Пн, 15:28. Нормальный такой, утилитарный подход: знаменитые постройки не выставлены, как в витрине ювелирного магазина, а встроены в бытовую жизнь.
Пн, 15:29. Если бы не указатели (город празднует 500 лет Палладио), то многие из них так бы и остались непроявленными, практически незамеченными.
Пн, 15:31. Центр Виченцы небольшой, его можно обойти и изучить за несколько часов, несколько раз выходя то к центральной площади, то к сдержанному Дуомо.
Пн, 15:32. Чуть в сторону от центра – и тут же начинаются каналы, сады и виллы. Где-то здесь по дороге на вокзал – театр «Олимпико», ради которого и приехал.
Пн, 1533. Театр «Олимпико» окружен тяжелой стеной, внутри небольшой садик с обломками мраморных колонн и скульптур из песчаника. Элегическое место…
Пн, 1535. Внутри фрески (зал «Одеон»), портреты и проходы к зрительному залу, сделанному Палладио с роскошно декорированной сценой и деревянным амфитеатром.
Пн, 15:36. Жизнь отсюда ушла, совсем как из греческих театров, кислород вырабатывает только деревянная декорация с перспективой расходящихся улиц Фив.
Пн, 15:38. «Олимпико» открыли 3 марта 1585 года софокловским «Царем Эдипом», и с тех пор в этом зале ничего не менялось. По сути, памятник одной удачной премьере.
Пн, 15:39. Я посидел на деревянной скамье – совершенно один в пустом гулком зале, на потолке которого нарисовано небо, – пытаясь представить, как оно было.
Пн, 15:46. Главный театр Виченцы случился не здесь, но на площади Синьории, у лотков с овощами и у памятника Палладио, окруженного детьми с воздушными шарами, – не в тишине музея.
Пн, 15:47. Рядом, дверь в дверь, на площади Маттеотти была еще городская пинакотека, но я прошел мимо нее, мимо каналов и развязок в сторону холмов.
Пн, 15:50. Вилла Вальмарана, расписанная отцом и сыном Тьеполо, попалась мне первой. К сожалению, она оказалась закрытой до 31 марта. Пришлось идти далее.
Пн, 15:51. Увидел только знаменитые скульптуры карликов, которыми декорированы окружающие виллу стены.
Пн, 15:53. После виллы Вальмарана нужно немного спуститься, и попадаешь на улицу, за правым поворотом которой ворота «Ротонды», тоже, правда, закрытые.
Пн, 15:55. «Ротонду» окружает большой парк, но она, тем не менее, заметна и с других боков, хотя не целиком, как промельк, из-за чего кажется еще красивее.
Пн, 15:58. И тогда я пошел по поселку в сторону холма. Скоро улицы закончились, я оказался в полях с виноградниками, взбиравшимися вверх по склону…
Пн, 15:59. Внезапно обнаружилась импровизированная деревянная лестница на вершину холма. И не задумываясь о последствиях, я полез по ней вверх, даже не представляя, как это будет трудно.
Пн, 16:00. Я карабкался и карабкался вверх не меньше получаса, а лестница все не кончалась и не кончалась. Останавливался, отдыхал и снова полз вверх.
Пн, 16:00. Оно того стоило, так как за каждым поворотом открывались удивительные виды на окрестности: деревни в полях, панорама города, заснеженные горы у линии горизонта.
Пн, 16:03. «Ротонда» в полях, монастырь на соседнем холме (я все-таки дойду до него, попав на торжественную мессу), леса, горы вдали и небо с закатом.
Пн, 16:04. Вот это и был подлинный театр, который не стоял на месте, отменял усталость и менялся каждое мгновение. На верху холма оказался тихий парк.
Пн, 16:06. Парк, переделанный в скромный воинский мемориал с пушками и памятниками погибшим во Второй мировой, со старыми деревьями и широкими аллеями.
Пн, 16:07. Отсюда я начал спуск, минут пять шел по обочине проезжей дороги и попал на площадь перед большой барочной церковью, где было много народа.
