олова Черепа… Абсурд, сплошной абсурд!!
Вероятно, классик ощутил небольшую запарку, возникшую в ходе обмена мнениями, и сделал попытку вернуть их общению прежнюю, изначально взятую сторонами направленность.
Об этом супругов Гуглицких сразу же проинформировал экран монитора:
«Позвольте вернуться, Лёвушка и княгиня Аделина Юрьевна, к моему рассказу…
Я продолжал навещать бахрушинский особняк, изводя себя надеждой на случайное везенье, да только не было такого, кто знал бы о месте, где укрыт череп мой. Не сбылись и слова графа Александра Петровича Толстого, который и мысли не допускал, что так длительно задержусь я на земле. С графом, любезным сердцу моему, мы повстречались ненадолго в одна тыща восемьсот семьдесят третьем году, в июле месяце, там же, где и преставился он — в особняке на Никитском. И вместе провели какое-то время, пока душа его не покинула земных пределов. Клятвенно обещал он — сразу, как врата минует, изложит про меня святому апостолу. Да только, видно, не сумел ни сам он, ни апостол, ни Господь всемогущий призвать мою разделенную душу к себе, маяться оставил. Вот и решил я тогда, уж через время после графа, что кроме воссоединения частей разорванной души моей, нет и не будет мне выхода…»
— Это вы настолько в нем уверены? — с подозрением в голосе спросил Лёва. — А может, он просто-напросто вообще забыл о вас поговорить? — На этот раз подозрение его уже сменилось открытым негодованием, и в этом своем заочном противостоянии с неизвестным графом Толстым, не тем — главным, а еще одним каким-то, он буравил стенку глазами. — Или не захотел даже? Знаете, Николай Василич, как ведь бывает, насулят с три короба всякого, наобещают, авансов наберут, а потом ищи их свищи по всему белу свету.
— Нет, это уже слишком! — Ада вскочила на ноги, отбросив вертушку ногой. — Ты же представления даже не имеешь малейшего, о ком говоришь! Александр Петрович Толстой выдающийся военачальник, дипломат, церковный деятель! А еще… И еще…
Заребрился планшет, ожил экран монитора.
«…и, кстати говоря, он же возглавил Нижегородское ополчение в ходе Крымской войны, правда, было это в скором времени уже после моей кончины — это уж я после, обретаясь в доме его, узнал от княгини Анны Георгиевны. Как и то, что дружен был он самым тесным приятельством с прапрадедом вашим, княгинюшка, с князем Михаилом Александровичем. Князь еще на должности состоял губернаторской по ту пору, в том же Нижнем Новгороде. А граф вскоре и сам на должность встал, сделался обер-прокурором Священного Синода. В 1856-м генерал-лейтенантским званьем одарен. А еще с многими в коротких отношеньях числился: Карамзин Николай, Пушкин, Жуковский Василий, Даль, Вильгельм Гумбольдт и другие многие еще. А супруга его, Анна Георгиевна, — та женщина редчайшей просто красоты и порядочности была, образована прекрасно, знаток светской литературы. Правда, больше предпочтенье отдавала чтенью духовному, в особенности Евангелие любила и проповеди. Оба набожнейшие были супруги до чрезвычайности, церковь домашнюю имели даже. А уж за мною ухаживали, не хуже чем за ребенком малым, неловко сказать. Обед, ужин, чай — где скажу, там подаются. Белье мое всякое мылось да укладывалось, будто духами невидимыми, в комоды. Разве что на самого меня не надевалось. И Семена в прислужники дали мне, паренек был из Малороссии, смирный и преданный бесконечно. Так что сомневаюсь, Лёвушка, что словами своими бросился Александр Петрович да выпустил из себя впустую. Душе такое делать негоже. Быть такому не допускаю, ни умом, ни сердцем моим…»
— Ты понял? Нет, ты понял теперь, что ты такое несешь, Лёва?! — Аделина уже снова сидела в вертушке, переваривая прочитанное. — С предком моим дружил, с генерал-губернатором, а ты говоришь, не передал информацию про Николая Васильевича!
— Ага, с Пушкиным на короткой ноге! — съязвил Гуглицкий в ответ на упрек жены. — Бывает, встречает его да спрашивает: «Ну чего, мол, брат Пушкин? Как?», а тот ему в ответ, да с улыбочкой, с улыбочкой широченной: «Да так, брат… Так как-то все…» К тому же прокурором был. Да ты знаешь, кто они такие, прокуроры? Они сожрут и не подавятся, во все времена! Мишку Шварцмана четыре года назад ни за что упечь собирались. Сначала один прокурор дело дутое не отменил, сплошь на фальшаках сфабрикованное, целиком, но его самого потом сняли, слава богу, и закрыли по другому делу, слишком крупно взял не у того. А потом другой на его место пришел, нормальный, сказали, неподкупный. Этот неподкупный с Мишки пятерик слупил зелени, чтоб дело отменить, как возбужденное без оснований, но при этом дал дружеский совет со следаком отдельно разобраться, двушник занести и тоже не деревом, кстати. А через год фигуранта выявили, настоящего. Только денежки Мишкины тю-тю, так и не вернулись. И кто они все после этого! Он пошел разговаривать, вежливо и все такое. А они глаза ему лупят навстречу, какое еще такое бабло, Михаил Залманович, вы нас с кем-то перепутали, наверно. А ты говоришь, верить прокурорам, хоть простым, хоть — обер!
