КИХОН: Ни тогда, ни сейчас. Я мирный человек. Я лечу людей, я их не калечу, не убиваю, не стреляю в них.
АРИЭЛЬ: Вы хотите сказать…
КИХОН: Он защищал демократию. Если бы я был таким умелым, как он, как его телохранители и еще некоторые, я бы вызвался, но так я только мешался бы. На самом деле – кажется, примерно в десять сорок пять – он передает, что всем надо собраться в одном из самых больших помещений, Гран Сала. Говорит, что до этого момента надеялся, что часть вооруженных сил сохранили верность, но теперь уже ясно, что армия, ВВС, военный флот, карабинеры – все они объединились, так что надежды на повсеместное сопротивление нет. Он сказал, что самолеты будут нас бомбить, так что женщинам надо покинуть «Ла Монеду», как и мужчинам, не владеющим оружием, – и всем, у кого маленькие дети. Если только вы сами не хотите остаться, говорил он, но вы должны понимать: вы можете здесь погибнуть, я совершенно точно погибну. И он попросил нас выходить с белым флагом. И добавил: «Кому-то надо будет рассказать о том, что здесь происходило».
АРИЭЛЬ: Вы не слышали его разговора с Беатрис и другими женщинами?
КИХОН: Он отвел Тати в сторонку: я видел, что они спорят. Я только потом узнал, что она хотела остаться, а он требовал, чтобы она спасала себя и будущего ребенка. Я не видел, как она уходила: к этому моменту я со всеми медиками стоял в коридоре, и Патрисио Арройо говорил нам, что мы исполнили свой долг и можем уходить.
АРИЭЛЬ: А вы?
КИХОН: А я сказал нет. Я сказал: если и существует такой момент, когда надо доказать, что ты мужчина, то он настал. Я остаюсь до конца. Вот почему мне наплевать, когда те, кто не сражался в тот день и не был в «Ла Монеде», обвиняют меня в трусости. Что они могут знать? Какое мне дело до того, если такие, как они, зовут меня лжецом?
АНХЕЛИКА: Позвольте мне спросить, Пачи. Вы в тот момент – или позже, когда падали бомбы, – не думали, что ради детей обязаны спастись?
КИХОН: Я хотел, чтобы они знали: их отец не изменил своей клятве, стоял за… достоинство, наверное. Достоинство. Я смогу сказать им – так я подумал в тот момент, когда Альенде говорил с нами в Гран Сала, – что кому-то надо будет рассказать обо всем. И я решил, что если выберусь оттуда, то расскажу своим детям о самом трагическом дне в истории Чили.
АРИЭЛЬ: Но вы не догадывались, насколько важным окажется ваше присутствие, насколько незаменимым свидетелем вы станете?
КИХОН: Я врач, а не предсказатель.
АНХЕЛИКА: И вы ни разу не пожалели о своем решении? Я хочу сказать: оно сломало вам жизнь, стоило тюремного заключения, долгих лет преследований из-за того, что вы случайно увидели. Вас называли предателем, оппортунистом, перебежчиком, даже пидором за то, что вы подтвердили выдвинутую диктаторами версию смерти Альенде. Вы никогда не говорили себе: «Лучше бы меня там не было, лучше бы я не приехал в „Ла Монеду“ в тот день, лучше бы ушел, когда президент дал мне такую возможность?»
КИХОН: Двадцать минут.
АНХЕЛИКА: Двадцать минут?..
КИХОН: Вот сколько я пробыл с ним, пробыл с ним один, после того, как он застрелился. Двадцать минут рядом с ним, чтобы он не оставался в одиночестве, просто горевал о нем. Может, время от времени, когда на острове Доусон бывало тяжко, и потом, когда многие левые оскорбляли меня, я и сетовал на свою неудачливость – что оказался рядом с той комнатой, когда он нажал на спуск, но тогда мне не дарованы были бы те двадцать минут, так что как я могу жаловаться на судьбу?
Тут следует долгий перерыв в записи. Кихон разволновался: встает, уходит на кухню, наливает себе стакан воды, возвращается с ней, понимает, что мы, возможно, тоже хотим пить, молча уходит, возвращается с еще двумя стаканами. На записи слышны наши слова благодарности – и мы продолжаем.
АРИЭЛЬ: Мне нравится то, как вы нам об этом рассказываете, Пачи: именно так и работает память, зигзагами, а не в прямой последовательности – но, может, мы выстроим факты и хронологию в правильной последовательности, подводя нас к тому моменту, как вы окажетесь у той двери. Давайте вернемся к десяти сорока пяти. Вы решаете остаться. Что дальше?
