Он прошептал, задыхаясь:
— Сделай так еще раз.
— Как?
— Твои волосы… как ты их отбрасываешь… Я мечтал — два года — о том, чтобы увидеть, как ты это делаешь… и как ты ходишь, и как ты поворачиваешь голову, с прядью, упавшей на один глаз… Я пытался это увидеть — будто ты здесь — так много раз. А теперь ты здесь… здесь… Фрэнсис… но я хочу, чтобы ты уехала обратно.
— Уже слишком поздно ехать обратно, Мишель.
— Послушай. — Его лицо помрачнело. — Ты не можешь здесь остаться. Я благодарю тебя. Я очень признателен за то, что ты сделала. Но я не могу позволить тебе остаться. Это сумасшествие. Ты ничего не можешь сделать.
— Есть. У меня есть план. Я не могу рассказать тебе сейчас. И нет другого способа спасти тебя. Я перепробовала все. Я потратила все деньги. Пути со Страстного острова нет. Кроме одного. Ты должен мне помочь.
— Но не тогда, когда ты здесь.
Она отошла от него, спокойно повернулась, встала, скрестив руки на груди, положив ладони на локти, золотая прядь волос упала на глаза, посмотрела на него с легчайшей насмешливой улыбкой в уголках тонкого рта.
— Ну? — спросила она. — Я здесь. Что ты можешь с этим поделать?
— Если ты не уедешь, я скажу одну вещь Карееву. Только одну вещь. Твое имя.
— А ты смог бы? Подумай хорошенько, Мишель. Ты не подумал, что он сделает со мной, когда узнает правду?
— Но…
— Мне будет хуже, чем тебе, если ты меня предашь. Ты можешь попытаться убить его. Но у тебя ничего не выйдет, он казнит тебя, и ты покинешь меня — оставишь в его власти.
— Но…
— Или ты мог бы покончить с собой — если хочешь. Это тоже оставит меня — одну.
Она понимала, что победила. Она бросилась к нему неожиданно, и ее голос дрожал:
— Мишель, неужели ты не понимаешь? Я люблю тебя. Я прошу тебя поверить мне. Никогда не было у тебя возможности проявить свою веру, как ты можешь сделать это сейчас. Я прошу тебя о тягчайшей из жертв. Ты не знаешь, насколько тяжелее стоять в стороне и хранить молчание, чем действовать? Я делаю свою часть. Это не просто. Но твоя роль сложнее. Но достаточно ли ты силен для нее?
С каменным лицом, уставившись на нее с огнем во взгляде, он ответил:
— Да.
Она прошептала, приблизив свои губы к его губам:
— Это не только для тебя, Мишель. Это наша жизнь. Это годы, которые ждут нас, и все, что у нас осталось, пока еще возможно — если мы будем за это сражаться. Один последний рывок, и тогда… тогда… Мишель, я люблю тебя.
— Я сделаю то, о чем ты просишь, Фрэнсис.
— Не подходи ко мне. Сделай вид, что никогда не видел меня прежде. Помни: твое молчание — единственная твоя возможность защитить меня.
Внизу раздались шаги Кареева.
— Он идет, Мишель, — прошептала она. — Вот твое начало. Извинись передо мной. Это будет твоим первым шагом, чтобы мне помочь.
Когда комендант Кареев вошел, Джоан стояла у стола, изучая безразлично пару чулок. Михаил стоял у двери, склонив голову.
— Итак, Волконцев, — поинтересовался комендант, — у вас было время все обдумать? Не изменили ли вы своего мнения?
Михаил поднял голову. Джоан посмотрела на него. Ни один мускул не дрогнул на ее спокойном лице, даже у глаз. Но ее глаза смотрели на него с молчаливой и отчаянной мольбой, которую он один мог понять.
Михаил шагнул вперед и слегка поклонился.
— Я ошибался на ваш счет, товарищ Хардинг, — сказал он отчетливо, уверенно. — Я прошу прощения.
В кратком содержании «Красной пешки», Айн Рэнд писала о предыстории Джоан и Михаила. Предполагается, что эта информация относится к вышеизложенной части:
«За три года до описываемых событий инженера с советской фабрики, Михаила, направили в Америку. Там он встретил Джоан и женился на ней. Но его принудили вернуться в Россию, потому что его мать держали в заложниках, пока он не вернется. Джоан прибыла с ним в Россию. Вскоре, во время одной из обыкновенных в то время политических облав, Михаил был арестован; власти уже некоторое время следили за ним потому что он казался слишком способным а способных людей в России считали опасными; кроме того, он бывал за границей и взял в жены американку, которая, как предполагалось, должна была научить его опасным идеям о свободе. Михаила отправили на Страстной остров. Джоан понадобилось два года, чтобы найти, куда его послали».
III
Библиотека Страстного острова находилась в бывшем храме. Здесь заключенным и стражникам разрешалось проводить долгие дни, и они здесь пытались забыть, что в их днях — по двадцать четыре часа — у всех одинаково.
