Чт, 21:12. Только что пробили колокола, созывая народ к вечерне. К вечеру дождь усилился. Дома тепло, уютно, мясо готовится в духовке
Чт, 21:21. День скомканных визитов: в Коррер пришел слишком поздно (и Антонелло да Мессина был на выставке), в Гримани – слишком рано: Босха не вернули из Парижа
Чт, 21:28. В палаццо Гримани проходит выставка одной картины – недавно отреставрированной «La Bella» («Красавица») Тициана. Кроме нее там три Тинторетто, один Пуссен и один Вазари. Все – временно (картины, перемещаемые из одного государственного музея в другой)
Чт, 21:30. Больше картин в Гримани нет. Есть остатки наружной фрески Джорджоне, снятой с фасада Фондако деи Тедески, но на ней уже почти ничего не видно. Креветочное мясцо
Чт, 21:37. €7 за остатки фресок на потолках и в простенках, а также за несколько римских копий греческих статуй («Лаокоон»). Ладно. Пусть будет. Тоже опыт
Пт, 00:01. С каждым днем все прохладнее и темнее; чуть больше воды, и все меньше и меньше туристов. Пустая Венеция – это какой-то совсем уже другой город
Пт, 00:48. Может быть, ты не чувствуешь себя в Италии еще и потому, что итальянский в этом вавилонском смешении языков слышится наравне (!) с другими
Пт, 01:23. Обычно ищет тот, кто успел сам потеряться
Пт, 02:00. Итальянские сериалы можно понимать и без перевода. Пт, 02:24. Можно ли существовать внутри красоты? Или она почти всегда то, что со стороны?
Пт, 02:45. Непонятно, когда она бывает настоящей (теперь я снова о Венеции). Думаю, как любое существо, только тогда, когда ее никто не видит
Палаццо Гримани (Palazzo Grimani di Santa Maria Formosa)
Сегодняшние палаццо Гримани и Музей Коррера, несмотря на разницу объемов, вышли рассказом про одно и то же.
Во-первых, про упадок, во-вторых, про то, как снижение политического давления и всяческая эмансипация личности начинают расцветать в эпохи медленного гниения общественной системы.
В-третьих, про то, как все эти процессы сопровождает изобразительное искусство, обслуживая интересы сначала сугубо верхушки, а чуть позже, параллельно развитию технологий, уже и отдельно взятого человека.
Мои музейные экскурсии складываются в методологически крайне правильный сюжет: перед двумя картинным галереями важно было сходить в апофеозный Дворец дожей и в не менее пафосную базилику Сан-Марко, символизирующие окаменевшую венецианскую коллективную телесность.
Даже Академия, состоящая в основном из общественных картин, огромных, монументальных икон, росписей и фресок, – не про то, как «частная лавочка» все больше и больше требует украшательства, но, несмотря на экспозиционные нарушения хронологии, об истории как некоторой последовательности событий и следствий…
Вот почему такой акцент здесь делается на «Грозе» Джорджоне, вот почему она важна именно тут.
Сейчас в палаццо Гримани не больше десяти картин.
Это даже не музей, но остатки былой роскоши, превращенные в выставочный зал. Скорее всего, экспонатами для заполнения совершенно пустых комнат с окостеневшими стенами и фрагментами росписей делятся другие государственные музеи города: так, триптих Босха еще совсем недавно – если судить по путеводителям – висел во Дворце дожей, а остатки фасадных фресок Джорджоне – в Ка’Реццонико.
Сейчас в Трибуне, самом парадном зале второго этажа, показывают тициановскую «La Bella» («Красавица»), афишами с изображением которой утыканы все улицы города.
Рядом на стене – большой фоторепортаж о спасении картины, восстановленной из лохмотьев; напротив, кстати, помещены остатки фасадной фрески Джорджоне, на которой расплывается неотчетливый человеческий контур.
На этой постмортальной картине, похожей на рентгеновский снимок или же попытку поймать привидение, гораздо лучше видны уже даже не кракелюры, но внушительные трещины, похожие на проступившие поверх стены вены.
В соседнем простенке на мольберт поставлен почему-то Пуссен, дальше в одном из залов – еще менее очевидный, но еще более яркий Вазари. Зал Босха пуст, картину отправили на выставочную гастроль в Париж, оставив лишь футляр рамы. Почему Пуссен? Зачем манерный Вазари?
