Ее отец посмотрел на Хоакина.
– Давай спросим этого прекрасного молодого человека. Он тебе скажет. Правда же?
Хоакин подошел к ним ближе.
– Как тебя зовут, сынок? – спросил отец семейства.
– Хоакин.
– Как твоего дядю, – сказала мама девочке. – Виолета, точно как твоего дядю. Того, с которым ты не встречалась, который в Швеции. Но вот тут есть другой Хоакин, который сможет тебе помочь.
Хоакин кивнул и присел на корточки рядом с малышкой.
– Виолета, ты можешь называть его тата, или деда, или компаньеро, или товарищ президент, или Чичо – так его звали, когда ему было столько лет, сколько тебе.
– Тогда так его и буду звать, – решила Виолета. Она поставила машинку на землю и чуть покатала – возможно, чтобы Альенде видел, что она работает, – и сказала: – Вот, Чичо. Надеюсь, ты с удовольствием в нее поиграешь.
После этого она убежала, невероятно довольная собой, и весело болтала с родителями, пока все трое не скрылись из виду.
– Теперь убедился, па? – спросил Хоакин. – Эти люди – они хотят, чтобы мы тут были.
Я наклонился рядом с ним, улыбаясь, и выбрал письмо, украшенное по краям завитками и спиралями, словно создававшими защитный храм вокруг текста. Там говорилось: «Я одиннадцатилетний мальчик по имени Карлос, но все меня зовут Качо. Со мной столько всего случилось, что тебе надо знать, дедушка, отче, потому что я уверен: где бы ты ни был, ты обо мне заботишься. Ты не переставал сражаться за тех, кому хуже всего, никогда не переставал их любить. Я буду стараться брать с тебя пример. Seguiré tu ejemplo».
Я передал послание Хоакину: мне было интересно, как он отреагирует на слова своего почти ровесника. Он ничего не сказал, но когда вернул письмо Качо туда, откуда я его взял, то положил рядом рисунок с танцующими детьми, который принес для Альенде.
Он осмотрел эти два дара, лежащие рядом, с явным удовлетворением, а потом продолжил перебирать другие письма, положив начало обмену, который продлился не меньше часа: мы демонстрировали друг другу свои находки. Если Альенде и правда смотрел на нас, то увидел бы отца и сына, которые вместе пожинают нечто ценное, как это делали отцы и сыновья на протяжении многих веков, – и я мысленно поблагодарил президента за эту возможность сблизиться.
– Gracias, – прошептал я, повторяя слово, которое постоянно появлялось в этих посланиях.
Многие были очень короткими: Te queremos, «мы тебя любим», или Hasta siempre, «навечно», как отклики на его отпевании, голубки с поцелуями и объятиями – besos и abrazos – или повторения его слов насчет открывающихся в будущем широких дорог… Были обещания отправить тирана в тюрьму, пожелания доброго утра или слова, что они им гордятся. Были вопросы о том, как он поживает на небесах или понравились ли ему принесенные цветы. Были похвалы («Мы не были знакомы, доктор, но по вашим глазам видно, что вы были хорошим человеком, самым лучшим»). Были и более конкретные послания, просьбы заступиться: «Помоги мне сдать экзамен по математике, чтобы папа не забрал меня из школы». Или: «Банк собирается нас выселить». Или: «Нам нужно выиграть в лотерею, чтобы купить фургон для овощного лотка, ты нам не поможешь?» Или: «Я больна, устрой мне лечение». Или: «Пожалуйста, сделай так, чтобы Франциско меня полюбил».
Водопад признаний. Одна написала, что оплакивает его и себя, другой огорчался, что не может оплатить аренду, еще один – что не может найти работу. И тайны, поведанные секреты: мужья слишком много пьют, женщина стыдится недержания, измены подруг, парней, возлюбленных.
Был пессимизм: «Ты, наверное, огорчен тем, что народ, за который ты отдал жизнь, так исковеркан, так растерян», и дерзкий оптимизм: «Эй, Чичо, передай привет Пабло, Виолете, Виктору и моему деду. Вы с ним отлично болтаете: он любил споры. Пусть он знает, как я по нему скучаю. Ну, мне пора, пока». И еще: «Почему на небе столько звезд? Пожалуйста, объясни, Чичо, я не хочу провалить экзамен».
Многие фразы в других обстоятельствах показались бы писателю – такому, как я, – штампами («Твоя смерть была не напрасной», «Ты живешь в сердцах людей», «Ты не умер, пока кто-то тебя помнит», «Ты просто спишь в объятиях Господа»), однако здесь они открывали дорогу глубоко скрытым чувствам, становились голосами в хоре неприятия и горя. А изредка попадались ругательства, позволявшие увидеть предубеждения множества чилийцев: Allende, ni ladrón ni maricon, «не вор и не педик».
Немало было записок поразительно оригинальных, даже загадочных, а порой странных:
Спасибо за мечты.
Помоги им принять меня таким, какой я есть.
Я делаю все, чтобы вычеркнуть все холодные сердца.
Дядя Альенде, нам хотелось бы узнать, что ты почувствовал, когда первая бомба упала на «Ла Монеду». Дай нам знать, пожалуйста… во сне.
Я слушаю молчание, Сальвадор.
