Незадолго до этого он завел традицию: добавлять свою личную маркировку к маркировке на тыльной стороне добытых предметов, такой, как музейные этикетки, фамильные гербы, восковые печати и выведенные по трафарету инвентарные номера. На полоске бумаги он пишет: «Ради любви к искусству и Анне-Катрин, двум моим страстям». Он ставит подпись и приклеивает бумажку обрывком изоленты.
Картина на меди восхитительна, а вот способ, которым он украл ее, – нет. Совсем наоборот. Он коллекционирует искусство, а не приключения; оптимальное преступление, по Брайтвизеру, должно быть как можно скучнее. Если вы находите захватывающими сцены краж, в которых воры влезают в слуховые окна и преодолевают инфракрасные датчики, вам лучше посмотреть кино. Если же вы хотите завладеть предметом искусства, стоит поучиться у Брайтвизера работать с силиконом.
Музейные витрины, изготовленные из закаленного стекла или полиметилакрилата (оргстекла или пластика), обычно скреплены по стыку силиконовым клеем. Если по шву нанести хирургически точный надрез острым лезвием швейцарского армейского ножа, начиная от угла и далее по вертикали и горизонтали, панели расходятся. У полиметилакрилата в большой степени сохраняется гибкость, и даже оргстекло обычно слегка изгибается, достаточно, чтобы просунуть внутрь руку.
В музее на западном побережье Франции, в штате которого всего один сотрудник, Брайтвизер рассекает кубический защитный футляр и вынимает зараз три фигурки из слоновой кости и табакерку. Оставшиеся предметы он равномерно распределяет по поверхности, подталкивая авторучкой. А затем отпускает панели, и они распрямляются, придавая витрине первоначальный вид. Конечный итог каждой работы с силиконом – витрина выглядит неповрежденной. Замо́к витрины при таком способе ограбления остается запертым.
В одном немецком за́мке на Рейне он таким способом «отпускает на свободу» трофей из золота и серебра 1689 года, прославляющий сопротивление этого региона французским войскам, предмет такой непреходящей культурной ценности, что изображение украденного трофея мгновенно появляется в полицейских листовках под заголовком «Разыскивается». Брайтвизер замечает одну из таких листовок на таможенной будке, когда спустя несколько часов пересекает германскую границу, направляясь обратно домой с трофеем в машине. Его не останавливают.
В мае 1996 года, при посещении швейцарского замка, он пытается стянуть бронзовый охотничий нож, и узнает, что бывает, когда стекло гнется слишком сильно: панель трескается, и звук похож на ружейный выстрел. Осколки вонзаются ему в руки, кровь брызжет, и Брайтвизер неожиданно теряет выдержку. Бросив нож, он бежит вместе с Анной-Катрин, оставляя за собой окровавленное разбитое стекло, словно после дорожной аварии. Однако спустя минуту его обычное самообладание начинает возвращаться к нему. Замок просторный, охраняется кое-как, и скоро становится ясно, что больше никто не слышал треска стекла, так что Брайтвизер поворачивает обратно и извлекает нож из кучи осколков.
После такой эскапады, слишком уж нескучной, Брайтвизер с Анной-Катрин склоняются к тому, чтобы завершить выходные спокойно, отменив все прочие кражи. Они лучше отправятся на природу или погуляют по городу, глазея на витрины и любуясь архитектурой, или сходят в музей на экскурсию. Во время которой, разумеется, не станут красть: их же сопровождает сотрудник музея, и их лица запомнят.
У Брайтвизера случаются инсайты по части краж, когда спонтанность встречается с простотой. «Не усложняй» – это его лозунг. «Инструмент не поможет, пока ты не научишься контролировать свои жесты, интонации голоса, рефлексы и страх. И нужно принимать то, что будут моменты громадного напряжения, когда все зависит от едва заметного движения, и ты никак не можешь быть уверен, чем все обернется».
На экскурсии по замку восемнадцатого века, Брайтвизер высматривает терракотовый аптекарский сосуд, который называется альбарелло; чувственно изогнутый, словно бутылка для колы, он выставлен на высокой полке, один и без защиты. И тут наступает озарение. То, чего нормальный вор никогда не стал бы делать, – это именно то, что ему стоило бы сделать. Брайтвизер немного медлит в ожидании, пока экскурсовод и вся группа вместе с Анной-Катрин развернутся, чтобы пройти в следующий зал, где их внимание переключится на другие музейные ценности. Камер слежения и охранников в замке немного. И его даже не просили сдать рюкзак в камеру хранения.
И у видеокамер и людей одни и те же недостатки, и в обоих случаях Брайтвизер может их указать: поле обзора объектива, пределы человеческой наблюдательности. Отсутствие альбарелло не создает никакого дисбаланса в зале или ощущения зияющей дыры. Он уверен, что пропажу заметят не раньше чем через несколько часов. Он прячет альбарелло в рюкзак. Обычно, украв что-нибудь из музея, Брайтвизер с Анной-Катрин неотвратимо, хоть и неспешно, движутся к выходу. Вор никогда не задерживается в музее с украденным добром и уж точно не вступает в беседы с сотрудниками во время незаметного отступления.