Притом что это, собственно говоря, вся экспозиция, если не считать трех поясных мужских портретов, встречающих посетителей в самом первом и самом большом зале. Но это Тинторетто, хотя и младший, написавший трех представителей рода Гримани, коллекционировавших, между прочим, те самые древности, что составили основу Археологического музея на площади Сан-Марко (входит в состав Музея Коррера).
Венеция, как известно, не знала Античности, и именно Гримани «ответственны» за то, что местные художники (начиная, кажется, с Якопо Беллини) могли изучать древние скульптуры, монеты и вещи, изобретая при этом собственную оригинальную иконографию…
В память об этом палаццо Гримани содержит несколько римских копий древнегреческих скульптур. Большой бюст Афины и порядком искореженного «Лаокоона».
Все прочее – пустые залы, эффектная пустота, льющаяся в огромные окна, виды на каналы, остатки украшений, фресок, живописных оформлений проемов, простенков и проходных помещений.
Но именно эта опустошенность позволяет сосредоточиться на картинах, точнее, на их персональном характере и индивидуальной судьбе – здесь, в Гримани, они существуют отдельно от всего остального запустения, хотя и приведенного к аккуратному порядку.
Это тишина археологической площадки, с которой ушли ученые, и раскоп остался зиять напоминанием о малочитаемых ныне следах былых цивилизаций.
Палаццо Гримани не музей и даже не выставочный зал, это еще один символ Венеции, которую не мы потеряли, утратили, несмотря на постоянную заботу о сохранности того, что может привлекать внимание туристов или обслуживать наши насущные надобы.
Очередной промежуток, щель во времени, отполированная дождями и отшлифованная толпами паломников, по стечению обстоятельств находящаяся рядом с тем местом, где я сейчас, плотно поужинав, сижу спиной к итальянскому телевидению.
Просто сегодня дождь, и далеко от дома уходить не хотелось.
Если бы я был сегодня настроен романтично, то написал бы о красавице Тициана как о жительнице большого палаццо, внезапно встретившейся со мной глазами.
О том, как она думает, и о том, как она молчит, внезапно возникая в анфиладном проеме…
Но на самом деле в музейном мире одним вощеным Тицианом стало больше.
Сейчас, немного повисев в пустом дворце, он переедет в известную музейную коллекцию, станет украшением, мимо которого задумчиво проходят сотни туристов в день, никого особенно не удостаивая своим запотевшим вниманием – то ли из-за перегруза по всем фронтам, то ли из-за того, что большие, подробные собрания невозможно охватить за один раз, а возвращаться в Венецию (или Флоренцию – Тициана привезли из Питти) через небольшой промежуток времени сложно, очень уж велика конкуренция соблазнов.
Впрочем, скорее всего, это только я так устроен, а другие люди исповедуют иные подходы.
Хотя когда-нибудь эти залакированные мощи обязательно привезут в ГМИИ, и к ним выстроится очередь.
Или, на худой конец, в Музеи Кремля.
Сан-Лоренцо (San Lorenzo)
1
Сан-Лоренцо стоит на пустой площади недалеко от моего нынешнего дома – если идти по узким улочкам мимо площади Формозы, мимо ресторанчика, в котором любил заседать Бродский, а потом свернуть направо.
Набережная, где молчит Сан-Лоренцо, если идти на юг, минует православную церковь и Византийское подворье с наклонившейся кампанилой и музеем икон. Найти легко, но нужно ли?
Обычно Сан-Лоренцо закрыта; воды местных каналов подтачивают ее фундаменты – уже много лет она закрыта на капремонт.
И если бы не Биеннале, расположившая в Сан-Лоренцо павильон Мексики с выставкой кактусов на фасадной лестнице, я бы никогда не попал внутрь.
2
Мексиканская выставка, впрочем, совершенно невнятная, состоящая из двух каких-то неработающих приборов непонятного назначения, базируется на деревянном помосте возле входных ворот, а дальше – снятые полы, срезанные украшения, голые, израненные стены, по которым бегают солнечные зайки.
