Из разговора того с отцом явственно вытекало, что продолжение дела, ради которого любознательный сын сопроводил его в Париж, последует непременно и без отложения на долгий срок. Однако тогда Александр Алексеевич не посчитал еще, что время пришло и что пора открыться сыну и передать ему то, что было приготовлено для него еще за годы до рождения Алексея. Ту самую вещь. Драгоценную. Уникальную для любого собирателя и деятеля культуры. Но пока сын его таким человеком не сделался, он был только лишь на пути к подобному становлению. И отец ждал, когда придет верный срок. Ждал — однако опасался не успеть. А что срок придет, в том не сомневался. Только какой первым из сроков наступит, тот иль этот, знать не мог. Годов ему к моменту их французского вояжа исполнилось шестьдесят семь — шел 1890 год — и, кто б знал, в какой из дней Господь милосердный призовет его к себе.
Парижская неудача огорчила Алексея; правда, огорчение вышло недолгим. В том же году купец Николай Куприянов, двоюродный брат по материнской линии, — он же не только родня, а еще и страстный собиратель со стажем, немалый знаток и любитель старины, к тому же добрый друг семейства Бахрушиных — вернул настроение обратно и даже воодушевил, предложив спор. А поспорили купцы о том, кто из них за год соберет больше театральных раритетов. Сам Куприянов, побившись об заклад, разговору тому случайному особенного значения не придал, подумал: двадцать пять лет брату, молодой еще в деле их серьезничать, не выдюжит, сдастся прежде, чем истечет назначенный спором срок. Однако же не угадал. Спор этот был им проигран, да с треском. Алексей собрал больше. Гораздо больше, нежели можно было себе предположить.
С этого и началось по большому счету. Новому увлечению Алексей отдался с жаром, всем своим изобильным сердцем и на редкость не ленивой головой. Окунувшись, понесся вскачь. За последующие четыре года собирал неутомимо: понял, что нашел себе единственно верное призвание — театральное собирательство.
Каждое воскресенье ездил на Сухаревку. Там ждали его удивительные находки. Здесь он сделал первое свое приобретение, положившее начало коллекции. В лавочке грошового антиквария за пятьдесят рублей приобрел двадцать два грязных, запыленных маленьких портрета. На них были изображены люди в театральных костюмах. Отдал реставрировать. После реставрации стали они неузнаваемыми, приобрели нарядный, музейный вид, и это сильно добавило Алексею энергии в его делах. Вскоре граф Петр Шереметев прислал еще несколько портретов.
Ну а потом в дом стали стремительно стекаться афиши, программы спектаклей, фотографии актеров в ролях, эскизы костюмов, личные вещи артистов, книги о театральном искусстве, многое другое, на чем, как оказалось, никто из коллекционеров ранее не задерживал пристального взгляда.
На миг остановившись, решил он, что пришло время для первых смотрин. Впервые Алексей Александрович Бахрушин показал свою коллекцию друзьям именно в тот самый день, 11 июня 1894 года. И даже когда уже выставленные им для ознакомления экспонаты будущей коллекции не оставляли сомнений в серьезности намерений их обладателя, кто-то еще продолжал принимать его страсть за забаву. Но все же большинство друзей увлечение одобрило. Отца его в тот день с ними не было, и он не мог оценить того, к чему привели старания сына сделаться настоящим коллекционером, избрав путь собственный, особый, не выигрышный и потому не простой.
Однако чуть позднее, в конце октября того же года Бахрушин организовал в родительском доме в Кожевниках выставку для всех желающих. Этот день он стал считать для себя официальной датой основания своего будущего музея.
Там, на этом показе, отец Александр Алексеевич уже присутствовал. Внимательно осмотрев коллекцию, теперь уже в полной версии, не составленную, как прежде, из случайно добытых предметов и обрывочно вставленных кусков, а доведенную до ума, выстроенную по законам музейным, с уклоном в историю развития русского театра, с воистину ценными приобретениями и на самом деле с интереснейшей и разнообразной атрибутикой, он поразился тому, как за столь краткий срок сыну его удалось достичь такого поразительного результата. Именно тогда, в тот самый день, он, дождавшись, пока гости уйдут, решил, что время, которого он так долго ждал, теперь пришло. И то, что задумал когда-то, он сделает теперь же.
Он подошел к сыну, но не стал его обнимать. Просто положил Алексею руку на плечо, как сделал это тогда, в храме, в день, когда получил милостивейшее разрешение на обустройство семейного склепа Бахрушиных, и сказал:
— Сядем давай-ка, Алеша, сядем и потолкуем, сынок. Есть у меня беседа, какую оттягивал я до нынешней поры. Но нынче скажу тебе, что именно предназначил я в подарок твоей чудесной коллекции. Только прошу тебя, сделай одолжение, не удивляйся, а просто прими это как дар, полученный не от меня. От небес — так нам обоим будет проще.
Алексей присел на расшитый шелком гобеленовый диванчик, недоуменно улыбнулся, поднял на родителя глаза.
— Ты о чем, отец? Сюрприз к открытию? А что ж к концу, не к началу?
Бахрушин опустился рядом, откинул тело на мягкую спинку, забросил за голову руки, обняв ими шею сзади, и пожевал край усов, в сотый раз обдумывая, как правильней повести свой непростой разговор. И начал издалека, не сразу.