Милый старичок, помоги мне на жизненном пути, на этом трудном жизненном пути.
Когда будущее не будет кошмаром?
Весна ушла с тобой, дружище. Мы все умерли в тот день, даже те, кто еще не родились.
Песню в наших жилах не задушить.
Вернись, Сан-Альенде! Не так уж это и трудно! Ну, что тебе стоит?
Что важно, ни в одном из этих прощаний с Альенде не говорилось, что он мог покончить с собой. Единственное послание, упоминающее самоубийство (но не использовавшее это слово), было от женщины, спрашивавшей про Беатрис: «Не понимаю, почему твоя дочь Тати спрыгнула с того здания на Кубе. Мне страшно об этом думать. Прочти это, пожалуйста, и ответь мне. Пожалуйста, президент, прошу: спаси меня. Твой друг Каролина».
Так что даже Каролине (она перепутала: так в Гаване покончила с собой сестра Альенде, Лаура, а не Беатрис: та застрелилась) отчаянно было нужно, чтобы президент отказался кончать с собой, иначе она не смогла бы просить его прогнать терзающих ее демонов, о каком бы выходе она ни задумывалась: проблемы превратили бы ее в еще одну цифру для музея Орты. Альенде был светом, жизнью, надеждой для нее – и для всех них.
И для Абеля.
Оставалось последнее задание: где оставить подношения моего друга? Может, рядом с красной машинкой Виолеты, чтобы Абель повеселился, когда я ему расскажу эту историю? Нет, если подумать, ему было бы приятнее, чтобы эти дары оказались в более серьезной компании. Я решил пристроить их рядом с письмом Качо, ровесника Хоакина. Абелю понравятся эти последние слова про брать пример с Альенде, Seguiré tu ejemplo. Я буду следовать твоему примеру: его подбодрит то, что ребенок продолжает разговор с Альенде, тот роман Альенде с его народом, который длился большую часть века.
И все же, как меня ни тронули эти излияния приязни к человеку, который ощущался, как живо присутствующий, я не мог отрицать того, что его личность определяется именно его смертью. Потому что никто – ни этот мальчик, ни еще кто-то – не испытывал бы необходимости писать такие письма, будь Альенде жив, если бы его мечты осуществились и он оставил после себя страну со здоровыми детьми, где бы не было без вести пропавших, не было бы просьб предотвратить выселение или найти работу, не было бы обещаний отомстить за него и отправить в тюрьму убийц. В стране, где процветала бы демократия, а не изгнания и преследования, не возникло бы потребности в подобном святилище, в таком бесконечном церемониале надежды и ностальгии. И мне не нужно было бы находиться здесь и все еще терзаться загадкой его кончины.
Но, может быть, теперь, когда меня больше не окружает тысяча других привилегированных скорбящих и тысячи недостойных снаружи, громко добивающихся прохода на кладбище, может, теперь, в тишине, сменившей бурю противоречивых версий и желаний, которая бушевала слишком близко, – теперь, когда не будет девушки-социалистки в форменной футболке, которая бы меня торопила, – может, Абель и не ошибется и у Альенде будет для меня послание.
Я прошел через эти заросли посланий, адресованных за грань смерти, и добрался до самого мавзолея. Я наклонился, снова прочел последние слова Альенде насчет дорог, которые откроются más temprano que tarde, скорее рано, чем поздно. Их запечатлели на мраморе, и я прикоснулся к ним, закрыв глаза, словно они были написаны брайлем или легче добрались бы до меня через пальцы – прикоснулся к этому гравированному камню, который отделял его от меня, словно нечто чудесное может преодолеть эту пропасть забвения и заговорить со мной теперь, когда он наконец нашел свое последнее пристанище в земле.
«Ты покончил с собой, Чичо?»
Я ждал.
Ни слова не пришло через эту границу, никакого громового просветления.
Только леденящая определенность одиночества в смерти – его и любого человека, моего и, однажды, Хоакина – в смерти, которая уже пришла за всеми, кто похоронен на этом кладбище и на множестве кладбищ, курганов и ям по всему свету с той самой поры, как наш вид изобрел обряды погребения… В смерти, которая придет за этим видом, этой планетой, и за созвездиями, несмотря на все наше стремление к бессмертию… Что, если Альенде говорит нам, что обращаться к нему как к живому бесполезно, потому что все мы, без исключения ковыляющие в собственном одиночестве, не способны сопроводить умерших?
Волна уныния хлынула на меня от холодной земли, на которую я опустился на колени, от моих рук на еще более холодном мраморе гробницы. Напрасно я надеялся, что Альенде нарушит это молчание: я прекрасно знал, что он, как и все умершие, отказался от этого преимущества, может только отдаться будущему – будущему, которое будет еще много поколений толковать, – и, скорее всего, неправильно понимать его. А я – только крошечная частичка этих поколений – пытаюсь разобраться с тайной его последних мгновений.
И это все, что этот нарушитель принес Альенде, – вопросы. Никаких даров, в отличие от всех остальных посетителей в тот день: ни рисунков, как Хоакин, ни подарков, как Абель и малышка Виолета, ни обещаний стойкости, как в письме Качо, – только вопросы и никаких ответов. У меня даже не было надеж