Пн, 16:09. В храме Девы Марии шла праздничная месса, поэтому фреску Мантеньи я не нашел, зато в залах за алтарем нашелся большой Веронезе.
Пн, 18:23. Вокруг церкви обнаружилось что-то вроде монастырского подворья, торгующего сувенирами и свечами, сеть комнат, клуатр и несколько небольших капелл.
Пн, 18:25. Одна из комнат оклеена фотографиями страждущих, коим помогла Дева Мария. Из окон этих залов открывается прекрасный вид на долину с виллами и полями, рифмующийся с тем, что был на холме.
Пн, 18:27. Отсюда, отстояв мессу, пошел вниз по направлению к городу, начав спускаться по бесконечной крытой галерее, эффектно тянущейся вдоль дороги и превращающей любой путь в паломничество.
Пн, 18:29. Дойдя, казалось бы, до конца, повернул за угол и обнаружил: крытая галерея продолжает бежать вниз еще столько же.
Пн, 18:29. Оказавшись в низу холма, я увидел, какой огромный проделал путь (круг), спустившись к городу в районе вокзала.
Пн, 18:31. Больше дел в Виченце у меня не оказалось, и я, прикупив бутербродов, побежал на ближайший поезд до Венеции.
Пн, 18:34. Пока электричка шла, останавливаясь в каждой деревне, окончательно стемнело. Как это прекрасно – никуда не торопиться! Долго стояли в Местре.
Пн, 18:55. Вернуться в Венецию – именно что окунуться в ее ноябрьский вечерний бальзам с бликами и колебаниями на поверхности, но только не внутри.
Пн, 18:56. Внутри все тихо.
Виченца. Театр «Олимпико» (Teatro Olimpico)
Олимпийская академия в Виченце была основана в 1555 году 21 членом, среди которых был и Палладио, спроектировавший первый крытый европейский театр на территории бывшей тюрьмы.
Вот откуда взялись тяжелые, толстые стены, окружающие театр, из-за чего внутри образовался живописный и не менее интересный, чем сама «историческая сцена», скверик со скульптурами, приносимыми в дар членам академии. А среди них были картографы, философы и математики, в академии занимались не только литературой и фехтованием, но и верховой ездой, и собиранием оружия.
Вот откуда взялись центральные ворота, названные в путеводителе «оружейными».
Вот почему у театра «Олимпико» нет привычного фасада, в него ныряешь, как в каменную берлогу, точнее, пещеру. В одном из залов, оформленных бледными фресками и старинными портретами, тебе продадут билет, затем из зала «Одеон», в котором расположился музейный магазин, с комплексом других, более сохранившихся фресок ты еще раз ныряешь в новое подземелье, весьма напоминающее обычное театральное закулисье – со сводами и подсушенной сыростью, – чтобы затем выйти в зал с деревянным амфитеатром, который здесь не главное…
Главное – сцена, которую видишь почти сразу и, несмотря на то что неоднократно видел ее на репродукциях, ахаешь, настолько она хороша, избыточно подробна и свежа.
Фотографии не передают прелести совмещения архитектурного убранства со скульптурами и многочисленными декоративными «приблудами», наложенными на декорацию, видимую в три центральные арки.
Ну да, за ними расходятся в разные стороны городские улицы – именно так архитектор Винченцо Скамоцци, достраивавший после смерти Палладио его последнюю постройку, представлял себе древние Фивы.
Театр «Олимпико» под его руководством открылся премьерой пьесы Софокла про царя Эдипа, после чего одна-единственная декорация продолжает стоять на сцене и длить свои архитектурно-иллюзионные усилия вот уже какой век подряд.
Впрочем, торжественное архитектурно-художественное оформление сцены таким образом тоже играет роль декорации, каменного намордника для Фив, выглядывающих из-за арок.
Впрочем, парадный портик, точно так же, как и городское разнообразие Фив, – из дерева, оформленного под более прочные материалы; просто портик сделан под мрамор, а древние улицы с домами и скульптурами на крышах – под камень.
И сложно понять, какая из этих подделок выглядит убедительнее…
Тем более что здесь, как это и положено в театре, постоянно на что-то отвлекаешься.