— Знаешь, Алексей, мне тогда было столько годков, как тебе теперь, ровно двадцать девять. Я еще поразмыслил третьего дня, что не по случайности, мол, так совместилось. Есть в том знамение господне, определенно водится такое, из-за чего привел он меня к тебе в те же лета, в какие меня привел к его могиле. Привел и указал сделать. Я и сделал. И не дрогнула рука.
— К какой могиле? — не понял Алексей. — О чем указал?
— Забрать. Только до сих пор сомненья одолевают. Так и не убежден я — Господь мне все ж указал на то иль черт рогатый. А то и сатана безрогий. Только я все одно забрал. И маюсь, скажу тебе, по сию пору: то ли грех на мне лежит великий, то ль благо это для людей, несмотря, что не окончательно по-христиански вышло-то оно.
— Да что вышло-то, папа? — Улыбка уже сошла с сынова лица, сменившись выражением удивления. — О чем ты толкуешь, скажи, наконец. А то я уже начинаю тревожиться. Со здоровьем что-то? О какой могиле речь твоя, скажи мне, а?
— О той, из коей взял. И с собой унес. И сейчас имею, до сей поры. — Внезапно поднялся. — Пойдем-ка. — И, не оборачиваясь, направился к боковой лестнице, ведущей в нижнее пространство под большим домом Бахрушиных.
Полуподвалом, куда они спустились, пространство не ограничивалось: еще одна неприметная лесенка, довольно узкая, дублирующая спуск в подвал от двора, также имелась и тоже сбоку от основной лестницы — чтобы, если понадобится вдруг, зайти туда, в самый подвальный низ, не выходя на улицу.
К ней нетвердым шагом отец и двинулся. Обычно уверенный в себе Александр Алексеевич на этот раз спускался в полутьме по шатким ступеням, неуверенно держась за поручень, и раздумывал, не совершает ли он главную в своей жизни ошибку, втягивая сына, любимого и, между прочим, единственного, в то, во что когда-то много лет назад втянул себя самого. Однако закончилась лестница, и вместе с последней ее ступенькой окончились сомнения, надо было решать. И он решил бесповоротно.
Не более чем через минуту они оказались в самом узком месте подвала, в дальней от спуска точке, в полутемном тупичке, заваленном отслужившим свой век и уже непригодным старьем. Начало тупика было перегорожено ободранным шкапом времен еще Елизаветы Петровны, наверное.
— Ну-ка… — Бахрушин приложился к нему плечом, надавил, и тот, издав неприятный скрежет, сдвинулся с места и отошел в сторону. Александр Алексеевич прошел дальше: теперь ничто не мешало ему, оставив шкап у стены, перешагнуть через два старых стула, перебраться через сложенную там же на полу кучу старых каретных рессор, пригнувшись вслед за тем под низко нависающей от пола брусчатой балкой, и добраться до тупиковой стены, после которой продвигаться далее уже было некуда.
— Я им зачитывался, с ребячьих лет еще. Бабушка твоя покойница, Наталья Ивановна, — не оборачиваясь, сказал он Алексею, проделавшему с ним весь этот путь до подвального тупика, — почитать приносила, у подушки клала. Я тогда еще сам мальчик был, недозрелый, в гимназию ходил, лет так мне было с тринадцать, считаю, когда первую книжку его постиг. А остальные после сами уж понеслись, без какой даже остановки… — Отец извлек из кармана увесистый ключ и, вытянув вперед руку с подсвечником, слабым светом горящей свечи осветил пространство перед собой. Квадратная дверца, которую теперь увидал Алексей, размещалась по центру стены, прямо перед ними. — Так вот и говорю, — продолжил Бахрушин, — проглотил все, что успели к той поре выпустить. Глотал и слезы проливал, глотал и потешался, сынок. А после как унималось во мне это все, утихомиривалось, так, помню, снова как ревел. Никому не объяснялся, ни единой душе, даже бабушке твоей. Отживал читанное, терпел в себе и снова вбирал любое слово: дальше, дальше, дальше… Они, видно, во мне по-особому отдавались как-то, за душу цепляли и обратно не просились. Тропку свою с умыслом нащупывали, чтоб сердце волновалось и трепетало во мне больней и счастливей. Как получалось такое, сам не вижу. Но и, правду сказать, то один из них жалился мне, невозможно как, хоть и был не живой — измышленный. А то другому голову сам же я и грезил оторвать за негодяйство, какое об нем писано было. — Александр Алексеевич вставил ключ в замочную скважину, повернул его два раза против часовой стрелки и потянул дверку на себя. Открылась ниша. Отец осветил ее уже изнутри, и Алексей, всмотревшись в глубину пространства, увидел саквояж. Вгляделся получше. Старый кожаный, местами изрядно потертый саквояж на манер медицинского. В таком обычно доктора носят свой инструментарий. Бахрушин старший протянул руку, зацепил ручку и вытащил саквояж наружу. Поставил на пол. И только сейчас младший Бахрушин обнаружил то, что скрывала за собой отворенная дверца. И то, что загораживал собою саквояж. Это был необычной прямоугольной формы, деревянного изготовления ларь. Ларец. Весьма объемистый по форме, и, судя по виду, довольно тяжелый из-за крепкой породы дерева. Задвинутый в самый конец ниши, этот странный ларец стоял, обративши заднюю стенку навстречу ко входу. Отец притянул его ближе к краю ниши и обернулся к сыну лицом.