Но Брайтвизер почти не слушает. Он весь сосредоточен на Анне-Катрин.
– Почему ты не давала о себе знать? – выпаливает он.
За нее отвечает следователь. Анне-Катрин было запрещено, под страхом заключения в тюрьму, поддерживать с ним какую-либо связь, вплоть до этого момента. При этих словах Анна-Катрин поворачивает голову и бросает на него нежный взгляд, который просто погружает его в нирвану после столь долгого пребывания в тюрьме. Она по-прежнему с ним.
Пока его допрашивали и Мейер, и фон дер Мюлль, Брайтвизер постоянно пытался, как он это называет, «сгладить все углы в ее роли». Да, Анна-Катрин сопровождала его почти при всех музейных кражах, однако ее никогда не бывало рядом в сам момент преступления, а он никогда не внимал ее мольбам остановиться. Однако сама Анна-Катрин во время допросов приукрасила правду еще сильнее, почти до полной неузнаваемости, попросту отрицая все подряд.
– Я вообще не знала, что он крадет в музеях, – заявила она полиции. Она сказала, что почти никогда не поднималась в мансарду. – Мы проводили время в других комнатах в доме. – Домашнее видео, доказывающее обратное, детективы проморгали и в качестве доказательства не использовали.
Но почему же, спрашивает в изумлении французский следователь, версии Брайтвизера и Анны-Катрин настолько расходятся?
– Я не могу этого объяснить, – говорит Анна-Катрин. – Это просто катастрофа.
Следователь поворачивается к Брайтвизеру и спрашивает у него, почему их истории настолько не совпадают.
После короткого размышления Брайтвизер, который успел выработать стратегию, отвечает.
– Это я виноват, – говорит он. Он подзабыл подробности. А правду говорит она. – Анна-Катрин никогда не была моей сообщницей. – Они вообще редко бывали в музеях вместе, утверждает он.
Следователь ударяет кулаком по столу, после чего Брайтвизер затыкается и больше ничего не говорит. Он ни разу не сказал ничего, что подставляло бы под удар Анну-Катрин, и ни его, ни ее адвокат не удосуживаются как-то изменить записи. Следователь, видя, что окружен лжецами, выталкивает всех из своего кабинета.
В коридоре Брайтвизер надеется улучить момент, чтобы поговорить с Анной-Катрин наедине. Их лица в нескольких дюймах друг от друга. Она задевает его рукой. Может быть, она подтвердит свою привязанность к нему или поблагодарит за трюк, который он только что проделал перед следователем. Может, они поцелуются. Однако шансов ничтожно мало, поскольку его уже уводят.
Но уже в камере тот момент в коридоре так и вертится в голове, аромат ее духов не покидает Брайтвизера. Он любит ее. Это он знает наверняка. Они прожили вместе десять лет, и он чувствует, что они еще будут вместе. Эта мысль греет его в четвертое Рождество за решеткой и вплоть до шестого января 2005 года, дня, когда начинается суд над ним во Франции.
На этот раз, в отличие от Швейцарии, он входит в отделанный деревянными панелями зал суда в Страсбурге в сером костюме «Ив Сен-Лоран» и голубой рубашке, правда без галстука и в наручниках. В зале по меньшей мере двадцать фотокорреспондентов, которые толкаются, пытаясь занять место получше. Он видит Анну-Катрин. Замечает отца. Мать он находит не сразу. Она пришла в платке и темных очках, сидит, опустив голову. Он надеется перехватить ее взгляд, но она не поднимает глаз.
Анну-Катрин вызывают на место для дачи показаний, пока еще не свидетельствовать, а просто поклясться говорить только правду, и Брайтвизер отвлекается от матери, чтобы взглянуть на нее. Анна-Катрин называет свое имя и дату рождения. Она сообщает свой адрес. Затем прибавляет еще одну подробность, о которой он до сих пор не подозревал: «У меня сын полутора лет».
Брайтвизер сражен, словно пуля попала ему в сердце. Внешне он никак не реагирует – не может, не в силах шевельнуться. То, что сказала сейчас Анна-Катрин, означает, что через десять месяцев после его ареста она уже была беременна от кого-то другого.
35
Его мать, первая из трех свидетелей, дающих показания перед французским судом, никак не может внятно изложить историю. С самого начала, когда в 2001 году прибыли полицейские с международным ордером на обыск, Штенгель настаивала, что сын никогда не приносил в ее мансарду никаких произведений искусства. Когда же ее допрашивали в отделении полиции в 2002 году, Штенгель признала, что уничтожила огромное количество вещей, принесенных сыном. Теперь же, в 2005 году, Штенгель утверждает, что все, сказанное ею ранее об уничтожении произведений искусства, было сказано под страхом тюремного заключения, и заявляет суду, что на самом деле не выбросила ни единого предмета.
Она ни разу не видела в комнатах сына ни единой картины маслом, клянется Штенгель. Она не выдергивала из стен крючков для картин и не шпаклевала никаких отверстий. В мансарду она не поднималась, пока сын жил там, говорит она, потому что дверь всегда была заперта, а ключа у нее не было; минутой позже Штенгель упоминает, что, каждый раз, заходя в мансарду, она чувствовала себя «сытой по горло всеми этими произведениями искусства». Она старается исправить свою ошибку, заявляя, что была уверена: все это законно приобретено на блошиных рынках.
