— Будто сам не знаешь?
— Знать-то знаю, да от тебя услышать хочу: туда ли думаю?
— Туда, туда, — усмехнулся в бороду Нечай Федоров и, не оборачиваясь, повел большим пальцем за спину, где висела ландкарта Московии. — Перво-то-наперво он свою рать с замосковскими и рязанскими силами в Суздале хотел соединить, да Заруцкий опередил. Его атаманы Андрей Просовецкий с братом Иваном Суздаль и Владимир заняли. Вроде бы то и другое ополчение от чужого и своего дурна Московское государство очистить поднялись. Тут бы и стать им плечом в плечо, так нет же. Заруцкий во всем свою выгоду ищет. То с тушинским самозванцем путался, то с псковским начал. Теперь сынчишку польской девки Маринки царевичем объявить готов, а себя его попечителем. Про смерть Ляпунова и другие неправды в его стане я уж и не говорю. Оттого и решил Пожарский в прямую вражду с ним не вступать, через Ярославль его обойти. Опять же в землях Великого Новгорода шведы застряли, а Ярославль — ключ ко всему замосковскому краю… Это ли ты ожидал от меня услышать?
— Это самое, Нечай Федорович. Одними глазами глядим.
— Ну и ладно… А теперь на эту копеечку взгляни, — выложил на стол серебряную монету Федоров. — Может, она тебе что-нибудь подскажет.
На монете был изображен всадник с копьем. Из-за этого копья ходовые торговые серебрушки когда-то и назвали копейной деньгой, а ныне называют попросту копейкой.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересованно принялся разглядывать монету Тырков.
Давно он такой искусной чеканки не видел. Сама копейка в ноготь шириной, но всадник на ней изображен во всех подробностях. Кафтан, перетянутый широким поясом, удачно подчеркивает линии его литого, ладно скроенного тела, высокие сапоги перехвачены у колен и щиколоток, за плечами трепещет походный плащ. При желании можно рассмотреть не только нос и бороду всадника, но и его взгляд, исполненный богатырства. Столь же зримо выбит конь. Вон как нетерпеливо перебирает он резвыми копытами. Попона под седлом украшена скорее всего драгоценным камнем — лалом. Это середина солнечного круга, в который вписаны всадник и его скакун. Копье делит круг надвое. Под его острием, направленным вниз, помещаются обычно начальные буквы того города, где выбита копейка.
На монете, явленной Федоровым, отчеканены прописная буква с, а следом — заглавные Я и Р. А это без труда читается как Ярославль.
«Оно бы конечно… — подумалось Тыркову. — Ярославль издавна славится мастерами-серебряниками. Но даже самому опытному из ярославских умельцев меньше чем за месяц маточник [7] с двусторонним изображением копейной деньги не изготовить. Оттиснуть с него чеканы [8] — дело попроще, но и оно времени требует. Как же тогда князь Пожарский успел прямо с похода Денежный двор в Ярославле устроить и, не переведя дыхания, изготовить эту вот копейку? Не упала же она ему с неба…»
Тут взгляды Тыркова и Федорова встретились.
«Ну что, Василей Фомич, — спрашивали глаза Федорова. — Задал я тебе задачку?»
«Не спеши радоваться, Нечай Федорович, — ответили глаза Тыркова. — Дай подумать. А сам покуда у себя в затылке почеши. Благое занятие».
Усмехнулся Федоров, а Тырков ему в ответ улыбнулся.
«Но могло же и так статься, что маточник либо чеканы с него вовсе не в Ярославле сработаны, — рассудил про себя он. — В Ярославле их лишь в дело запустили. А изготовлены они, скажем, в Москве. Только там ныне и остались мастера-маточники наивысшего умения. Новгородские и псковские с ними ни в какое сравнение не идут… Но ежели моя догадка верна, спрашивается: как сумел резчик Московского Денежного двора, за работой которого дозирают скорые на расправу поляки, выточить и вынести столь тонко излаженный образец?»
Лишь однажды случилось Тыркову побывать на государевом Денежном дворе, да и то в спокойные для Русии годы. Расположен он не где-нибудь, а под Боровицкой башней Кремля. Место с виду приглядное. Высокий тын напоминает кремлевские стены, караульные избы смотрятся сторожевыми башенками. У подножья берегового склона неторопливо движет свои чистые воды серебристая Москва-река. Все вокруг чинно и красочно. Но стоит ступить за обитые железом тесовые ворота, краски меркнут. Строения за тыном все больше серые, прокопченные. Посреди двора навес и столы, крытые кожей. Мимо этих столов никто из мастерских не выйдет. Здесь обыскивали догола. У артельного старосты и целовальников каждая копейка, каждая кроха серебра и даже угар на строгом учете. Устройства для изготовления копеечных денег, такие как маточник и чеканы, — тем более. Вынести их с государева двора в те поры считалось великим грехом. А ныне, когда на том же дворе чеканятся монеты с именем недоцаря Владислава Жигимонтовича, так и не принявшего пока православия, это стало бы великой доблестью. В дни испытаний ум заостряется. Тогда и невозможное становится возможным».
Тырков перевернул копейку лицевой стороной и прочитал надпись: «Царь и великий князь Федор Иванович всея Руси».
