ть, для него это был трудный, но осознанный выбор. Выбор человека чести.
— И ты, пане Хмелевский, многие лета здравствуй, — ответно приложил руку к груди Пожарский. — Рад видеть тебя в наших полках. Узнаешь ли меня?
— Узнаю, князь.
— Вот и ладно, союзник. Отныне мы служим общему делу…
Слушая их, Буйносов и Плещеев оскорбленно кривились. На их лицах было написано: «Где это видано, чтобы коренных русичей из старинных дворянских семей за спиной поляка-перебежчика держать?».
Однако Пожарский вид сделал, что их возмущения не замечает, а про себя ругнулся: «Не вам бы на меня глаза выпучивать, голуби. Нынче трудно такого дворянина сыскать, который бы тому или другому самозванцу не прямил, а вместе с ними и польскому нашествию. Лучше на себя посмотрите да вспомните хорошенько свои грехи».
А грехов у обоих и впрямь достаточно. Наум Плещеев тем прославился, что семь лет назад вместе с думным дворянином Гаврилой Пушкиным в Москву, присягнувшую сыну скоропостижно скончавшегося царя Бориса Федору Годунову, прелестную грамоту Лжедмитрия Гришки Отрепьева явил. Зачитанная с Лобного места, она воспламенила толпу на разграбление Кремля и подлое убийство юного царя Федора вместе с его матерью-царицей. А когда самозванец, окруженный польскими гусарами, торжественно в Москву въехал, тот же Наум Плещеев послушно за ними последовал. С тем же рвением служил Лжедмитрию и его польскому окружению Иван Буйносов-Ростовский. Лишь позже они одумались, на сторону первого, а затем второго ополчения перешли, в стычках с литвой и черкасами атамана Наливайки свою верность отечеству показали. Буйносов был ранен и отбыл на лечение к себе на Манатьин стан Вяземского уезда, а Плещеева Совет всей земли отправил с поручением в понизовые города. Оба теперь на хорошем счету, но и о прошлом забывать негоже.
Закончив разговор с ротмистром Хмелевским, Пожарский внимание на Буйносова и Плещеева переключил.
— Вы у меня свои люди, — обезоруживающе улыбнулся он. — Чай, не обиделись, что я с нашего союзника встречу начал? Он с боя прибыл…
— Да и мы не с прогулки, — насупился Плещеев. — Полторы сотни даточных людей с монастырских и дворцовых вотчин тебе в пополнение привели, послание игумена Исайи из Сторожевского монастыря в Звенигороде, свежие известия из других городов, а ты нас на ногах держишь.
— Почетных людей стоя принимать следует, — нашелся Пожарский. — Тем паче с долгожданными известиями и ратным пополнением. От души благодарствую, радуюсь и приветствую. Не числом дело красится, а душевным рвением. Ну а теперь садитесь, други, рассказывайте. И ты с нами останься, пан Хмелевский. Коли будет что сказать, скажешь. Первым делом мне хотелось бы услышать, какие города по-прежнему к Ивану Заруцкому склоняются.
То ли нарочно, то ли случайно Плещеев начал с Заразска, где прежде воеводствовал Пожарский, затем назвал Арзамас, Курмыш, Заруцк. Хмелевский добавил к этому Воротынск, Болхов, Тарусу.
— Немало, — вздохнул Пожарский. — Ну да ничего. Сегодня так, завтра этак. Поборников-то у нас куда больше… Теперь свое мнение о звенигородском игумене Исайе скажи, Наум Михайлович. Сможет ли он в наших полках под Москвой ратный дух Божьим словом и правдой крепить, подходящ ли здравием, чисторечив ли, любим паствой?
— Истинно так, Дмитрий Михайлович, — ответил Плещеев. — И здрав, и любим, и тверд в горении своем. Счел великой честью твое внимание к себе. Об том в его послании писано…
И потек у них живой многослойный разговор о положении дел в станах сторонников и противников нижегородского ополчения.
— А ты что молчишь, Иван Петрович? — вдруг спросил князя Буйносова-Ростовского Пожарский, — Притомился с дороги? Или рана дает о себе знать? Ты ее, поди, и залечить толком не успел?
— О ране… не будем! — самолюбиво отрубил Буйносов. — Сам видишь: я — здесь! Не всем говорить, надо же кому-то и послушать.
— Ну, слушай, слушай. А я тебя тем временем спрошу: хватит ли у тебя сил и желания на большое воеводское дело? На нем ум нужен, опыт, выдержка и здоровье бычье. Вот как у тебя. О каком воеводстве речь, я пока умолчу. Мне знать важно: готов ли ты ради государской пользы его принять?
— Любое воеводство в честь, ежели оно к государской пользе повернуто, — с достоинством ответил Буйносов.
— А ты, Наум Михайлович, что скажешь?
— И я того же мнения держусь! — приосанился Плещеев.
— Иного ответа я от вас и не ожидал, — одобрительно кивнул Пожарский. — Так и порешим, други. Быть вам на воеводстве в одной из порубежных земель. Где именно, Совет всей земли решит.
— Я думал, речь о полковом воеводстве идет, — спохватился Буйносов. — Там от меня толку больше было бы.
— Со стороны видней, где от кого больше толку, — не согласился с ним Пожарский. — Думаешь, почему я тебя выбрал? Да потому, что от ратного дела ты не бегаешь, назначения по дальним городам не выпрашиваешь, лихолетье в укромном месте пересидеть не ищешь. Тебя хоть в Белозерск, хоть в Тоболеск, хоть еще куда пошли, везде ты в службу себя вложишь. А Плещеев тебе поможет.
