И на этой примирительной ноте мы тепло распрощались с Систернасом.
– Весьма бодрящая дискуссия, – заметил я, пока мы шли к ресторану, где нас ждали Анхелика с Хоакином, – однако не слишком полезная для вашего последнего рабочего дня здесь. Я надеялся на какую-то информацию католической церкви относительно смерти Альенде: может, кто-то на исповеди признался в убийстве или… любая подсказка была бы полезной. А получили мы только теологический взгляд.
– Теологического взгляда мне как раз и не хватало для музея: я как-то забыл об этом аспекте. Пока ваш друг говорил, я подумал: вот он, раздел суда. Мы покажем, как семь смертных грехов вносят вклад в климатический кризис. Алчность и чревоугодие заставляют нас игнорировать необходимость изменить образ жизни, зависть и тщеславие – приобретать больше, чем соседи, леность лишает желания учиться, похоть – побуждает стремиться к плотским удовольствиям, а не заботиться об общем благе, гнев заставляет бессмысленно набрасываться на других вместо того, чтобы совместно справляться с этой чрезвычайной ситуацией, а гордость, наихудший грех, заставляет дерзко ставить себя выше тех обитателей Земли, которые не относятся к человечеству. Так что подобающее завершение моей второй недели. А завтра у нас еще полный день.
Мы собирались пойти в горы с Пепе Залакетом: я согласился его позвать при условии, что Орта не станет упоминать комиссию, или Альенде, или самоубийство. Мы вышли рано утром, потому что Орте надо было вернуться в город во второй половине дня для обязательных дел в посольстве США. Погода стояла великолепная – идеальная для того, чтобы разглядывать растения, о которых Орта, похоже, знал очень много – определенно больше, чем мы с Пепе. Он почти тут же начал говорить с цветами и стеблями. «Ах, да ты красавец, милый мой!» – нараспев обратился он к папоротнику, который встретил нас в самом начале тропы. И дальше так и пошло, он энциклопедическим мотыльком порхал от куста к лиане или деревцу: смотрите, вот моньита, она похожа на монашку, тянущуюся к небу, ее научное название Sycanthus elegantа, а вон там флор де ла рока, камнеломки – какие яркие краски! Но главные восторги достались чилийскому дятлу – небольшой птице с острым черным клювом, сидевшей на деревце у края горного луга. Орта благоговейно сообщил нам, что если мы проявим терпение, то до нас донесется его трель, так вскоре и оказалось: пронзительный, повторяющийся и чуть печальный крик одиночества. Я нервно засмеялся, и птица улетела.
– Знаете, к какому семейству принадлежит этот дятел?
Мы даже не успели ответить, что не имеем ни малейшего представления.
– Picidae. От имени древнеримского божка Пика, дававшего полям плодородие. Будучи человеком, от отказался совокупиться с волшебницей Цирцеей, и она превратила его в дятла, который сохранил способность прозревать будущее. Именно поэтому, как говорила моя мачеха, этих птиц продолжают почитать в Италии и Англии. И это правда. Когда мы с ней наблюдали за птицами, я слышал от фермеров местные легенды, в которых эти существа были сверхъестественными, предсказывали дождь и пол нерожденных детей. Или катастрофы. Хотя сейчас мы разучились слушать птиц, животных – то, что нам пытается сказать природа.
Тут он замолк – возможно, не желая останавливаться на даре прозрения, который сыграл столь мрачную роль в самоубийстве Тамары, а может, вспомнив свое обещание воздерживаться от упоминаний о музее. Как бы то ни было, он прервал свою лекцию по орнитологии и указал нам на байлауэн и гвоздику.
– Как я вам завидую из-за вашей страны! – сказал Орта. – Столько сокровищ! Здесь есть растения, которые могут лечить головные боли, боли в животе, а порой и рак. Аборигены хранят свои тайны, и мы могли бы к ним приобщиться, если бы захотели относиться к Земле так же, как они. Я видел даже чернику… читал, что она исчезла, но она держится – надеется, что мы что-то предпримем, чтобы сохранить ей жизнь. Но я говорю «мы, мы, мы». А где все? Там, внизу, пять миллионов душ плетутся по своей тусклой жизни, уставившись в тротуар, который вскоре рассыплется под грузом того, что надвигается. Их долина вскоре войдет в зону пыльных бурь, лишится воды. Вашим соотечественникам следовало бы по субботам собираться здесь толпами, защищая эту природную красоту от хищников.
– Ну, – отозвался Пепе раньше, чем я успел сказать, что если бы они собирались здесь толпами, то никаким растениям и птицам не удалось бы выстоять под таким напором, – нам надо думать о других хищниках, Рональд, и о том зле, которое после них осталось. Если бы вы двое не позвали меня составить вам компанию, я сидел бы внизу, разбираясь с безутешными вдовами и сиротами, занимался тяжким трудом по восстановлению души нашей страны.
– Непростая задача, – сказал Орта.
– Но все же решаемая. – Пепе вздохнул и внезапно ударился в поэзию, что было для него совершенно нетипично. – Столько боли и потерь, но мы сможем восстать из пепла наших горестей, вот увидите. Окончательный доклад нашей комиссии изменит историю Чили, изменит умы. И тогда мы сможем восстанавливать связи с миром природы.
В этот момент откуда-то дальше нас окликнули. Плотный седобородый мужчина размахивал руками, словно крыльями мельницы, приветствуя Пепе. Тот опознал его как партнера по шахматам, с которым не виделся сто лет.
