Наполеон крал, чтобы передать награбленное Лувру, а Сталин – Эрмитажу. Гитлер, честолюбивый акварелист, дважды отвергнутый Академией изобразительных искусств Вены, собирался открыть музей в своем родном Линце в Австрии, где хранились бы все значительные произведения мира. Самые выдающиеся экспонаты Британского музея, первой национальной галереи, открытой в 1759 году в эпоху Просвещения, включая бронзу Бенинского царства, вывезены из Нигерии, Розеттский камень украден из Египта, а мраморные барельефы Элгина выдраны им из Парфенона в Греции.
Торговцы предметами искусства и аукционные дома, говорит Брайтвизер, наихудшие из всех: они все по уши в грязи. Историк первого века Плиний Старший описал бесчестные приемы торговцев искусством в императорском Риме, а в сентябре 2000-го аукционы «Кристи» и «Сотби» в итоге заплатили штраф в пятьсот двенадцать миллионов долларов за надувательство покупателей и продавцов посредством ценового сговора. Сомнительные личности торгуют яркими красками вот уже две тысячи лет подряд.
Каждая похищенная работа дает ему новый повод, чтобы украсть самому, говорит Брайтвизер, и каждый в мире искусства в некотором смысле вор. Если он не ухватит то, чего ему хочется, это, считает он, сделают другие. Кто-то крадет, называя галеристу сумму по телефону, он же приобретает экспонаты с помощью швейцарского армейского ножа. По самым скромным меркам, он жулик громадного масштаба в вечно злачном месте мира искусств. Возможно, мечтает Брайтвизер, когда все будет сказано и сделано, он будет вписан в историю искусств как герой.
12
После похищения Кранаха на аукционе «Сотби» и праздничного ужина в доме бабушки с дедушкой Брайтвизер с Анной-Катрин и матерью возвращаются домой. Уже поздно, и мать уходит к себе в комнату, а наша парочка поднимается наверх, прихватив с собой аукционный каталог. Они отпирают дверь и закрывают ее за собой на засов. Затем падают на кровать и вынимают «Сибиллу Клевскую» из каталога, вдали от посторонних глаз трепетно держат в ладонях, без рамы, без стекла, без толпы, без охранников.
Они рассматривают и тыльную сторону, всю в неровностях от восковых печатей с гербами семей, владевших картиной: остановки на пути длиной в четыреста пятьдесят лет, от Кранаха к ним в руки. Держа этот единственный и неповторимый экземпляр, Брайтвизер пылает от счастья, говорит он, освобождается от стресса после кражи и наконец-то в состоянии в полной мере насладиться подарком, который они намерены скрывать от всего остального мира.
Никому и никогда не разрешается входить в их комнаты в мансарде, не исключая родственников или ремонтных рабочих. Если что-то ломается, то так и остается сломанным, либо они чинят сами. «Тайная жизнь, – говорит Брайтвизер, – это идеальная жизнь». Он недурной мастер на все руки, этому он научился от матери, у которой имеется огромный набор инструментов и которая так ловко шпаклюет стены, что Брайтвизер называет ее «королевой шпаклевки».
Роль хранителя украденного искусства избавляет Брайтвизера от лишних занятий, которые он вынужденно терпел, когда все еще думал приспособиться к миру: тусоваться, пить пиво, сплетничать, предаваться мелким радостям жизни, которые он, по сути, считает абсурдными. «Искусство заняло для него место общества», – поясняет психотерапевт Шмидт. Большинство людей, обнаруживает Брайтвизер, неинтересны либо не заслуживают доверия (а подчас и все вместе).
«Я по природе одиночка», – говорит он. По его убеждению, он, Анна-Катрин и искусство образуют равносторонний треугольник – все сбалансировано, ничего более не требуется. Его мечта – сбежать со своей девушкой и всем награбленным и поселиться на острове, подобно Робинзону Крузо.
Анна-Катрин выбирается из дома несколько чаще. Она общается со своими коллегами в больнице, у нее имеется пара друзей, с которыми она и Брайтвизер время от времени встречаются, хотя никогда не приглашают домой, даже на первый этаж. Один случайный взгляд – и всему конец. Обычно они выходят куда-нибудь попить лимонада. Но так или иначе, Анна-Катрин и Брайтвизер не могут честно говорить о том, кто они и чем занимаются, то есть не могут быть самими собой, что отравляет саму суть искренней дружбы.
«Мы двое, – говорит Брайтвизер, – существуем в замкнутой вселенной». За исключением музейных новостей и заметок об их кражах, он едва обращает внимание на мир снаружи. Читает тома по истории, а не сводки текущих событий. Парочка, кажется, по большей части герметично заперта в мансарде, их жизнь залита красками и пронизана волнениями, однако все равно монохромна. Анна-Катрин находит это по временам утомительным, говорят люди, которые с ней знакомы. Чтобы жить вне закона, требуется дисциплина.
В их вселенной имеется третий обитатель, вынужденно вовлеченный в орбиту их взаимодействия: его мать Мирей Штенгель. Она как раз экстраверт, ее регулярно навещают друзья. На Рождество 1995 года, через три месяца после похищения «Сибиллы Клевской», Брайтвизер снимает на видео свою мать в гостиной. На ней красная блузка и черные легинсы, пшенично-светлые волосы собраны в пучок, и она зажигает высокие свечи в узорчатых серебряных подсвечниках, готовясь к приходу гостей.
