с Пилар, не смогут даже, как Орта с Тамарой, отсрочить катастрофу на месяцы. Словно отлив (я слышал его за окнами, на каменистом берегу у отеля), их любовь оставит после себя только обломки и мусор. Единственное, что мне осталось решить – это как именно представить эту драматическую опустошенность параллельно тайне убийств в посольстве.
Как бы то ни было, сейчас было не время начинать писать: мне придется дождаться отъезда Орты.
Я посмотрел в окно, на бледно-голубой рассвет, возвещающий новый день. На моих часах было семь утра. Пора звонить Анхелике. Она уже должна встать и готовить вялого Хоакина к школе – и изнывать от желания узнать о результате нашей экспедиции. Называя оператору гостиницы наш домашний номер, я вспомнил, что всего сутки назад наш телефон зазвонил – и Анхелика согласилась ответить, чтобы я успел придумать, как именно скрыть от Орты мое небрежение. И вот теперь звоню я – и насколько за один день все изменилось!
И для нее тоже.
– Эй, – спросила она, – ты успеешь вернуться, чтобы днем забрать Хоакина? Нет-нет, не отвечай: просто изволь быть в Сантьяго в половине четвертого, хорошо? Потому что… ни за что не угадаешь, куда я пойду на ленч и с кем увижусь… С капитаном! – возбужденно отозвалась она на собственную фразу. – В военном клубе. – Она не захотела называть по телефону фамилию одного из предполагаемых убийц Альенде. – Херардо выяснил, что наш друг приходит туда на ленч каждую субботу, у нас забронирован соседний столик. Херардо говорит, что можно будет просто позвать его к нам на кофе, на бренди, на десерт. Жди подробного отчета. Шерлок Холмс – это я! – И только потом: – А что у вас двоих?
Мне было слышно фоном, как Хоакин стонет, зевает, ворчит… непонятно, что это был за звук.
– Я все тебе расскажу сегодня вечером, mi amor. Но как затравка: Джозеф наконец поделился своими секретными планами того, как он собирается спасать суицидальный мир… и это только начало.
– Вы, парни, подружились! – отметила Анхелика. – Отлично. Мне пора. Не забудь: половина четвертого!
Мы вернулись в Сантьяго с запасом времени: Орта настоял на том, чтобы мы оба заехали за Хоакином в школу. При отъезде из Виньи я рассказал ему о проблемах нашего мальчика, а это побудило нас обоих поделиться пережитыми нами обоими бедами экспатриации. Мы поговорили об Амстердаме, где он вырос, а я провел несколько лет изгнания и где родился Хоакин. Джозеф хорошо знал те улицы, по которым я проезжал на велосипеде, завороженный каналами, но мечтая о горах Чили, и как он сам скучал по этому городу, когда они переехали в Лондон. Когда при выезде из длинного туннеля перед нами внезапно открылся Сантьяго, блестящий вдали, я заметил, что к этому городу приходится привыкать – он не обладает моментальной притягательностью тех мест, где мне случилось жить, например Нью-Йорка или Парижа, после чего он вспомнил сериал и спел «Будет мой Манхэттен, Бронкс и Статен-Айленд», а я парировал строками Эллы Фицджеральд «Люблю Париж зимой, когда там моросит». Тут мы оба выяснили, что обожаем песни Коула Портера, после чего орали песни Испанского сопротивления и Чилийской революции, перейдя к «I Can’t Get No Satisfaction», ариям из «Порги и Бесс», Глену Миллеру, Вере Майлз, массе старых мелодий… А потом стали вспоминать о первых танцах в обнимку, моем в Чили, его в Англии, и первых влюбленностях, и неловких стояках, в которых ни его отец, ни мой не помогли нам советом, кроме туманных призывов не быть девчонками, что надо насыщаться, пока мы молодые и не окольцованные. Я признался ему, как в то время мечтал о старшем брате вроде него, а он со смехом пообещал, что если построит машину времени (ему реально хотелось вырваться из смирительной рубашки хронологии), то первым делом посетит подростка-Ариэля и засыплет меня советами.
Так что когда мы заехали за Хоакином, то были полны веселья и братских чувств и пришли в восторг от его восторга при неожиданном появлении дяди Джозефа: для него было подарком возвращение в его перевернувшуюся жизнь человека, к которому он успел привязаться. Орта прекрасно знал, что следует говорить моему сыну, как небрежно упомянуть о том, что ему тоже приходилось оставлять те места, которые он считал навечно своими, но что в результате это оказывалось только к лучшему. «В итоге мы все – мигранты, сказал он, создания перемен, которым следует знать, что величие всегда приходит при уходе из рая, который подавлял наши творческие способности, что возможность плыть к новым мирам – это привилегия. Вспомни всех этих религиозных учителей, ученых, художников, революционеров: их всех изгоняли или отвергали – но их скитания позволяли им принять новое». Тут Хоакин с достойным похвалы прагматизмом ответил, что все это хорошо, но он отдал бы все новое прошлого и будущего за одну только возможность прямо сейчас полакомиться американским батончиком, и Орта согласился, что это, конечно, важнее. Тут и я присоединился к разговору, вспоминая, что в возрасте Хоакина я хранил батончики «Марс» и «Сникерс», которые мой отец-дипломат привозил из Штатов, и откусывал от них так экономно, что одного мне хватало на неделю – чтобы я языком мог вспоминать то, чего тело не могло касаться. А Орта пообещал, что найдет способ добыть Хоакину тонну лакомств из Штатов, кучу, гору, Гималайскую вершину вкусностей, а мой сообразительный сынок сказал, что ему тонна не нужна – одного или двух батончиков «Марс» вполне хватит, спасибо большое, а Орта извинился за свою склонность преувеличивать важность вещей, которые считает большими и впечатляющими.