Они же до самого конца участвуют в экскурсии и мило общаются с экскурсоводом. Если даже преступление заметят достаточно быстро, Брайтвизер предполагает, что благодаря такой непринужденности вряд ли их заподозрят, никто и не подумает обыскивать его рюкзак. Но проверить догадку не суждено, интуиция Брайтвизера не подвела. Пропажа обнаруживается, когда они давным-давно уехали. После этого он крадет во время экскурсий еще раз пять или шесть. С момента похищения альбарелло они ведут себя особенно дружелюбно, когда покупают билеты, часто останавливаются, чтобы спросить у смотрителей дорогу, а иногда даже машут им на прощанье – все по одной и той же причине. Воры так себя не ведут.
Однажды, украв глиняную статуэтку из музея на юге Франции, Брайтвизер сам вызывает представителей закона. Подойдя к машине, он замечает, что та поцарапана – по-видимому, ключом. Брайтвизер в такой ярости из-за надругательства над своим имуществом, что звонит в местную полицию. Полицейский приезжает, изучает повреждения и составляет протокол, пока статуэтка покоится в багажнике.
В другой раз, выходя из музея с парой надалтарных картин шестнадцатого века, они с Анной-Катрин подходят к машине и с ужасом обнаруживают, что полицейский уже поджидает их. Деревянные панели с картинами, обе почти два фута длиной и в фут шириной, под пиджаком у Брайтвизера, по одной с каждой стороны, и ему приходится неестественно растопыривать руки, чтобы прикрыть их, это страшно неудобно, и сесть с ними в машину он точно не сможет. Наша парочка, наделенная даром излучать безмятежность в напряженные моменты, вежливо интересуется, по какой причине здесь представитель закона. Полицейский поясняет, что выписывает им штрафной талон. Брайтвизер, вечно пытаясь сэкономить, не бросил монетки в парковочный автомат. Любой другой вор в подобных обстоятельствах с облегчением выдохнул бы, но не Брайтвизер. Он безрассудно кидается спорить с полицейским, с этими своими неуклюже растопыренными руками и всем прочим, и убеждает копа аннулировать штраф.
В июле 1996 года, во время посещения малолюдного музея художественного металла на севере Франции, где можно увидеть такие предметы, как дверные молотки и мельницы для специй, Брайтвизер замечает, что и содержащие их витрины со стеклянными дверцами очень красивые, старинные. Одна из них похожа на купленный бабушкой с дедушкой шкафчик эпохи Людовика Пятнадцатого, который они сами используют в мансарде как витрину, и в ней среди прочих предметов стоит затейливая кружка для сбора пожертвований. Брайтвизер, привыкший отслеживать мельчайшие детали формы, вплоть до рисунка волокон древесины и царапин напильника, предполагает, с большой долей вероятности, что оба шкафа созданы в одной и той же мастерской. Даже обрамления крышечек замочных скважин кажутся похожими.
Свой шкаф-витрину в мансарде он запирает на ключ, в музее художественного металла шкаф тоже заперт. Ключ Брайтвизера покоится в одном из отделений кошелька, и как только другие посетители вокруг исчезают, он вынимает его. Несколько столетий назад замки не были столь точными, их вариативность была ограниченна. Брайтвизер вставляет свой ключ в скважину дверцы музейного витринного шкафа и поворачивает на четверть оборота влево. И слышит щелчок поддающегося засова. «Безумно, невероятно, просто чудо», – говорит он. Забрав кружку для сбора пожертвований, он снова запирает шкаф.
Вот шурупы – его заклятые враги. Идеально, когда шуруп один, как тот, что позволил ему получить бронзовый совок с каминной полки. Два открученных шурупа приносят ему портрет мушкетера в шляпе с перьями. Три шурупа – подсвечник шестнадцатого столетия. А чтобы украсть керамическую супницу, он в один визит откручивает два шурупа, в другой, на следующей неделе, – еще два. Как-то раз воскресным днем, чтобы разжиться церемониальной медалью, он откручивает двенадцать шурупов. В ходе работы он кладет шурупы в карман, а потом выбрасывает, выходя из музея.
Неподалеку от Женевы, в доме-музее Алексиса Фореля, где его соблазняет трехсотлетнее сервировочное блюдо из мастерской прославленного голландского керамиста Шарля-Франсуа Ханнонга, наступает шурупный апофеоз Брайтвизера. Блюдо накрыто футляром из оргстекла, скрепленного шурупами. Креплений слишком много, но охота пуще неволи. Анна-Катрин соглашается постоять на стреме, и он предпринимает попытку. Швейцарский армейский нож вертится в его руках: пять шурупов, десять шурупов, пятнадцать, – хотя он никак не может избавиться от ощущения, что надо бы все бросить. Себе самому он обещает, что больше никогда в жизни не возьмется за такое количество, – и вертит дальше. Двадцать шурупов, двадцать пять.
Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. И – о радость! – тридцать. Оргстекло снято, блюдо исчезает под его пиджаком, и они уходят, но его пронзает острое чувство, что он проглядел какую-то опасность, и он, как обычно, прав.
15
Сгорбившись за компьютером на верхнем этаже местного отделения полиции, Александр фон дер Мюлль, один из двух швейцарских инспекторов, специализирующихся на преступлениях в мире искусства, изучает записи с видеокамер из дома-музея Алексиса Фореля. Кадры зернистые, лица нечеткие, чего не скажешь о действиях. Мужчина и женщина