На скульптуры, обрамляющие сцену и стоящие у стен, обрамляющих деревянные скамьи амфитеатра.
Или на фрески зальных стен, изображающие выпуклые скульптуры.
На потолок, выкрашенный фреской, изображающей волнистое небо-море.
Или на драматический стык зала с просцениумом, куда уже не пускают – впрочем, и в зале позволяют ходить только по специально оговоренным дорожкам.
Это очень богатое и насыщенное пространство, убивающее своим сияющим великолепием любые отчетливые ощущения. Тогда я начал вспоминать свое собственное театральное прошлое, с тем чтобы оно, как нечто законченное, наложилось на то, что когда-то закончилось здесь, но и этого почему-то не вышло.
Хотя в зале я был практически один, никакой ажитации не наблюдалось, сцена и зал были сфотографированы со всех возможных ракурсов, и можно было отпустить внимание никуда.
Но никуда молчало и не вспыхивало на изнанке темечка ни единым светлячком.
Я все время подмечал какие-то новые живописные или фигуристые детали декора, меня отвлекали отполированные деревянные скамьи амфитеатра, или в зал заходили какие-то очередные туристы и ахали, чтобы у меня процесс восприятия и записи восприятия возвращался в исходную точку.
Если раньше здесь и творилась жизнь и закипали эмоции, то их выкурили отсюда сквозняком поточного туризма.
Дым рассеялся.
Осталась одна только голая коробка дна, рельеф тотального обмельчания, лишь одни деревянные, но лишенные каких бы то ни было запахов стены.
Запахи, да, именно их-то мне тут и недоставало, хотя мутные софиты, подкрашивавшие воздух зала какой-то запыленной бархатистой поволокой, намекали все же на то, что деревянный остов невозможно проветрить до полного бесчувствия.
Конечно, это чудо, что такая резная шкатулка не сгорела, не сгинула и не пропала в веках, а вот она, выложенная, как на фарфоровой тарелке, стоит, как в день творения, с самой что ни на есть реставрационной иголочки.
Тут было еще вот что: противоход разума и чувства – в театр попадаешь, проходя внутренний дворик, к кирпичным стенам которого стащены самые разные скульптурные обмылки и обноски.
Детали архитектурного убранства, обломки колонн, разнообразные путти и даже один козлобородый пан с копытами, мемориальные доски с размашистыми надписями на латыни.
Особенно эффектным мне показалось одно мраморное «колесо», окончательно прислоненное к стене и наведшее меня на некоторые размышления, о которых чуть ниже.
Все это свалено и разбросано как бы невзначай и кое-как, а на самом деле расположено в духе романтических пейзажей с руинами пирамид и развалинами древних храмов.
Причем, как я понимаю, это даже не кладбищенские фигуры, но приношения академикам, разыгранные как еще один спектакль, полностью затмевающий тот, что статично плывет внутри.
Дворик действительно напоминает кусок погоста, но, что особенно важно и приятно для послевкусия, без замогильного бэкграунда и пепельного антуража: скульптуры намекают на кладбище, разыгрывая его, но при этом не скрывают своей игровой природы. Товстоногов как-то сформулировал, что «вокруг театра тоже должен быть театр».
Сцена театра «Олимпико» огорожена, и ты ее наблюдаешь со стороны, как в мавзолее, а тут входишь внутрь картины и активно в ней участвуешь – ну и она участвует в тебе и со своей элегической энергетикой переливается сквозь органы чувств, делая путешественника частью пейзажа.
Причем не стихийно образовавшегося, но выстроенного так же тщательно, как икебана.
И это букет, точно эклога, говорит тебе о тщете всего сущего. Театр – это же только «здесь и сейчас», в эту конкретную минуту, которая больше никогда не повторится, из-за чего облезлые бока мраморов и фигур из песчаника начинают белеть в пространстве, как бы прожигая в нем вневременные дыры.
Как если это в них, а не в тебе течет жизнь времени, и, постоянно самоуглубляясь, они как бы подают пример вечного и недоступного тебе, твоей теплокровной органике, существования.