Красоту с нее начал обдирать еще Наполеон, однако могила Марко Поло, предположительно похороненного именно в Сан-Лоренцо, исчезла еще раньше – в 1592 году, когда храм активно перестраивали.
Один знающий человек мне рассказывал, что Наполеон оформлял свои венецианские трофеи как дары: «под дулом пистолета», метафизическим или вполне реальным, он требовал от настоятелей церквей, обладавших тогда нынешними луврскими шедеврами, дарственных с подписями и печатями.
Как всегда, как это бывает с людьми разной степени доброкачественности, кто-то сдавался и сохранил себе жизнь, а кто-то отказывался дарить оные картины захватчикам и был пущен в расход – и тогда картины и реликвии, оказавшиеся после падения Наполеона «бесхозными», вечность спустя вернулись на родину.
Те же, кто уступил, подписав французские бумаги, и отдал внеочередных Тинторетто и Веронезе «под подпись», довольствуются ныне пустыми стенами, как в Сан-Лоренцо, а также копиями или неравноценными заменами.
Сан-Лоренцо в полусне законсервированного реставраторами запустения выглядит внутри как кандидат для фотосессии в комьюнити «Забытые храмы», куда люди складывают репортажи о российских церквях, остатки которых обнаруживаются в глухих селеньях.
Правда, заброшенность эта мнимая: внешне Сан-Лоренцо выглядит вполне бодро, через какое-то время интерьеры восстановят и откроют, к радости туристов, селящихся в западной части Кастелло примерно с такой же густотой, как и во всех прочих районах.
Место-то намоленное.
3
Сан-Лоренцо как раз и интересна мне откровенным «вскрытием приема», показывающим, что внутри себя Венеция не такой старый город, как кажется.
Постоянное обновление его идет порционно, но круглосуточно и круглогодично, малозаметными и несущественными, казалось бы, партиями. Главное, чтобы изменения эти не были резкими и судьбоносными.
Круговорот касается всего, от водопровода и подземных коммуникаций до начинки «жилого фонда», многократно выпотрошенного для повышения привлекательности как инвестиционной, так и туристической.
Не говоря уже о сваях, связках брикол и палинах, в какой бы цвет их ни раскрашивали.
Город, стоящий у воды и на воде, не выглядит обреченным, он ухожен и обихожен, в нем нет сырости, гнили или плесени, хотя морская влажность, дожди, приливы-отливы подтачивают его иммунитет каждое мгновение.
Без строгой гигиенической дисциплины не обойтись, и, сдавая квартиру, Нина прежде всего и больше всего рассказывала про правила выноса мусора и приготовления еды (никаких барбекю!).
Первый раз об этом ползучем обновлении, маскирующемся то под реставрацию, то под ремонтные работы, я подумал в палаццо Гримани у стендов, показывающих степени сохранения тициановской «Красавицы». По сути, теперь мы имеем дело с совершенно другой картиной.
Да, она сохранила цветовые и композиционные особенности оригинала, но натуральный ландшафт Тициана изменен многократными наложениями новых красочных слоев, позволяющих выглядеть «Красавице» гламурной фотомоделью из глянцевого журнала.
Особенно эффективно это бьет по глазам на фоне фресок, едва проглядывающих по углам кабинетов палаццо Гримани; сохранность их ниже среднего, они бледны, полустерты, точно по ним прошлись шкуркой, бархатны в своем замедлившемся распаде.
Опять же, в соседнем с Тицианом зале висят остатки фрески Джорджоне, которую ни спасти, ни восстановить уже невозможно.
Выглядит она так, точно ее сочинял не автор эрмитажной «Юдифи» и дрезденской «Венеры», но ранний Ротко или даже Дюбюффе.
Очень сильное впечатление, кажущееся мне более сильным и важным, чем все беглые взгляды на коллекции живописи в Музее Коррера.
По крайней мере я бы ни за что не променял свои воспоминания об этих пустых залах на весь венецианский каталог картин из Коррера, большей частью выглядящих коллекцией лаковых миниатюр.
По степени зареставрированности, кстати (изображение блестит, как вспотевший лоб, электрические лучи мечутся по нему, не давая разглядеть картину, собираясь в слепые пятна), можно определить важность и популярность того или иного холста.