— Ах, вот ты куда нас сватаешь? В Тоболеск! — догадался Буйносов. — Так бы сразу и сказал, чем за Совет всей земли прятаться.
— От тебя хоть голову за пазуху сунь, все одно видать, Иван Петрович… Ну, раз ты такой догадливый, поимей в виду: мы до того в Смуте увязли, что дальше своего носа разучились зреть. Вот и живем ближними заботами, о дальних не задумываясь. Сибирь взять. Ею мы не просто за Камень заступили, ею мы в державу выросли. Теперь у нас две опоры. Москва со своими городами — по одну сторону Земного пояса [54] стоит, Тоболеск со своими — по другую. Что из этого следует? А то, что сохранить и укрепить Тоболеск столь же важно, как для самостояния и природного государя освободить Москву. Это, согласись, не всякий сумеет. Ведь между сибирских народов трений не меньше, чем между Русией и Короной польской. Воистые степняки мирных татар и остяков зорят, против Москвы настраивают. Тут всяко приходится действовать — то силой оружия, то силой убеждения. Насколько я сведом, нынешний тоболесский воевода Иван Катырев больше лаской и терпением берет. А он из того же рода Ростовских, что и ты. Кому как не тебе, Иван Петрович, его на воеводстве сменить? Тем паче Катырев на нем пятый год сидит, а его напарник Борис Нащокин — шестой.
— Да разве я отказываюсь? — удивился Буйносов. — Сам сказал, что я укромного места не ищу. Так оно и есть…
На следующий день выступил к Москве отряд князя Дмитрия Лопаты-Пожарского. В товарищи ему большой войсковой воевода отрядил своего дьяка — Семейку Самсонова. Хваткой и нравом он отчасти на Кузьму Минина похож, а это в походе — половина успеха.
Некоторое время спустя дозорные казаки привели в воеводскую избу послужильца в рваном кафтане, который когда-то был зеленого, а стал болотного цвета. Голова простоволоса. Лицо в ссадинах и кропоподтеках. Вместо сапог напялены домашние чуни.
— Вот, князь! — доложил старший из казаков. — С того берега рыбаки перевезли. К тебе просится. Важное дело, говорит, и больше ничего объяснять не желает.
— Ступайте, я сам разберусь, — отпустил их Пожарский и переключил внимание на послужильца: — Кто таков? Сказывай свое дело.
Оказалось, это Артюшка Жемотин, гонец большого сибирского воеводы Ивана Катырева-Ростовского. Вместе с другим посыльщиком, Игнатом Заворихиным, мчал он Пожарскому грамоты из Тобольска, Верхотурья и других сибирских городов, да неподалеку от села Холм-Галичского уезда нарвались они на отряд разбойных черкас атамана Анашки Безуха. Он их побил, пограбил, на привязь посадил, голодом мучил. Случай помог Жемотину бежать, а Заворихин у черкас бедовать остался.
— Грамот сибирских, я вижу, при тебе нет, Артемий, — выслушав историю Жемотина, огорченно вздохнул Пожарский. — Жаль. Не твоя вина, но все-таки… Может, на словах что скажешь?
— Да все и скажу! — заторопился Жемотин. — В дороге и не такое случается. Вот Иван Михайлович и велел мне на память то положить, чего чужим глазам знать не положено.
— Ну-ка, ну-ка, выкладывай!
— В тоболесской грамоте писано, что он к тебе на день Исакия Змеевника дружину с обозом выслал. А на словах велел передать, что казна для ополчения большей частью в серебряные слитки переплавлена, дабы на Денежном дворе ее сразу в дело пустить. Но об этом только воевода Василей Тырков знает да его ближние люди. По виду-то обоз обычный…
«Наконец-то и Сибирь на наши призывы откликнулась! — обожгла Пожарского радостная мысль. — Уж и не чаял я от Катырева помощь получить, да еще в серебряных слитках. Если обоз из Тоболеска на день Исакия вышел, ждать осталось недолго. Вот Кузьма обрадуется, когда про это узнает! У него нынче на Денежном дворе серебра всего ничего осталось».
— Погоди-ка дальше рассказывать, — остановил Жемотина Пожарский и, кликнув стремянного Романа Балахну, послал его в Приказную избу за Кирилой Федоровым. Кому как не Федорову в этом важном разговоре участвовать? Ведь он сибирский дьяк, все знать и исполнять по своему столу должен. Потом велел Жемотину: — А ты мне пока про черкас Анашки Безуха изложи, Артемий. Где своего напарника искать советуешь?..
Но Кирилу Федорова ждать не пришлось. Еще когда казаки Артюшку через торговую площадь вели, он узнал в нем конного казака, который в Тобольске при его отце на посылках служил, и увязался следом. Будто чувствовал, что понадобится Пожарскому. Так оно и вышло.
Жемотин Кирилу тоже узнал, а это любой разговор упрощает. Не дожидаясь, когда Федоров об отце спросит, сам поспешил сообщить, что большой сибирский дьяк Нечай Федорович, слава богу, в прежнем здравии пребывает, да и в Тобольске все, как обычно, делается, разве что с мыслями в сторону нижегородского ополчения.
— Хорошие мысли, — одобрительно кивнул Пожарский. — Ну тогда повтори, Артемий, что мне перед тем сказал, и дальше продолжим…
Кирила внимательно слушал Жемотина, а сам думал о внезапном назначении Семейки Самсонова. Эта новость бередила душу. Чем он хуже Семейки? И он бы чернильную работу хоть сейчас на живое походное дело поменял.