Но от этого ни холодно ни жарко, так как «все проходит, и это пройдет», а «что пройдет, то будет мило»: всего какая-то пара минут на праздной лавочке – и вот ты уже не просто внутри пейзажа, но точно внутри александрийского стиха, по-русски звучащего шестистопным ямбом.
Примеры которого приводите, пожалуйста, сами.
Театр «Олимпико» расположен как бы на отшибе: площадь Маттеотти плавно переходит в улицу, бредущую параллельно каналу, который, заканчиваясь у транспортной развязки, подводит к другому каналу, уводящему тебя совсем уже за город.
Сейчас посмотрел по картам: «Олимпико» находится едва ли не в центре Виченцы, карта которой напоминает фотооттиск полушарий головного мозга.
Тем, значит, проще будет выйти из этой постоянно закручивающейся в спираль местности, центром которой оказывается округлый театральный зал, окруженный наростом закругленного сквера, на финальную метафору.
Виченца строилась как раковина, перламутры которой надстраивались, постепенно расширяясь, вокруг отсутствующего центра театральной сцены.
В Падуе тоже есть овальный объект – площадь Прато-делла-Валле, сформировавшаяся на месте древнеримского амфитеатра, но там она находится сбоку от смыслового центра города, выполняя роль пупа, связывающего две главные базилики города с мощами святых в единую духоводческую цепочку. Здесь же город собирается в точку театра, возникшего на месте тюрьмы и сублимирующего формы несуществующего древнеримского кратера.
Теперь понятно, почему я ничего не почувствовал, сидя на деревянной скамье амфитеатра: просто я был там в центре центра.
«Стоя на сцене этой курьезной и важной вместе с тем вичентинской „Олимпии“, мы понимаем хорошо, отчего именно здесь воображение Анри де Ренье поместило комическую катастрофу бедного Тито Басси, положившую предел его „трагическим иллюзиям“. Есть нечто почти детское в изобретательности Палладио, соорудившего из досок и штукатурки этот овал скамей и эту замыкающую его колоннаду, эти торжественные фасады сцены и эти улицы, видимые сквозь арки, где „волшебства перспективы“ заставляют нас видеть на протяжении реальных десяти шагов иллюзорные бесконечности дворцов и портиков. Целое племя статуй – герои, ораторы, поэты – изгибают колена на каждом выступе сцены и жестикулируют в каждой нише театра. В прохладной полутьме пустого зрительного зала являют они напрасно свое безмолвное красноречие, в то время как пыль веков тихо ложится на их белые головы и скопляется в складках их гипсовых тог».
«Театральность в высшей степени присуща этой эстетике. Не зря последнее создание Палладио, которое заканчивали его сын Силла и ученик Скамоцци, – Театро Олимпико в Виченце. Потолок зрительного зала – небо с облаками. Декорация – архитектурная, то есть постоянная: для „Царя Эдипа“, что обязано было подходить ко всему. Застывшая мифологема, раскрытие карт – как название джойсовского романа. В известном смысле декорация любой трагедии – Фивы; все может и должно быть сведено к Софоклу, всегда это кровь, рок, возмездие. Потрясающая мысль: все человеческие трагедии одинаковы.
Главная улица Виченцы – корсо Палладио, уставленная дворцами, – по существу, та же улица Фив, которая уходит в никуда на сцене Театро Олимпико. Умножение, тиражирование впечатлений и ощущений Палладио закладывал в своей работе. Вилла „Ротонда“ – не просто театральная сцена, но четыре одинаковые сцены, обращенные на разные стороны света, к любым ветрам, ко всем временам года. Как говорил сам архитектор, он не мог выбрать, какой пейзаж красивее, оттого и соорудил четыре равных входа со всех сторон».