Чем больше раскручена картина, тем сильнее и безвозвратнее ее терзают микроскопическим редактированием. Больше всего искусной искусственности было в «Куртизанках» Карпаччо, с какого-то времени несущих тяжкое бремя эмблемы Музея Коррера.
Нужно ли говорить, что главные, самые популярные и раскрученные образы Венеции – это ее площади (особенно ансамбль самой что ни на есть главной), набережные, мосты и мостки, церкви, кампанилы, крыши, дома, в которых мы обитаем временно, но как бы дома…
4
Сан-Марко, площадь и собор, уже, кажется, невозможно представить себе без огромных рекламных постеров, натянутых поверх архитектуры, постоянно путешествующих вслед за зонами блуждающего по центру ремонта.
Такова доступная нам эксклюзивность, ведь этот конкретный билборд на этом конкретном месте символизирует конкретику времени – этого, а не какого-то другого.
На рекламные щиты, мешающие восприятию «целого», принято ворчать. Однако как раз они, эти помехи, делают твой взгляд на Сан-Марко уникальным.
Я это понял в Руане, о котором мечтал с тех пор, как полюбил картины и бороду Клода Моне, долго «коллекционировал» в музеях пейзажи с видом оплывающего готического фасада, зафиксированного в разное время суток.
Несколько картин из этого цикла есть в России, какие-то привозились на международные выставки, что-то удавалось настичь в зарубежных музеях, потому и мечталось однажды оказаться в Руане, чтобы уже лично убедиться в том, что этот собор, в интерпретации Моне как бы предшествующий открытиям Гауди в Саграда Фамилиа, действительно существует.
Не стану долго рассказывать о поездке к месту рождения Пьера Корнеля, Гюстава Флобера и сожжения Жанны д’Арк, скажу лишь, что фасад, к которому я так долго стремился, оказался наполовину затянут строительными лесами.
Ошеломительная неудача, накрывшая сознание грозовой тучей, грозила рассорить меня с несправедливым мирозданием, уготовившим капитальный ремонт именно фасада в тот момент, когда я изо всех сил стремился увидеть его во всей возможной целостности.
Расстроенный, я поднялся на второй этаж здания напротив – бывшего магазина женского нижнего белья, из витрины которого Моне рисовал свой собор, стараясь сфотографировать готику так, чтобы леса не сильно лезли в фокус.
Позже мы с друзьями вошли внутрь собора, долго блуждали в потемках, точно оказавшись глубоко под землей. Все это время я привыкал к мысли о том, что мой собор будет «покоцан».
Может, и не навсегда, если получится вернуться к нему в будущем, но до того времени он не может существовать для меня в целом виде. Если только на картинах Моне. Что, впрочем, тоже неплохо.
5
Блуждая по музеям, которые никогда не стоят без посетителей, я поймал и фиксирую другую важную для себя мысль: если ты не можешь убрать из кадра вспомогательные инженерные конструкции или людей, имеющих на «Джоконду» или «Менины» такое же право, как и ты, следует обратить этот минус в прием. В безусловный плюс.
Тем более что наши шедевры хранятся не так, как раньше – в аристократических резиденциях или частных собраниях.
Выставленные на всеобщее обозрение, отныне они никому не принадлежат, отчего восприятие их резко меняется: отныне они вписаны в общий контекст, являя себя как только себя, может быть, лишь в альбомах репродукций, где, впрочем, большие проблемы с аурой, а также с точной передачей цветоделения.
С одной стороны, картины, заключенные в музеи и нередко привозимые в наши города на выставки, стали ближе, но с другой – кажется, они еще более недоступны и замкнуты, подлинная вещь-в-себе, на которую к тому же у нас никогда не хватает времени и терпения.
Да, впрочем, и возможностей: то, что мы воспринимаем, большей частью есть уже не отдача оригинала, но игра ума, опыта и воображения.
Если извне привнесенные обстоятельства невозможно извлечь из «картинки» или фотографии, следует научиться получать удовольствие от искажений, способных говорить не менее выпукло, чем шедевры мирового музея.
Тем более что наблюдение за наблюдающим – занятие изысканное и достойное, как и созерцание объектов искусства. Раз уж когда-то мы договорились, что человек – венец творения, будем любоваться этим самым венцом. Ничего другого нам и не остается.