Все правильно. Сыновья Иоанна Грозного, Федор и Дмитрий — последние стебли его корня. Бездетный Федор сидел на царстве четырнадцать лет, а малолетний Дмитрий так и не сумел перенять у него трон: трагический случай оборвал его жизнь в Угличе. Вот и пришлось Земскому собору усаживать на царство выборного государя Бориса Годунова. А выборный государь — отнюдь не то же самое, что природный. Коли страна в беспорядок или бедственное состояние впадет, против него и воспалиться можно. Не случайно в первые годы своего правления Борис Годунов продолжал монеты на имя усопшего Федора Иоанновича чеканить и, лишь набрав силу, сам на них стал писаться. Именно на разном отношении людей к царю выборному и природному построил свою бесчестную игру Гришка Отрепьев. Ему первому пришло на ум назваться счастливо восставшим из мертвых царевичем Дмитрием. А дальше уже само это имя проложило ему путь в Кремль. Но Гришка Отрепьев и прочие самозванцы за годы Смуты светлое имя царственного отрока кровью замазали, алчностью ненасытной, чужеверием, а имя блаженного Федора Иоанновича и до сих пор окружено ореолом святости. Потому-то и решил князь Пожарский отбить его на монетах своего ополчения. Этим он как бы хочет сказать: вернемся к старым, истинным, проверенным временем порядкам, а Бог укажет нам истинного царя.
Осмотрев монету с обеих сторон, Тырков взвесил ее на ладони. Не легкая, но и не тяжелая — в самый раз. Это Тушинский вор Богдашка Шкловский, а за ним и псковский Лжедмитрий-Матюшка-Сидорка принялись отбивать монеты не только из серебра, но и из золота, да не в четыре полушки весом, а больше. Смотрите-де, как мы богаты и в то же время бережливы. На одну золотую копейку столько же материала уходит, сколько на десять серебряных. После того золотые копейки чеканились и на Московском Денежном дворе. Но Пожарский остался верен серебряной, не порченной новым весом. Каждую мелочь учел…
— Ну и как, подсказала? — поторопил Тыркова с ответом Нечай Федоров.
«О чем это он? — не сразу понял Тырков. — Ах да, о копейке». А вслух подтвердил:
— Еще бы. Не копейка, а целое послание. Шлите-де нам не только мягкую рухлядь, сборные рубли, гривны, алтыны, но и всякое серебро для Денежного двора. На сей счет у меня кой-какие соображения уже промелькнули. Осталось их обмозговать.
— Вот и мозгуй, Василей Фомич. Но не дольше завтрашнего утра. Ты у меня за сбор серебра отвечать будешь. Начни с Катырева. Он обещал почин сделать. Заодно людей в отряд себе набирай. Из них потом лучших в Совет Пожарскому дадим. Я тем временем мягкой рухлядью займусь. А Хапугина с его подручниками пятую деньгу с пожитков, промыслов и торговых дел тобольских жителей собирать поставлю. Хорошо бы, конечное дело, и с прочих сибирских городов добровольные вклады взять — с тех хотя бы, через которые путь твой ляжет. Разумею, Тюмень, Туринский острог, Верхотурье. Да и Пелым успеет навстречу выйти, коли воевода того захочет… Как бы там ни было, а грамоты наперед я нынче по тем крепостям отправлю. Вот и видно будет, у кого какая совесть — за отчину ты живешь или за свою копейку.
— Так я пойду? — понял его последние слова как конец разговора Тырков.
— Ступай, конечно, — кивнул Федоров. — Но сперва ответь, об чем ты еще думал, глядя на ярославскую копейку? Ведь думал, я знаю.
— Все не обскажешь, Нечай Федорович. Да и не к чему. Догадки, они и есть догадки. А суть проста: князь Пожарский этой копейкой себя и свое ополчение разом на первое место поставил. Есть у него верные люди и в Москве, и в Ярославле, и повсюду. Он и сам не догадывается, сколько. Коли так дело и дальше пойдет, ярославская копейка скоро и новгородскую, и псковскую, и московскую перешибет.
— И я думаю, что перешибет, — согласился Федоров. — У Пожарского рука легкая. Бери грамоту и ступай. Копейку тоже захвати. С нею любой разговор наглядней будет. Завтра особый день — Святая Троица. Вот и радуйся, что тебе именно она на зачин святого дела придется. Зеленые Святки не каждый день бывают.
Татарские чусы
Из съезжей избы Тырков отправился в сборню — так тобольские служилые люди для краткости соборную избу городовой казачьей сотни называют. Она врублена в тарасную стену у Казачьих ворот на другом конце города. Одним слюдяным окошком сборня глядит на церкву Во имя Вознесения Господня, поставленную внутри крепости, другим — на дворы Верхнего посада.
С церковью Во имя Святой Живоначальной Троицы, под крылом которой поставлена съезжая изба, Вознесенскую не сравнить. Троицкая возносится ввысь стопой, шатровый верх которой венчает изрядной величины маковка, крытая чешуей напластованного из лиственницы и отливающего медью гонта. Издали она напоминает кедровую шишку с утонувшим в прозрачной небесной сини золоченым крестом. Такие же маковки, но раза в три меньше, украсили прилепленные к нижней половине церковной стопы тесовые теремки с кокошниками. Алтарные прирубы делают весь храм похожим на корабль.