«Палладио строил его незадолго до смерти. Первое представление было показано в 1584 году. Сцена выглядит почти так же, как и в те времена. Действие совершается перед постоянной архитектурной сценой – массивные классические ворота, через три арки которых можно увидеть три длинные улицы. Перспектива так блестяще выстроена, что, когда я пошел на сцену, чтобы получше все рассмотреть, оказалось, что улицы составляют в длину лишь несколько ярдов. Мне сказали, что, когда здесь идет спектакль и нужно на заднем плане создать видимость жизни, туда ставят маленьких детей, одетых как взрослые, потому что человек нормального роста разрушит эту иллюзию. Я обратил внимание на множество маленьких масляных ламп в глубине сцены. Когда их зажигают, возникает полное ощущение римской ночной улицы, залитой лунным светом».
Мимо «Ротонды» (Villa “La Rotonda”) и хадж на Монте-Берико
Внезапно я оказался в полях. У Берлиоза в «Фантастической симфонии» третья часть «Жизни артиста» так и называется «Сцена в полях»: «Однажды вечером, находясь в деревне, он слышит вдали пастухов, которые перекликаются пастушьим наигрышем; этот пасторальный дуэт, место действия, легкий шелест деревьев, нежно колеблемых ветром, несколько проблесков надежды, которую он недавно обрел, – все способствовало приведению его сердца в состояние непривычного спокойствия и придало мыслям более радужную окраску. Но она появляется снова, его сердце сжимается, горестные предчувствия волнуют его: что, если она его обманывает?.. Один из пастухов вновь начинает свою наивную мелодию, другой больше не отвечает. Солнце садится… отдаленный шум грома… одиночество… молчание…»
Я не сразу решился пойти в сторону знаменитых вилл: во-первых, Вальмарана, павильоны которой расписывали Тьеполо-старший и Тьеполо-младший, во-вторых, одного из главных шедевров Палладио – «Ротонды». Ноябрь, и, скорее всего, они закрыты до весны, но удержаться от порыва было невозможно.
Тем более что все свои «дела» в Виченце я закрыл слишком рано: гостиница «для дальнобойщиков» подняла меня «включенным завтраком» засветло, а возвращаться в город после театра «Олимпико» уже не хотелось.
Так после особенно удачного концерта бежишь разговоров, желая поскорее оказаться дома – дабы не расплескать впечатление.
Вот я и пошел вдоль каналов по долгой прямой улице в направлении монументального холма с церковью на самой вершине, пока не оказался у шумной развязки с большой аркой, за которой виднелись резко уходящие вверх ступени.
Все это напоминало сцену театра «Олимпико» с раздвинувшейся в глубь сценической территории фреской; и точно – арка оказалась последним творением Палладио, которое мне удалось увидеть в Виченце вблизи.
Арка и ступени за ней были крайне эффектны, но, против своих правил, я ее не сфотографировал, решив это сделать на обратном пути.
Хотя точно знал, что уже не вернусь.
Для того чтобы попасть к Вальмарана и к «Ротонде», нужно резко свернуть влево от арки и пойти по дороге, окруженной высокими заборами.
Справа будут тянуться всевозможные современные дома, уходящие вниз, слева будет тянуться бесконечная кирпичная кладка, однажды превращающаяся в забор с десятками небольших скульптур.
Это знаменитые карлики скульптора Муттони – внешняя часть декора усадьбы Вальмарана, вход в которую, разумеется, закрыт. Но я даже не огорчился, так как заранее договорился сам с собой не загадывать и не очаровываться ситуацией.
Вилла Вальмарана стоит на пике пологого холма, а если все той же дорогой пойти дальше, плавно спустившись вниз, то попадаешь на уютную деревенскую улочку.
Повернешь направо и тут же упрешься в ворота «Ротонды», напротив которой стоит скромная, но не лишенная изящества церковка с барочными завитушками герба в центре фасада.
Впрочем, «Ротонду» видно через щадяще литые ворота, а если обойти забор со стороны деревни, граничащей с полями и виноградниками на склоне холма Монте-Берико, можно увидеть «Ротонду» с другой стороны. Что, впрочем, не открывает ничего особенно нового, ведь у нее четыре одинаковых фасада, а парк разросся, и виллу видно не слишком хорошо.
Я не стал жадничать и обходить парк по периметру, чтобы увидеть «Ротонду» с противоположной стороны, а углубился в поселок, где в небольших аккуратных домах с тщательно убранными участками шла своя повседневная жизнь.