Священные символы и иконы, которые можно было убрать, были убраны. Но древние изображения на стенах никуда нельзя было деть. Много веков назад неизвестная рука великого художника, проведшего целую жизнь, долгие дни в стенах храма, создала эти фрески, спасая бессмертную душу. Никто не мог рассказать темного секрета, какая печаль привела его из мира на этот последний рубеж. Но вся сила и страсть, весь огонь и бунт мятущегося духа выплеснулись в этих мрачных цветах, в этих торжественных фигурах из другой жизни, жизни, которую эти глаза видели и от которой отказались. И тела пытаемых святых тихо плакали о его экстазе, его сомнении, его голоде.
Через три узкие бойницы окон холодный мглистый свет лился в библиотеку, как серый туман, идущий от моря. Он оставлял тени веков дремать в темных сводчатых углах. Он бросал белые блики на грубые, некрашеные доски книжных стеллажей, и на лбы святых, и на ангельские крылья, и на процессию, следующую за Иисусом, несущим крест, и на красные буквы на белой полосе ткани:
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
Высокие свечи в серебряных подсвечниках в алтаре зажигались в дневное время. Их маленькие красные огоньки стояли неподвижно, каждая свеча казалась люстрой, будучи отраженной множество раз в позолоченных нимбах резных фигур святых; они горели — как безмолвное, тихое напоминание о православных службах — у портрета Ленина.
Вверху, на сводчатом потолке, безымянный художник поместил последнее свое творение. Фигура Иисуса парила в облаках, Его одеяние было белее снега. Он взирал вниз с печальной мудрой улыбкой, протянув руки в молчаливом приглашении и благословении.
Библиотека была созданием Федоссича, который любил рассуждать о «нашем долге перед новой культурой». Фрески не совпадали с чувством прекрасного Федоссича, и он постарался улучшить их. Он вписал красный флаг в воздетую руку Владимира Святого, первого правителя, который обратил свой народ в веру; он изобразил серп и молот на скрижалях Моисея. Но старинная глазурь защищала фрески, и ее секрет был давно утрачен монахами, поэтому краска держалась плохо. Красный флаг стек со стены. Товарищ Фе-доссич отказался от художественных поправок. Он ограничился тем, что наклеил на живот Владимира Святого плакат с изображением солдата и аэроплана и надписью: «ТОВАРИЩИ! ЖЕРТВУЙТЕ НА КРАСНУЮ АВИАЦИЮ!»
На полках стояли: Конституция СССР, Азбука Коммунизма, первый том романа, поэтический сборник без обложки, дамское пособие по вышиванию, математический задачник для первоклассников и прочее.
Джоан принесла радио. Она вошла в библиотеку, неся его под мышкой, квадратную коробку со странным громкоговорителем.
Мужчины в комнате поднялись, кланяясь ей, улыбаясь в застенчивом приветствии. Это так отличалось от их встречи неделю назад. Тогда они не обращали на нее внимания — когда она входила в библиотеку, никто не входил туда; все отходили с ее пути, осторожно и поспешно, как будто она была ядовитым растением, которого никто не хотел касаться. Она завоевала их всех, и никто не мог сказать, что она для этого старалась. Это все ее детские пушистые волосы, и ее мудрая загадочная улыбка, и ее глаза, вызывающе распахнутые, и ее медленные, свободные шаги, несущие ее по залам монастыря как видение из прошлого всех этих мужчин — женщин, которых они оставили, и лет, которые прошли, и залов домов, в которых они бывали.
Старый хирург и бывший сенатор все же ее не приветствовали. Они играли в шахматы на краю длинного библиотечного стола, где шахматная доска была нарисована на некрашеных досках дешевыми лиловыми чернилами. Фигуры были вылеплены из хлебного мякиша. У сенатора была длинная черная борода; он никогда не брился, говорил мало, в в его глазах плескалась тревога; он мог часами смотреть в одну точку. Он не поднимал головы, когда входила Джоан, как и старый хирург.
Старый генерал в залатанной куртке и с георгиевской ленточкой в петлице тоже не здоровался с ней. Он сидел у окна один, склонившись, прищурившись в неярком свете, и вырезал деревянные игрушки.
И еще один человек не двигался, когда она входила. Михаил сидел один у свечи и читал одну и ту же книгу уже в третий раз. Он поворачивал страницу и склонялся ниже, когда дверь открывалась, чтобы впустить ее.
— Доброе утро, мисс Хардинг, — заключенный, некогда бывший графом, поприветствовал ее. — Как чудно вы выглядите! Могу ли я вам чем-то помочь? Что это такое?
— Доброе утро, — сказала Джоан. — Это радио.
— Радио!
Они окружили ее. потрясенные, нетерпеливые, любопытные, глядя на коробочку откуда-то, где история, для них остановившаяся, все еще шла вперед.
— Радио! — сказал граф, поправляя монокль. — Значит, я все же не умру, не увидев ни одного.
— Что такое радио? — спросил старый профессор.
Товарищ Федоссич, рисовавший плакат, сидя в одиночестве за столом в углу, опустил кисть и посмотрел вверх, с отвращением передернув плечами.
Джоан опустила радио на алтарь, под портретом Ленина:
— Это нас немного взбодрит.
— Прелестная мысль! — граф галантно щелкнул каблуками. — И что за прелестное платье! В старину мы говорили — женщина была цветком творения, а платье — лепестками.
— Ничто не может погасить факел человеческого прогресса, — печально сказал седовласый профессор. Его волосы были белыми, как крылья ангелов на стенах, его глаза так же грустны и невинны, как их.