– Видите, – сказал Орта, когда Пепе убежал здороваться с тем человеком, – ваш лучший друг тоже считает, что некие слова, события могут изменить ход истории. Вот это и должен сделать наш музей. Мне бы хотелось, чтобы вы позволили мне поговорить с ним об этом: он мог бы подсказать, как заставить не признающих изменения климата раскаяться, что сделать не проще, чем добиться нового единодушия у чилийцев.
Я ответил:
– Если Пепе узнает, что я не был с ним откровенным, что на самом деле вы – миллиардер, планирующий создать музей, он возмутится, и будет в своем праве. Но что важнее для нашего проекта, – поспешно добавил я, видя, что Пепе уже возвращается к нам, – он ни за что не поделится ни одним нераскрытым фактом относительно смерти Альенде, если…
Я не договорил: Пепе уже подходил к нам.
– Эге! – воскликнул он радостно. – Мой старый приятель зайдет ко мне на следующей неделе сыграть в шахматы. Я сказал, что, может, ты тоже к нам присоединишься, Ариэль.
Как я и думал, он находился в блаженном неведении относительно того, насколько меня травмировала наша последняя партия.
– Спасибо, но та неделя у меня очень напряженная: похороны Альенде, а на следующий день – собрание деятелей культуры, а потом уезжает Родриго…
Тут вмешался Орта:
– Жаль, что я уезжаю в воскресенье. Я раньше играл в шахматы с отцом и был в них неплох.
– А почему бы не сейчас? – предложил Пепе.
– Партия прямо сейчас? То есть – на ходу?
– Ага, в голове. Но если вы не…
– Ну, я немного не в форме, так что если вы уступите мне белые…
Орта выбрал дебют Руя Лопеса – и это оказался вариант, в котором Пепе был слабее всего. Я говорю «оказался», но не удивился бы, если Орта это как-то понял, просто изучив Пепе. Не стало сюрпризом и то, что мой Джозеф играл мастерски, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться льдистой фиалкой – ее характерными кольцами и венчиком – или опознать чирикающую трель полосатого дятла, карпентерито, прячущегося в жиденьком лесу: «Пи-ик, пи-ик, пи-ик». Эти паузы не помешали ему загонять моего дражайшего друга в угол точно так же, как был загнан я в той проклятой партии, пока наконец Орта не произнес слова, которых боится любой любитель шахмат:
– Мат в четыре хода.
Пепе нахмурился, пытаясь просмотреть все варианты, а потом широко улыбнулся, завалил своего невидимого короля на невидимую доску и отвесил очень даже видимый красивый поклон:
– «Не в форме» – это не про вас, дорогой мой голландский журналист. Видимо, вы брали уроки у гроссмейстера, Ариэля: тот играет по-настоящему круто.
– Если окажетесь в Амстердаме, звякните мне, и мы сыграем партию, – предложил Орта. – И, может, к нам сможет присоединиться Ариэль и побить нас обоих.
Я покривил душой, сказав, что буду рад их обоих победить, но что меня действительно порадовало – это злодейское чувство отмщения: когда Пепе сдался, меня захлестнула тайная благодарность. Конечно, Орта не подозревал, что эта победа одержана ради меня, что он неосознанно сравнял счет, поступив как старший брат и защитник, о котором я всегда мечтал в трудные минуты.
Я мысленно укорил себя за столь темные мысли о мщении среди этого великолепия гор, цветов и кружащих в вышине птиц, и особенно – великолепии того, как мой самый давний друг так чудесно ладит с моим самым новым другом: зачем тратить это утро на мрачные размышления о потерях и неустроенности?
Вот только эти мысли снова вернулись ближе к вечеру, когда, попрощавшись с Пепе, мы с Ортой пришли в посольство США на назначенную ему встречу. Я не пожелал заходить с ним внутрь, даже после того, как он намекнул на то, что будет встречаться с шефом резидентуры ЦРУ: зачем бы отказываться от подобного опыта?
– Хотя, – добавил он, – я был готов к такой реакции, учитывая наши разногласия относительно встречи со старой доброй Жаклин и ваше отвращение к вашим фашиствующим однокашникам.
В сущности, мне было бы неуютно встречаться с человеком, сидящим за тем самым столом, за которым годы назад строились планы свержения Альенде, – с тем, кто сейчас продолжает блюсти интересы США. У Орты подобных опасений не было. Он каждый день имел дело с влиянием Америки, приобрел состояние благодаря своей способности ориентироваться в коридорах власти, возможно, даже получал удовольствие от того, что он, сын несгибаемого большевика, допущен за кулисы, где принимаются все важные решения. И сейчас горел желанием продемонстрировать мне свои умения.
И все же, слоняясь вокруг ограды посольства, отмораживая задницу и ругая себя за то, что не захотел посмотреть, как настоящий шпион может действовать и говорить, улыбаться и жестикулировать (что было бы полезно для моего детектива), я понимал, что тут дело не просто в политическом антагонизме. Проблема была не в том, насколько я далек от этого гринго, а в том, насколько близок к нему, что нас объединяет: масса культурных маркеров: хот-доги и бейсбол, аппалачские наигрыши и комиксы с Чарли Брауном… Может быть, именно поэтому сейчас, с трудом встраиваясь в чилийское общество, где эти ассоциации отсутствуют, я предпочитал не вспоминать о мучительной общности с Америкой. Если для Пруста мадленка была триггером для возвращения в прошлое, для меня истекающий кетчупом гамбургер был пропуском в потерянное время – точно так же, как у Куэно или Абеля Балмаседы автоматические вкусовые воспоми