КИХОН: Большую часть времени провожу в нашем маленьком лазарете, готовлюсь к бою, гадаю, что будет. Самолеты еще не обрушили на нас свою ярость. Хирон то поднимается наверх, то спускается к нам, вводит нас в курс дела. Новости становятся все хуже. Что еще? А, я сходил на кухню, сделал себе бутерброд и выпил кофе, что оказалось очень разумным, потому что мне не перепало ни крошки в следующие тридцать шесть, а может, и сорок восемь, часов. Пленнику трудно следить за временем. На той кухне было странно, потому что кто-то… не повара, почти весь персонал уже ушел… короче, кто-то бросил то ли десять, то ли двенадцать кур в огромный котел и варил их, словно это был совершенно обычный день. Но обратно я шел через Патио инвиерно, где несколько человек жгли на костре бумаги: они велели мне сжечь мои документы, любые улики, так приказал Альенде. Он и правда был как генерал, командующий армией. Я ответил, что у меня нет ничего уличающего, а кто-то… один из телохранителей, я не знал их настоящих имен, у них всех были псевдонимы, кажется, это был Матиас… он сказал мне, что если при мне есть записная книжка, то ее надо сжечь, чтобы к военным не попали телефоны и адреса. Я не задумывался о том, что будет, когда мы проиграем. Тут до меня вроде как дошло, и я в ужасе проковылял в лазарет, собрал все наши записные книжки, все до единой, и вернулся, чтобы бросить их в огонь. И это было больнее, чем если бы я лишился руки или ноги: смотреть, как страницы, которые я годами наполнял моими друзьями, родными и контактами, превращаются в пепел, моя жизнь сгорает в огне, становясь частицей пелены из дыма и пыли от постоянного обстрела. Но глупо было тревожиться об этом, когда началась бомбежка – не только мое прошлое горело. Пылал президентский дворец, а за его стенами – та страна, которую мы все знали. А когда Альенде так и не сложил полномочия, огонь открыли танки, и войска пошли в наступление, и тогда мы… я говорю «мы», но это был Альенде и еще человек двадцать или тридцать… они начали по-настоящему сопротивляться. Что я помню лучше всего – это контраст.
АНХЕЛИКА: Какой контраст?
КИХОН: Когда он был в боевом режиме, то возмущался, осыпал врагов оскорблениями, подбадривал своих, говорил, куда стрелять и когда прекращать огонь, не задумываясь о своей безопасности. А потом вдруг прекращал и совершенно другим голосом спрашивал, все ли целы, тревожился о благополучии всех, кроме себя самого, как будто… как будто он был неуязвимым, пули не могли его коснуться. Или, может, он хотел, чтобы в него попали, хотел погибнуть в бою.
АРИЭЛЬ: Но в какой-то момент он понимает, что, сопротивляясь, он подвергает опасности эти жизни, что ваши жизни должны стоять на первом месте, они важнее, чем отстоять его президентскую власть или сражаться до конца.
КИХОН: Избиение. Вот какими были его первые слова, когда он попросил нас снова собраться – это было примерно в час тридцать пополудни. Мы должны сдаться. Мы одни. Estamos solos, сказал он.
АРИЭЛЬ: Он использовал именно эти слова, Estamos solos?
КИХОН: Это были его слова. Или, может, их произнес кто-то другой, а он их повторил, а потом сказал, что уйдет последним, а Пайита пойдет первой: она пряталась где-то в здании. А после нее по очереди, по одному, каждый займет одну ступеньку лестницы, которая вела на Моранде, 80, к восточному выходу из здания, потому что основные выходы горели и солдаты заняли почти весь первый этаж, хотя их наступление было остановлено – по крайней мере, на время – его отрядом телохранителей. Нам слышна была перестрелка, даже на фоне рушащихся стен и треска дерева. Кто-то сказал, что нам надо привязать на палку белый флаг… кажется, палкой стал упавший карниз. Я снял с себя халат, и они использовали его.
АРИЭЛЬ: Позвольте кое-что уточнить. Доктор Хосе Кирога неоднократно утверждал, что это он принес белую скатерть на тот флаг. Любое противоречие подрывает достоверность вашей версии, так что…
КИХОН: Пепе Кирога – прекрасный человек, но тут он неправ. Потому что, когда я предложил привязать к тому карнизу мой белый медицинский халат, мне пришлось снять с себя противогаз, и он упал вместе с поясом рядом с дверями в Зал независимости. И если бы я в тот момент не распустил завязки, мне не понадобилось бы возвращаться за противогазом спустя несколько минут: он остался бы у меня, когда я пошел сдаваться, – и моя жизнь сложилась бы иначе, так что, наверное, в этом есть какая-то ирония: мое желание спасти жизни других людей с помощью моего халата привело к тому, что я стал свидетелем самоубийства Альенде. Так что мой дорогой друг Пепе путает. Он использовал ту скатерть на несколько часов раньше, чтобы Тати и другие женщины могли махать ею, выходя из «Ла Монеды».
АРИЭЛЬ: Договорились. Это был ваш флаг. А тем временем – где Альенде?
КИХОН: Он руководит нашим отступлением, он стоит внизу лестницы и начинает подниматься, чтобы выйти последним. Прощается с каждым, поднимаясь по ступенькам – произносит слова благодарности и ободрения, спрашивает некоторых о детях или о родителе, которому недавно делали операцию. С каждым по очереди, не спеша, словно его не волнует то, что время уходит, – но мне слышно, как солдаты выбивают двери, я слышу крик первого вышедшего: их бьют прикладами и ногами, слышны вопли и вой, и Качо Мото, кардиолог, он взбегает наверх и говорит, что военные дают Альенде десять минут на то, чтобы сдаться, а Альенде говорит: «Ну и сдадимся», но продолжает идти спокойно. Его едва слышно: шум стоит оглушительный.
АНХЕЛИКА: А что он сказал вам?
КИХОН: Жаль, что вы меня спросили, потому что… проклятье!.. я не помню. Всего несколько слов, ничего особенного – но это был последний раз, когда он со мной говорил, так что мне следовало бы запомнить каждый слог. Как бы то ни было, несколько слов, немного… казалось бы, они должны были запечатлеться в моем сердце, но память – такая сука, шутит с тобой, я совершенно не могу… А вот то, что было потом, примерно через минуту, может, две, – к тому времени, как Альенде поднялся наверх, вот когда… Я помню это так, словно это было вчера… Я замечаю, что уронил противогаз, и решаю вернуться и забрать его – чтобы показывать детям, вроде как доказательство того, что я и правда там был, что я не придумываю – то, что они смогут потрогать как военный трофей, наверное, и…