о дурным духом шибает, а ничего не поделаешь. Сколько собаке ни хватать, а сытой не бывать. Так и панья Маринка. Стала она и с этим злыднем народ дурить, слезами людскими умываться, полотенцем с золотой каймой утираться. Вот и пошла молва: не оттого ли в Ярославле моровая язва сделалась, что панья Маринка к Тушинскому вору в постелю прыгнула? С Кощеями у нас сущая беда, а с Кощеихами и того плоше. Нынче эта польская девка нового лешака к себе в постелю заманила. Хочется ей, чтобы он ее мальчонку, в Тушине невесть от кого прижитого, в цари-царевичи толкал.
— Это ты про Ивана Заруцкого, что ли, баишь? — высказал догадку Дорога Хвицкий.
— Это я про первого и, дай бог, последнего атамана-боярина речь веду, — невозмутимо поправил его Семейка. — А как того казачину на самом деле звать-величать, про то тебе лучше ведомо. Знаю только, что из-за этой пройдохи паньи Маринки он свою законную жонку в монастырь затворил, сына к ее двору в Коломне приставил, а сам с нею в блуде без зазора живет. Совсем с ума сбился путаник. И других сбивает.
— Ну и в чем соль твоей побаски? — подал голос Петр Третьяков.
— Этого я и сам покуда не знаю, — всхохотнув, откровенно признался Семейка. — Но поскольку мы в Ярославле обретаемся, мне про панью Кощеиху и подумалось. А так или нет, уж не обессудьте.
— Ну все! — подал голос Кузьма Минин и веско добавил: — Посидели и будя!
Перекрестясь, он первым встал из-за стола. За ним начали подниматься остальные. Кирила отложил в сторону ложку, тоже готовясь присоединиться к ним, но тут Минин опустил ему на плечи руки, как припечатал:
— Сиди! Человек из еды живет. Без нее у тебя подушка в головах вертеться будет, — а Евдокимова попросил: — И ты с ним посиди, Афанасий. Вдвоем веселее застолье коротать.
Внимание Минина приятно Кириле.
«А руки у него веские, — отметил про себя он. — Такие камень в творог сомнут. Какой же он после этого Сухорук? Скорей Твердорук…».
— Ну и как тебе россказни Семейки понравились? — поинтересовался у Кирилы Евдокимов, когда они остались одни.
— Почему россказни? — возразил Кирила. — Очень даже складные былички. Со своим поворотом, с новым взглядом.
— Что же в них нового, скажи на милость?
— Никому до Семейки не пришло в голову самозваных лжецарей с Кощеями Бессмертными сравнивать, а он сравнил. Ну а чем Марина Мнишек не Кощеиха?
— Пожалуй, что и так, — легко согласился Евдокимов. — А мне, вишь, показалось, что ты в мыслях далеко отсюда унесся, так далеко, что ложкой в тарелку попасть не можешь. Или ошибаюсь?
— Да нет, Афанасий Жданович, врать не буду. Увидел я тут Семена Сыдавного и глазам своим не поверил: как такого земля носит?
— Это почему же? Объясни! — потребовал Евдокимов.
Пришлось Кириле напомнить ему историю со Смоленским посольством. Выслушав ее, Евдокимов вздохнул:
— Вот что значит подлая Смута. Она души нетвердые наскрозь перепахала — кому меньше, кому больше. Трудно сейчас безгрешных найти, ой трудно! С неба, вишь, они к нам не свалятся. Вот и приходится князю и Козьме Минычу с теми дело иметь, кто о совести вспомнил и прежние свои измены делом решил искупить. Так что ты на Сыдавныго волком-то не смотри. По мне так он не хуже других за этим столом будет. И дело свое доподлинно знает… Да ты ешь, ешь, пока жаренка совсем не остыла.
— И то верно, — снова взялся за ложку Кирила и поспешил переменить тему: — Ты вот лучше скажи, почто Минина Сухоруком кличут?
— По родовому прозвищу, Нечаич. Один из его дедов сухоруким был, от него, видать, оно дальше и пошло. А ежели Козьму Миныча или кого из его пяти братовьев взять, так им скорей Микулами Селяниновичами зваться впору.
— А я слыхал, будто Минин вроде и не крестьянского роду.
— Ты меня слушай. Из самого что ни на есть крестьянского! Отец-то его, Мина Анкудинов, в Балахну из-за Волги пришел, из деревни Сорвачево, что на реке Чуди. Солеваром он уже в Балахонском Усолье стал, свои соляные промыслы там завел, состоятельным человеком сделался. И детей новому рукомеслу обучил, а оно, вишь, слабых не любит. Паи от своих соляных труб Мина старшим сыновьям расписал — Федору с Иваном. Вот и пришлось Козьме на стезю мясной торговли стать, а это тоже дело нелегкое. На ней он и развернулся, в земские старосты вышел, не только друзей, но и врагов заимел. Коли услышишь, что кто-то его мясником или говядарем назвал, знай, что это либо супротивник ему, либо мелкий завистник. Да и сам в разговоре случайно не прошибись. Он, вишь, к этому чуткий.
— Спасибо, что предупредил. Постараюсь не спотыкаться…
От сытой и обильной пищи, от выпавших на него за день переживаний да еще после бани с веничком Кирила до того осоловел, что вскоре перестал понимать собеседника.
— В сон меня что-то поклонило, — едва ворочая языком, признался он. — Мне бы вздремнуть чуток, Афанасий Жданович.