Из колонок звучит рождественская музыка, в стеклянных вазах цветы, елка мигает огнями. На застеленном скатертью столе теснятся сырные тарелки и пироги. Анна-Катрин тоже здесь, в черном блейзере поверх черного топа без бретелей, в ушах золотые сережки-кольца. Ямочки играют на ее щеках, когда она отнимает видеокамеру у своего друга и наводит на него.
– Так скажи мне, – произносит Анна-Катрин, уточняя цели на новый год, – что собираешься сделать хорошего?
Брайтвизер, в застегнутой на все пуговицы серой рубашке с воротничком на пуговках, с зачесанными назад по прямому пробору волосами, сплетает пальцы и важно поджимает губы, напуская на себя официальный вид, полный величия.
– Почеши мне нос, – говорит он. Брайтвизер, может, и замирает от восторга перед искусством и крадет не хуже профессионала, но на самом деле он до сих пор ребенок. – Вот так. А что еще мне сделать? – Он поднимет руку и делает вид, будто ковыряет в носу. – Сделаю еще что-нибудь – и отправлюсь в тюрьму.
Он смотрит в объектив по-детски наивным взглядом, пока его лицо не расплывается в широкой улыбке, и притворство заканчивается. Анна-Катрин продолжает снимать. Брайтвизер на время умолкает, подпирая голову правой рукой. Затем он удивленно вскидывает брови и объявляет:
– Буду пытаться воровать, если получится.
Анна-Катрин по другую сторону объектива подзуживает его сказать больше.
– Живопись, оружие. – Он беззаботно взмахивает левой рукой. – Антиквариат. – Он планирует кражи на миллионы: долларов, евро, франков – не важно. Миллионы и миллионы. Если не получится, он «будет плакать». – Буду ощущать себя не в своей тарелке, – говорит он.
Гостиная маленькая, сам дом невелик, мать по-прежнему находится рядом. А тайнам необходимо пространство. Его мать позже признается, что замечала, как он что-то носит наверх. На этом все, скажет потом под присягой Штенгель, возвращаясь домой из поездок, ее сын всегда быстро уносит вещи в мансарду и запирает дверь.
Но даже если молодая пара неизменно запирает дверь на засов, все равно все комнаты в доме отпираются одним и тем же ключом. И такой есть на кольце для ключей у его матери. Не исключено, Штенгель из принципа не заходит в комнату сына. Вероятно, она считает, что парочка покупает все свои вещи в антикварных лавках. Вряд ли она успевает толком разглядеть какой-либо из этих предметов, чтобы заподозрить правду. Брайтвизер говорит, что, если глаз не наметан (а иногда даже если наметан), бывает трудно распознать, что перед тобой: бесценное произведение искусства или же подделка. Он говорит, его матери, в отличие от него самого и отца, несвойственно коллекционировать или хотя бы приобретать новые вещи. Она всю жизнь проносила одни и те же часы, говорит он. Однако же из домашнего видео ясно: его мать имеет представление о том, что происходит.
Брайтвизер забирает камеру у Анны-Катрин и наводит на мать, которая скользит по комнате, с высоко поднятым подбородком и прямой спиной – воплощенная элегантность и самообладание.
– Ты слышала мою речь? – спрашивает он напрямик, имея в виду свое намерение красть произведения искусства стоимостью в миллионы. Он знает, что она слышала.
Штенгель ничего не отвечает. Она проходит мимо сына и широким шагом направляется к проигрывателю, минуя кресла, обтянутые броской тканью в красно-белую полоску Она наклоняется и увеличивает громкость. Брайтвизер вызывающе окликает ее:
– Ты что, мам, только ручки поворачиваешь?
Мышцы ее лица напрягаются. Она отступает подальше от камеры, оборачивается к сыну. Она безрадостно улыбается и издает короткий дребезжащий смешок, даже скорее хихиканье, вымученное и нарочитое.
Он прекращает снимать. Сообщничество его матери, говорит он, нивелируется ее сознательным неведением. «Она знает, и она не знает. Прячет голову в песок». Один знакомый его матери, издатель из Парижа, описывает Штенгель как хорошо образованную и культурную женщину. «Она прощает своему сыну любые глупости, – говорит издатель, – потому что любит его, несмотря на все дикие поступки, и хочет его защитить».
Брайтвизер осознает, что повязал мать вынужденным выбором между сыном и законом. Она не кажется способной порвать со своим единственным ребенком. Она не хочет выставлять его из дома, не говоря уже о шагах посерьезнее. «А что ей остается, – вопрошает Брайтвизер, – сдать меня в полицию?»
13
Каждый раз, принося в мансарду новую картину – Кранах у него шестой за шесть месяцев, – Брайтвизер сознает, что без рамы даже самая блистательная работа теряет часть достоинства, словно раздетая. Он собирается дать им новые рамы, но только такие, которые не уронят честь искусства. Слоняясь в свободный день по мощеным улицам старого Мюлуза, не так уж далеко от собственного дома, Брайтвизер обнаруживает магазинчик на углу, которого не замечал раньше: багетная мастерская под скромной серой вывеской, с витриной, полной картин и образцов багета. Он входит. Из недр великолепного беспорядка ему говорит «bonjour» Кристиан Михлер, человек с необузданной копной черных кудрей, хозяин и единственный работник мастерской.