Сан-Моизе (San Moisè)
В Сан-Моизе я попал по дороге домой, вымотанный музейными впечатлениями, – просто не смог пройти мимо дымящегося полустертыми фигурами и полурастаявшими сахарными головами деталей: Рёскин их заклеймил как «самые неуклюжие в Венеции».
Внутри, разумеется, был очередной закопченный Тинторетто, но в этот раз я даже не стал его подсвечивать пятачком; меня заинтересовал резной алтарь, в котором барокко, захлебываясь, ставит на себе жирный крест.
Там на фоне белых скульптур устроено что-то вроде райка, изображающего тот самый момент, когда Моисей стоит возле бугрящейся коричневыми камнями горы и смотрит вверх.
Откуда ему Строгим-Строгим Стариком, окруженным ангелами с длинными трубами, транслируется Завет, и все это подсвечено сбоку таким образом, что, во-первых, скульптурный театр получает дополнительный объем, а во-вторых, мраморные существа дают такие затейливые, суггестивные тени, что изображение как бы удваивается.
Вот какая у меня выходит закономерность: я не умею (просто не могу) долго фиксироваться на барочной избыточности, глаз отказывается воспринимать детали, как регулярные, так и в оформительских делах – декоре, картинах, нагромождениях скульптур. Барокко действует на мое эстетическое внимание максимально рассеивающим образом: ты либо охватываешь всю структуру в целом, без тщательного проникновения в детали, либо постоянно и будто бы воровато переводишь взгляд на что-то иное.
Замкнутая монада, которая почти никогда не пускает тебя внутрь; все время будто что-то мешает, посреднически путается между, напуская тумана на пологий мосток интенции, точно в глазу какая-то соринка мешает.
Венецианские храмы помогли мне понять, в чем дело. Это остаточные явления ауры мешают, автоматически запуская процесс вхождения в близость дальнего.
Точнее, в даль ближнего.
«Ротозейство и величье и скорлупчатая тьма»
Моя Венеция похожа на лес прекрасный, на терракотовую чащобу, заросшую вековыми стволами, между которыми перекинуты мосты кустарников.
Идешь по бурелому, и солнце светит сквозь черепичные кроны, и тени, тени, как в глубокий полдень, мгновенно исчезают в промельках игольчатых каналов.
Стволы исцарапаны временем и погодой; заросшие каменной щетиной тропинки никуда не ведут; мох нарастает не только с северной стороны, но со всех, каких только можно.
Апофеоз соприродной урбанистики. Да, укроп тут не растет.
По опушкам тесных кампо, погруженных в сон палой листвы, ходят грибники с корзинками, собирают впечатления, аккуратно срезая мухоморы и волнушки, оставляя грибницу нетронутой для тех, кто идет по следу.
Висят паутинки, блестят витрины, в которых живет-поживает всяческая остекленевшая местная живность, купола и колокола гудят от лесного ветра, и сосны кампанил качаются, но никогда не гнутся.
Сколько бы им ни было.
Письмо от Кости Львова, полученное в Венеции
«…Видел на фотках палаццо Гримани, туда перетащили из Дворца дожей лучшего венецианского Босха (во всяком случае, в прошлом году висел) и обломки Джорджоне.
Напротив Ла Фениче – Атенео Венето, там Веронезе, Строцци и пр. висят как дома.
В Каннареджо рядом с церковью, где похоронен Тинторетто, отличная церковь Сант-Альвизе, посвященная местному любимцу Людовику Анжуйскому. Там прекрасные „Страсти Христовы“ Тьеполо и картин десять неизвестного Бастиано, совершенно прелестные.
В районе Сан-Поло отличная церковь Сан-Джакомо даль Орио с Мадонной Лотто в алтаре, а перед ней икона Распятия Паоло Венециано. Рядом с церковью чудная площадь Сан-Больдо, где никогда никого. Благодать!
Церкви Больдо нет, осталась колокольня, которую местные оборудовали под склад, хранят там лодочки.
И совершенно неожиданно ходили в выходные на выставку из коллекции Бриттена – Пирса, там эскиз к опере „Смерть в Венеции“ – интерьер собора Сан-Марко. Вдруг там мало народа? Загляните, он гораздо лучше его репутации.
Хорошей Вам Венеции!»