— Зверь.
— Возможно, вы обнаружите, что я заслужил это имя.
— Возможно, вы обнаружите, что мне это понравится.
— Не нужно говорить мне об этом — если вам понравится. Мне плевать, что вы обо мне думаете.
— Тогда зачем предупреждать меня?
— Потому что лодка еще здесь. Она возвращается на рассвете. И другой не будет целых три месяца.
Она зажгла сигарету. Она держала ее между двух выпрямленных пальцев, глядя на него.
— Вы были на гражданской войне, товарищ Кареев?
— Да. Почему вы спрашиваете?
— Вы приобрели привычку отступать?
— Нет.
— Вот и я нет.
Он наклонился к ней, скрещенные локти — на столе, и смотрел на нее в дрожащем свете свечи, его глаза прищурены насмешливо. Он сказал:
— Я видел, как некоторые солдаты переоценивали свою силу.
Она улыбнулась, протянула руку и стряхнула пепел со своей сигареты в его пустую тарелку.
— Хорошие солдаты, — ответила она, — рискуют.
— Послушайте, — сказал он нетерпеливо, — вы не любите вопросов, так что я не буду вам докучать, потому что я тоже не люблю разговоров. Но здесь есть только одна вещь, о которой я вас спрошу. В письме из ГПУ написано, что вы политически верны, но вы выглядите, как… как вы не должны выглядеть.
Она выдохнула дым и не стала отвечать. Затем она посмотрела на него и пожала плечами:
— В письме говорится о моем настоящем. Мое прошлое мертво. Если я о нем не думаю, почему вы должны?
— Незачем, — согласился он. — Это ничего не меняет.
Заключенный, прислуживавший коменданту за столом, убрал грязную посуду и тихо выскользнул из комнаты. Джоан поднялась.
— Покажите мне остров, — сказала она. — Я хочу познакомиться. Я здесь надолго — надеюсь.
— Я надеюсь, вы повторите это, — ответил он, поднимаясь, — через три месяца.
Когда они вышли, небо за монастырем было красным, дрожаще-красным, словно свет умирал в судорогах. Монастырь смотрел на них тихо, зарешеченные окошки, как упрямые глаза, открытые грешному миру, охранялись грозными святыми из серого камня; холодные вечерние тени лежали в морщинах лиц святых, вырезанных благоговейными руками, штормовыми ветрами и столетиями. Толстая каменная стена окружала берег, и часовые медленно бродили по стене со штыками, красными в закатном свете, со смиренно склоненными головами, со взглядами пристальными и усталыми, как у святых за окнами.
— Здесь заключенных не запирают в камеры, — объяснил ей комендант Кареев. — Они свободно могут передвигаться, но не так-то много здесь места. Здесь безопасно.
— Они устают от острова, правда?
— Они сходят с ума. Не то чтобы это что-то меняло. Это — последнее место, которое они увидят на земле.
— А когда они умирают?
— Здесь нет места для кладбища, но зато сильное течение.
— Кто-нибудь пытался сбежать?
— Они забывают о мире, когда оказываются здесь.
— А вы сам?
Он посмотрел на нее не понимая.
— Я сам?
— Вы когда-нибудь пытались сбежать?
— От кого?
— От коменданта Кареева.
— Продолжайте. К чему вы ведете?
— Вы счастливы здесь?
— Никто не заставляет меня оставаться.
— Я спросила: вы счастливы?
— Кого волнует счастье? В мире слишком много работы, которую нужно сделать.
— Зачем ее делать?
— Потому что это долг.
— Перед кем?
— Когда это долг, вы не спрашиваете, почему и перед кем. Вы не задаете никаких вопросов. Когда вы сталкиваетесь с тем, что не можете ответить ни на один вопрос, — вот тогда вы знаете, что вы столкнулись со своим долгом.
Она показала вдаль, на темнеющее море, и спросила: — Вы когда-нибудь думали о том, что лежит там, за побережьем?
Он ответил, презрительно передернув плечами:
— Лучший мир за побережьем — это здесь.
— И это?..
— Моя работа.
Он повернулся и пошел обратно к монастырю. Она послушно последовала за ним.
Они прошли по длинному коридору, где зарешеченные окна бросали на пол тени в виде темных крестов, по красным прямоугольникам умирающего света, мимо фигур святых на старинных фресках. Из-за каждой двери пара глаз незаметно следила за ними. Комендант Кареев не замечал их; Джоан была храбрее, она замечала и шла, не обращая внимания.
Они достигли подножья лестницы, где у высоких окон болталась группа заключенных, как будто бы случайно, бесцельно глядя на закат.
Ее нога была на первой ступеньке, когда крик остановил ее, такой, будто бы мученики на стенах вдруг обрели голоса.
— Фрэнсис!
Михаил Волконцев стоял, вцепившись в перила, загораживая ей путь. Многие смотрели на его лицо, но оно выглядело так, что лучше бы ему быть невидимым.
— Фрэнсис! Что ты здесь делаешь?
Мужчины вокруг не могли понять вопроса из-за того, как звучал его голос, — и потому, что он произнес это по-английски.
Ее лицо было холодно, и пусто, и немного удивленно — вежливо, безразлично удивленно.
— Прошу прощения, — ответила она по-русски. — Я не уверена, что знаю вас.
Кареев шагнул между ними и схватил Михаила за плечо, спрашивая.