В версии Штенгель все перепуталось, но что взять с безработной, бездомной, убитой горем, напуганной и раздраженной женщины. Она заходит еще дальше и высказывает кое-что, весьма кратко и ясно. «Я ненавижу своего сына», – отрезает она ледяным тоном.
Французский прокурор встревает, замечая, что во всех высказываниях Штенгель ни разу не прозвучало извинений.
– Она нанесла немыслимый, невосполнимый урон культурному наследию, – обращается прокурор к суду. – Она центральная фигура в этой жуткой катастрофе, личность, которая несет самую тяжкую ответственность.
В качестве доказательства суду предоставляется заключение психотерапевта по поводу Штенгель. Сезар Редондо, врач, который также занимался Анной-Катрин, нисколько не сомневается, что Штенгель «беспощадно уничтожила без каких-либо сожалений исторически ценные произведения искусства». Штенгель прекрасно сознавала, что именно делает. Почему она не предприняла простого, цивилизованного и законного шага и не сдала все работы в полицию? Терапевт попытался отыскать в ее поступке смысл. В этих собственнических взаимоотношениях с ее единственным ребенком экстремальная смесь любви и ненависти, полагает Редондо: Штенгель желает связи с сыном, как он желает связи с искусством. Швейцарский психотерапевт Шмидт, тестировавший Брайтвизера, говорит в точности то же самое.
Штенгель видела в произведениях искусства соперников за внимание ее сына более влиятельных даже, чем его подружка. До тех пор, пока все эти вещи существовали в музее или в мансарде, они держали ее сына в плену. И вот, когда он оказался в тюрьме, беззащитный, она расправилась со своими соперниками, а также, говорит Редондо, «наказала его тем способом, какой, как она знала, будет наиболее болезненным для него».
Прокурор принимается перечислять все противоречия в заявлениях Штенгель, и Брайтвизер поднимается со своего места, чтобы защитить ее.
– Хватит уже третировать мою маму, – выкрикивает он. – Она ничего не понимает в искусстве. Она понятия не имела, что я ворую. – Брайтвизера больно укололи его слова о ненависти к нему, однако это никак не меняет его чувства к ней. – Моя мать посвятила мне всю свою жизнь, – заявляет он, прежде чем судья требует, чтобы он сел на место и умолк.
Адвокат Штенгель вообще избегает всяких упоминаний об искусстве, напирая на то, что она уважаемая женщина, которая работала в больнице, ухаживала за детьми, одна заботилась о своем непутевом сыне. Тюремное заключение для Штенгель, говорит адвокат, будет бессмысленной жестокостью. Она и без того пострадала, став жертвой своего сына. Штенгель закрывает лицо руками и рыдает.
Нарисованная ее адвокатом картина, по-видимому, заставляет всех смягчиться. Хотя Штенгель признают виновной в укрывании краденого и уничтожении общественной собственности – потенциально три года в тюрьме и выплата значительных штрафов, – она проводит в заключении менее четырех месяцев. На следующие восемь месяцев она отправляется под домашний арест, который отбывает в доме родителей, с электронным браслетом на ноге и обязательством каждый понедельник отмечаться в отделении полиции.
Анну-Катрин, в длинной черной юбке, вызывают давать показания после его матери, и она удваивает усилия по полному отрицанию всего. Она заявляет кротким голоском, какого Брайтвизер никогда не слышал у нее раньше, что не замечала никаких работ эпохи Возрождения в мансарде. Она не сопровождала его ни в каких поездках. Никогда не видела у него в машине никаких произведений искусства. Да они вообще едва встречались, говорит она. Они были скорее просто знакомые.
– Он меня пугал, – утверждает Анна-Катрин. Каждый проведенный с ним день она ощущала себя заложницей. – Он мучил меня.
Больше Брайтвизер вынести не в силах. Перебивая ее, он начинает говорить об их совместном отпуске в Доминиканской Республике, незадолго до его ареста, когда он подарил ей кольцо от Картье. Он не делал официального предложения, но считал, что они помолвлены. Он собирался провести с ней остаток своей жизни. Однако вот тут, в переноске, в зале суда лежит, замечает Брайтвизер, ее ребенок не от него.
– Это не я завел ребенка у тебя за спиной, – шипит он.
– Да с чего бы мне вообще рожать от такого чудовища, как ты? – огрызается она, и судья призывает к порядку.
Брайтвизер понимает, что Анна-Катрин, возможно впервые, здесь, в суде, высказала пронзительную правду. Она считает его чудовищным. Он думает: а вдруг она права и он не заслуживает милосердия; но она, наверное, заслуживает. Его гнев испаряется, и он продолжает подтверждать версию Анны-Катрин, что она не играла никакой роли в его преступлениях.
Французский прокурор без обиняков разоблачает одну ложь Анны-Катрин за другой.
– Я просто ошеломлен ее лжесвидетельством, – говорит прокурор. – Она каталась вместе с ним по Европе. Она жила с ним. Она без колебаний соглашалась стоять на страже и играла самую активную роль в этих преступлениях, помогала ему, давала ему советы и прятала украденное в своей сумке. – Многочисленные свидетели сообщали, что видели пару, подчеркивает прокурор. Их даже арестовывали вдвоем при попытке украсть картину. И все же, частично благодаря помощи Брайтвизера, Анну-Катрин не обвиняют в кражах или уничтожении собственности – только в укрывании краденого. Прокурор требует от суда приговорить ее к двум полным годам заключения.