Однако монитор не дал закончить мысль. Судя по всему, Николай Васильевич принял решение, там у себя, с самого начала пресечь беседу супругов на повышенных тонах, не желая становиться причиной раздора, и продолжил писать. Они же оба — отслеживать возникающие буквы, на их глазах соединяющиеся в слоги, слова, предложения.
«…Последующие годы, после смерти графа, приходилось еще и к другому приноравливаться, неудобному мне и нежеланному — хозяева у дома меняться стали, у места обители моей. Попервоначалу в 1876-м следующая владелица усадьбы нашей — извиненья прошу, что выражаюсь по привычке своей — штабс-капитанша Мария Александровна Столыпина заменила второй этаж с восточной стороны на каменный. Мне же шум этот да суета от стройки — хуже нет; душа моя, как и тело при жизни, уют и тихость любила, привычность всякую, несуетность да одинаковость. И только приладился к вдове я, прижился, так в 1878-м усадьбой нашей другая вдова завладела — действительного статского советника, Наталья Афанасьевна Шереметьева. Новое обитанье, новые порядки, другое беспокойство для души. К тому ж окна второго этажа, два проема, закладывать решила — это где я большей частью обитал, глухие были комнаты, стояли не занятые никем.
Ну и последняя владелица, Марья Владимировна Каткова — та тоже не в спокойствии жила, несгораемую лестницу встраивать надумала, в западную часть как раз, ту, где душа моя новую обитель сыскала. Но это уж в 1909-м было.
И так до самой революции обретался я там. Дальше же сущий кошмар сделался, когда в муниципальный фонд особняк наш передали, с употребленьем под жилье. Скажу как есть, как упомнилось — к 1964 году проживала в нем, дай Бог памяти душе моей неприкаянной, тридцать одна семья, семьдесят семь душ — живых, в отличье от моей. Вот когда мученья были мои наивысшими: чего не наслушался я, чего не насмотрелся только, чего не натерпелся, сострадая то одним, а то другим человекам. Жаль, перо держать не мог, а планшетов графических не измыслили еще. От хохота гомерического до последней болячки людской — все было, все целиком. Знаете, дорогие мои, даже в самой Красной Армии за одну провинность солдату двойная кара не полагалась. Мне ж — положили: от земли оторваться не вышло, как ни силился, и к тому же еще сущий ад привесили, первому несчастию попутный. Так что прежнее существование мое при этих вдовах просто раем земным представилось, истинно говорю я вам, сравнительно с теми летами при Советах. Однако же могу не признать и другого — полезным оказалось немало, точно на гауптвахте отсидел без выходного пособия, хотя и — через новую боль, через новое осмысленье всего прошлого мирского бытия моего…»
— Лёва, Аданька! — Дверь в спальню была наполовину открыта, и Прасковья вошла, не опасаясь, что на нее заругаются. Те же, кто не заругался, будто припаянные, сидели рядышком, вперившись в одну точку на новом телевизоре, что пацаненок в дырявых штагах налаживал, и молчали.
«Чудно́е дело, — подумала Прасковья, — что ж они там выискивают такого, что молчат обои, как рыцари Левонькины, иль глядят в стенку да на потолок, будто б обиделись дружка на дружку и глядеть не желают. И какого-то все Николай Васильича поминают. Помер, что ль, кто у них? А вроде б на похороны сами не ходили, не приметила». А на словах сказала осторожно, чтоб не спугнуть от телепередачи:
— Кушать-то будете иль как? Давно ж не евши ничего, с самого дня. У меня все гретое, сырников напекла, они, пока горячие, пышней. Иль потом скажете давать?
Вслед за Прасковьей, протиснувшись между нею и дверью, в спальню осторожно просеменил Череп, стукая когтями по паркету. Зашел и застыл, вопросительно оглядывая пространство. То, что оно сейчас находилось в доме, он определенно чуял. Чуяла и птица. Про попугаевы чувства, к слову сказать, шумер знал. Собственно, как и птица-Гоголь про Черепа. Единственным существом в доме, какому, как ни посмотри, недоставало чутья, оставалась Прасковья. Однако недостаток этот она с успехом компенсировала безыскусной личной добротой и ежевечерней молитвой на картонку.
21
Общим страхом, как и единым безошибочным чутьем, словно сообщающиеся сосуды, оба зверя, такие разные по характеру, принадлежности и внешнему устройству, были повязаны, начиная еще с первых совместных лет невеселой жизни в семье отъезжантов. Вместе испытывали обиды, в одно и то же время бывали наказаны, сообща подвергались унижениям плоти и духа, стойко переносили оскорбления и терпели прочие изобретательно подбрасывамые младшеньким владельцем лишения. Однако же со всем этим они свыклись — элементарно не было вариантов не свыкаться. Просто один, четырехлапый, окончательно притерпелся к абсолютному и безоговорочному подчинению и при каждом удобном случае не упускал шанса представить доказательства истовой преданности, заглядывая в глаза, облизывая руку, опрокидываясь на спину, и, стянув веки, всячески демонстрировал верноподданническую униженность. Он же, этот шумерский наследник, легкой пулей исчезал с глаз долой, как только учуивал перемену в отношении к нему любого движущегося предмета на той же жилплощади. Когда кто-то из гостей тыкал в Черепа нетвердым пальцем, имея в виду поржать над черепковой лысиной, тот угодливо растягивал складки на морде в том месте, где кончалась пасть, и изображал преданную собачью улыбку, не обидную ни для кого.