— Ты знаешь ее?
Михаил посмотрел на нее, на лестницу, на мужчин вокруг.
— Нет, — прошептал он, — я обознался.
— Я тебя предупреждал, — зло сказал Кареев и отбросил его с дороги, к стене. Джоан повернулась и стала подниматься по лестнице. Кареев последовал за ней.
Заключенные смотрели на Михаила, прижатого к стене и неподвижного, не стремящегося выпрямиться, и только его глаза смотрели вслед женщине, и его голова покачивалась медленно, словно отмеряя каждый ее шаг.
Между камерами Джоан и Кареева не было двери. Пять лет не разговаривал комендант Кареев с женщинами, но почти сорок лет прошло с тех пор, как он разговаривал с женщинами вроде нынешней гостьи. Она была призом, его наградой, пешкой от красной республики за долгие часы и годы его жизни, за его кровь, за его седину. Она принадлежала ему как его зарплата, как хлебный паек горожанам по продовольственным карточкам. Но у нее были беспомощные белые пальцы и холодные глаза, которые не звали и не запрещали и смотрели на него с открытым, удивленным спокойствием, которое было выше его понимания. Он ждал пять лет; он мог подождать еще одну ночь.
Он закрыл дверь и прислушался. Он мог слышать стон волн снаружи, и шаги охранников на стене, и шуршание ее длинного платья по полу соседней камеры.
После полуночи, когда монастырские башни растворились в черном небе, и только коптящие фонари охраны плыли в темноте, кто-то постучал в дверь Джоан. Она не спала. Она стояла у голой каменной стены, под бледным прямоугольником зарешеченного окна, и зажженная свеча выхватывала из темноты белые пятна ее рук и склоненного лица. Воск от свечи застыл в длинных струйках поперек стола. Она колебалась одну только секунду. Она затянула складки своего длинного черного халата и открыла дверь.
Это был не комендант Кареев, это был Михаил.
Он положил руку на дверь, чтобы она не могла ее закрыть. Его губы были сжаты, но глаза колебались, измученные, молящие.
— Тихо, — сказал он, — я должен был увидеть тебя наедине.
— Убирайся отсюда, — шепотом приказала она, — сию секунду.
— Фрэнсис, — умолял он, — это… это невозможно. Я не понимаю… Я должен услышать хоть слово…
— Я не знаю, кто вы такой. Я не знаю, чего вы хотите. Дайте мне закрыть дверь.
— Фрэнсис… Я должен… Я не могу… Я должен знать, почему ты…
— Если вы не уйдете, я вызову коменданта Кареева.
— Да, позовете? — Он дерзко поднял голову. — Ну, я бы взглянул, как вы это сделаете.
Она открыла дверь шире и крикнула:
— Товарищ Кареев!
Ей не пришлось звать дважды. Он распахнул дверь и оказался лицом к лицу с ними, рука на пистолете у ремня.
— Я приехала сюда не для того, чтобы мне досаждали ваши заключенные, товарищ Кареев! — сказала она уверенно.
Комендант Кареев не произнес ни слова. Он дунул в свисток. Из конца длинного коридора, стук тяжелых сапог отдавался эхом в камерах, на его зов явилось двое стражников.
— В карцер, — приказал он, указывая на Михаила.
В глазах Михаила больше не было отчаяния. Презрительная улыбка застыла в уголках его рта. Рука поднялась ко лбу, салютуя Джоан.
Она стояла неподвижно, пока шаги охранников не замолкли в темноте под лестницей, уводя Михаила. Он посмотрел на ее шею, белую на фоне черного халата.
— Но, в самом деле, — сказал комендант Кареев, — в чем-то он был прав.
Он не понимал, принадлежит ли мягкое тепло под его руками бархату или телу под тканью. На одну секунду ему показалось, что ее глаза потеряли свое твердое спокойствие, что они беспомощны и испуганны — совершенно детские, как и пушистые белые волосы, падавшие на его руку. Но ему было все равно, потому что затем ее губы расплылись в улыбке и снова скрылись под его губами.
II
Джоан распаковывала чемодан. Она вешала свою одежду на ряд гвоздей. Совсем немного света падало из зарешеченного окошка, ровно столько, чтобы заставить мерцать шелка и кружева, подрагивавших в нише, предназначенной для монашеских ряс.
Свет, казалось, исходил от моря; небо, мертвенносерое, висело над ним, отражая чужое сияние. Ртутные волны неустанно двигались: они, казалось, не двигались к берегу; они кипели и сталкивались, взбешенные, клочья пены мелькали и исчезали мгновенно, словно море было огромным котлом.
Из своего окна Джоан могла видеть статую святого Георгия на карнизе. Его огромное, нелепое лицо смотрело прямо на далекий горизонт, не наклоняясь над драконом под копытами своей лошади. Голова дракона нависала над морем, серая, словно последние капли крови уже давно упали из распахнутой пасти в море.
Джоан вешала шаль, чтобы закрыть нишу, квадратный кусок льна, тяжелый от вышитых крестов. Комендант Кареев вошел в тот самый момент, когда она ушибла молотком палец, пытаясь вогнать гвоздь в твердую, деревянную раму ниши.
— Это все вы виноваты, — сказала она и улыбнулась в безмолвном приветствии. — Вы обещали мне помочь.