Увидев указатель, предлагающий «пешком» (!) дойти до очередной виллы, я уходил все дальше и дальше от «Ротонды» в сторону холма, вблизи превратившегося в небольшую гору.
Вокруг раскидывали ряды нотных станов загодя убранные виноградники, и на одном из берегов холма я увидел деревянную импровизированную лестницу, уходящую вверх. Она была не столь привлекательна, как та, другая лестница, оформленная аркой Палладио, но мне ничего другого не оставалось, как начать подъем.
Он оказался бесконечным и непредсказуемо крутым.
Деревянные ступеньки и импровизированные перильца из слегка обработанных бревен «по-деревенски» мелькали то там, то здесь в листве сквозной и не желали кончаться, за очередным пролетом вдруг возникал новый поворот, а затем еще один, потом другой, и так бесчисленное число раз.
Запыхавшись, я останавливался перевести дух и обращал внимание на пейзаж: предо мной в лучах заходящего солнца раскинулась Венецианская долина, и от земли ее поднимался теплый пар…
Дали были расчерчены полями и виноградниками, как на ранних картинах Мондриана; с одной стороны Монте-Берико как бы врезался в город, с другой – охранял частные угодья и дачные поселки.
В самом близком из них, оставшемся далеко внизу, я, наконец, увидел «Ротонду», окруженную прямоугольным парком. Сверху она, такая подробная и простая, выглядела тактичной заплаткой, столь эффектно вписанной в ландшафт, что одно только ее молчаливое согласие меняло в этом пейзаже все возможные акценты.
На соседнем холме навстречу «Ротонде» плавно спускался и все никак не скатывался ансамбль усадьбы Вальмарана, и карликов на заборе отсюда было уже не видно. Но появились заснеженные пики гор у самого горизонта.
И с каждым шагом все ближе и ближе оказывался парк на вершине холма и церковь с храмом в честь Девы Марии.
Ипполит Тэн сравнивал Венецианскую равнину с Фландрией.
Путешествуя через Феррару к Падуе, он писал: «Едешь по прямому, однообразному пути, удобному, как дороги Фландрии, между тополей, очаровательно зеленых. Все деревья покрыты почками; это – насколько хватает глаз – цветет и распускается весна.
Часто, на конце длинной белой ленты пути, появляется колокольня; потом куча построек на плоской земле: это деревня; на небе резко выделяются заново оштукатуренные дома и коричневый кирпич колоколен. Если бы не освещение, сказал бы, что это голландский пейзаж; повсюду кругом блестит и дремлет вода, и к вечеру начинают петь лягушки».
Полный покой и умиротворенность, стоящие любых фресок и росписей; хотя Тэн приехал в Венецию весной, а я осенью, разница не слишком велика: базовые характеристики здесь, видимо, не меняются веками. Да и не был Тэн в Виченце, хотя и ценил роскошь бескрайних пейзажей не меньше живописной изобретательности лучших итальянских художников.
Монте-Берико ему бы понравился, особенно там, на самом верху, где старинный парк, посвященный памяти солдат, павших во Второй мировой, и плавная дорога вниз – к храму.
В храме праздничное богослужение, и он забит до отказа, притом что народ продолжает подъезжать. Значит, фреска Бартоломео Монтаньи с «Пьетой» накрылась – она ж там, внутри, где люди, закрыв глаза, внимают.
Но среди прихожан наблюдаю некоторое движение в глубь собора, иду вслед за людьми в заалтарную часть, где, оказывается, целая россыпь комнат и залов со своей совершенно автономной жизнью.
Службы тут не слышно.
В первой, возле небольшого клуатра, магазин освященных сувениров; стены соседнего помещения оклеены фотографиями благодарных паломников, которым помогла Дева Мария.
Я прохожу в третий зал, где во всю боковую стену висит прекрасная, хотя и немного потемнелая картина Веронезе «Трапеза святого Григория Великого», композиционно напоминающая главные его опусы из Лувра и венецианской Галереи Академии («Брак в Кане» и «Пир в доме Левия») – двор большого дворца, развернутый к зрителю, и фронтальная густозаселенная мизансцена по бокам композиции, в символическом центре которой торжественно восседает Григорий Великий.