— Да и я притомился ныне, — поддержал его Евдокимов. — Оба, чай, с ранья на ногах, — и, проводив Кирилу до покойчика, отведенного ему в подклети теремного дома купца Никитникова, сердечно пожелал: — Ляг, опочинься, ни о чем не кручинься! Завтра тебя большие дела ждут.
Укоротить Биркина
Разбудила Кирилу утренняя звезда. Она мерцала в слюдяном окошке, будто золотая рыбка в серебряных струях. Казалось, протяни руки, и она заплещется у тебя в ладонях.
Кирила улыбнулся звезде и долго лежал, радуясь чистоте своего тела и той необычной легкости, которую оно успело забыть, а теперь наконец-то вспомнило. Не удивился, увидев на лавке у двери красный рубчатый кафтан с козырем, а под лавкой сапоги из зеленой юфти с круглыми нашвами. Мысленно похвалил Евдокимова и Сенютку Оплеухина, а больше того — Козьму Минина. Ведь это он так приказную службу поставил, что теперь она и сама срочные дела его именем распорядительно решает.
Одеваясь, Кирила обнаружил вкладыш в левом рукаве кафтана. Он был вдет в три петли по шву. Ну, конечно, это то самое заручательство, которое показывал ему вчера Евдокимов. Оно было накручено на тонкий гибкий стержень и упрятано в чехол из вощеной материйки. Вынуть и вернуть его на место труда не составило.
Вот и за утренней трапезой Минин зря время не терял. Каждого из приказных послужильцев он своим поручением озадачил, а воеводскому дьяку Семейке Самсонову и Кириле сразу после завтрака велел к князю Пожарскому явиться.
— Дошло до меня, — обращаясь главным образом к Семейке Самсонову, объяснил им в воеводской избе Пожарский, — что дьяк Никанор Шульгин и его сват Амфилохий Рыбушкин, что нынче в Казани дела правят, решили, не мешкав, отозвать Ивана Биркина с войском восвояси. Не пристало-де главному городу Понизовья и его ставленникам быть в нашем ополчении меньше Нижнего Новгорода и его начальных людей, то бишь меньше нас с Кузьмой Минычем. А Биркин только этого и ждет. Как бы мы ни старались, раскола с отступниками все равно не избежать. Давеча я у него в стане был, теперь пусть он в Ярославль на переговоры явится. Расходиться пристало с миром, по согласию всех сторон. Так ему и скажи! Все дворяне и мурзы, кои решат остаться при нас со своими отрядами, должны иметь от него выход беспрепятственный. В обиду мы никого не дадим. Про обиду особо подчеркни. Ты это умеешь! В споры не вступай. Твое дело — показать, что мы к любым его выходкам готовы. Хоть он и первого десятка человек, да не первой сотни. А закончи тем, что посредником у нас будет владыка Кирилл. Ныне он по зову всей земли в митрополиты ростовские и ярославские с покоя из Троицкой обители вернулся, дабы губительные междоусобия гасить. О том же мы просим казанского митрополита Ефрема.
— Выходит, ты меня, княже, только со словесными разговорами к Биркину посылаешь? — дослушав Пожарского, заволновался Самсонов. — А не мало ли будет? Биркин изворотлив, аки Змей Горыныч. Скажет одно, а перевернет на другое. Давай я ему грамоту для пущей важности от тебя настрочу. На грамоту ответ положен.
— Твоя правда, Семейка. Жаль, время не терпит. Ведь тотчас надо!
— Я мигом, Дмитрий Михайлович. За час и управлюсь.
— Ну ежели за час, то готовь! Кирила Федоров тебе поможет. Мы с Кузьмой Минычем его в сопутники тебе даем. Он теперь дьяк Казанского приказа. Вот и пусть в казанские дела вникает.
Клетушка Самсонова располагалась тут же, за стеной палаты Пожарского. В ней умещались лишь стол, две лавки и короб, склепанный из железных листов. В таких приказные сидельцы обычно хранят ценные бумаги и казну для текущих расходов.
— Проходи. Присаживайся, — гостеприимно пропустил Кирилу вперед Самсонов. — Уговоримся так: я пишу и писанное тебе проговариваю, ты слушаешь и, ежели что не так, подправляешь. Один ум хорошо, два — лучше…
Но поправлять Кириле ничего не пришлось. Каждое слово у Семейки на редкость складно и уместно в строчку легло.
Пожарский написанное Семейкой тоже одобрил. Приложив руку к грамоте, напутствовал:
— Ну, с богом! В сопровождение возьмете конных ратников. Они уже во дворе дожидаются. Поспешайте! Как вернетесь, сразу ко мне!
У Больших посадских ворот им встретился отрядец серых от пыли всадников. Его возглавлял знакомый Кириле по московскому ополчению воевода Корнил Чеглоков, замаравший себя прежде службой королю Сигизмунду. Съехавшись, они обменялись сухим приветствием.
— Ты как здесь? — спросил Чеглоков.
— Дьячу! А ты?
— Повинную грамоту Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и всех соборных чинов нашего Совета Пожарскому везу, а лично ему — жалованную грамоту на богатое село Вороново в Костромской губернии, коли помиримся.
— В чем Трубецкой с Заруцким каятся?
— В том, что крест Псковскому вору целовали, а теперь сыскали, что он вовсе не царевич Дмитрий, а беглый дьякон Матюшка Веревкин, служивший прежде в церкви на Яузе. С сыском в Псков ездил известный тебе Ивашка Плещеев. Он его при бегстве к Гдову и схватил. Ныне Матюшка, аки зверь на цепи, в наших таборах сидит. А я с атаманами сюда послан, чтобы всемирному союзу наших ополчений поспособствовать.