Она, правда, не столь огромна, как всемирно известные шедевры, но тоже грандиозна даже в церковной полумгле и запустении.
Да, а рядом с ней, у другой стены, стоят витрины с почему-то окаменелыми рыбами, вероятно намекающими на символы раннего христианства. А за окнами монастыря – если, конечно, это монастырь, а не подворье, – стоящего на краю холма, открывается все тот же вид на долину, обрамленный решетками и от этого кажущийся окончательно превращенным в задник какого-то венецианского холста, темнеющего за компанию с местным Веронезе.
Дальше идет череда капелл и часовен, выводящая меня в модернизированные молельные помещения, находящиеся уже почти под землей. Тут идут какие-то свои, автономные службы.
Последний, совсем уже какой-то избыточный сюрприз ждет меня на выходе из храма: чтобы вернуться в город, мне нужно спуститься по бесконечной лестнице, обрамленной бесконечным количеством арок.
Точнее, это не лестница, здесь нет ступенек, но многослойный скат, с одной стороны окруженный бесконечной стеной без окон, а с другой – граничащей с шоссе X Giugno, окруженный арками, которые уходят в самый низ, где кажутся уже не больше наперстка.
Это крайне эффектный спуск, в основании которого я надеюсь увидеть мраморную палладианскую арку, от которой начинался путь к виллам.
Однако, когда километровый пролет заканчивается, заворачиваешь за угол, а там еще столько, пока ноги не устанут.
Зато спустившись и развязавшись с мельканием арок, оказываешься на развязке, ведущей непосредственно к вокзалу, понимая, что за два дня, проведенных в Виченце, сделал один большой круг: ночевал с одного края Монте-Берико, затем блуждал по городу, продвигаясь к другому его краю, откуда, дойдя до «Ротонды», полез вверх и замкнул большой круг (а внутри него малый круг сегодняшней экспедиции), спустившись почти у железнодорожной станции.
Ну да, я же говорил, что раковина.
Точнее, ракушка, заброшенная в рваную на лоскуты равнинную пустошь (Тэн сравнивает ее с обеденным столом).
Только вот к уху не приложишь, чтобы услышать шум моря.
Но для этого у меня же Венеция есть.
«Минуя тихие улицы города, мы выходим в луга Ретроне и, перейдя маленький мост, начинаем подъем на гору, прославленную мирными виллами зодчих Ренессанса и подвигами боев Risorgimento. Виченца героически защищала здесь свою национальную свободу в памятные дни 1848 года. Австрийцы, взбешенные отчаянным сопротивлением горожан, изрезали штыками и саблями великолепный холст Веронеза, украшающий и поныне, увы, после сплошной реставрации, трапезную монастыря Мадонна дель Монте. Но ядра тех ста девяти пушек, с которыми Радецкий предпринял штурм непокорной Виченцы, пощадили каким-то чудом портик, сооруженный сейченто и идущий с самого начала до верха горы. Мы можем следовать в его тени, видящей столько пилигримов в дни ежегодной festa delia Rua, или подниматься рядом, по тропе, под старыми каштанами, усеянными белыми свечами цветов и гудящими роями пчел в весенние дни. Обширный храм наверху принимает нас в свои учено-рассчитанные прохладные пространства. Мы глядим на Веронеза в трапезной и на суровую „Пьета“ Монтаньи в сакристии. Но мы невольно торопимся выйти, чтобы еще раз взглянуть с вершины горы на Виченцу. Как хороша она отсюда в тот час, когда садится солнце и заливает золотом ее тесно сдвинувшиеся крыши! Постепенно темнеет густая зелень окружающих ее садов, голубая дымка окутывает равнинные дали, среди роскошных виноградников на самом склоне холмов белеет портик виллы, и зажигаются ее стекла в последнем луче, в то время как высокая кампанила у палладианской базилики роняет чистый звук колокола».