— Ну ты, малец, не очень-то резвись, — насупился чеканщик Долмат Гусихин и поворотился к караульному голове: — А ты, Онтип, зря не упрямься. Не видишь, что ли, люди с похода? Дело у них спешное, государское. Князь Пожарский казну ждет, а ты заладил: ничего не знаю…
— Ладно, — махнул рукой Онтип. — Разбойничайте, полуночники! Но моего согласия на то не было. Вы меня силой принудили.
— Так-то лучше, — похвалил его Тырков и первым вошел в послушно распахнувшиеся ворота.
Стемнело. Но двор еще хорошо проглядывался. Середина его была пуста. Под сторожевой башней в дальнем конце виднелась жилая изба — тройня — для стражи и мастеров, заступавших на службу. По бокам у острожных стен поставлены палаты для изготовления монет, приемочные столы и безоконное хранилище. Лишь возле него одиноко горел на палке пеньковый витень, пропитанный смолою.
Целовальник открыл хранилище и жалобно попросил Тыркова:
— Пускай возы на двор по одному въезжают и по одному выезжают. Иначе я принимать серебро не стану.
— Как скажешь, так и будет, — заверил его Тырков. — Тут вы со старостой главные распорядители. А Романчуков с Оплеухиным вам помогут. Принимайте серебро, взвешивайте, в учетные книги, как положено, записывайте. Чтоб комар носа не подточил. А я пока с мастерами по их владениям пройдусь. Чего зря время терять? Вот хоть с твоей палаты начнем, Протасий! Веди, сделай милость.
Ни слова не говоря, Карпычев с горящим витенем в руках направился к ближайшему строению. Тырков и Кирила двинулись за ним. Следом Гусихин и остальные умельцы.
Изнутри помещение, в которое они вошли, напоминало вместительную торговую баню. Одну его половину занимала печь для выплавки серебра и выжигания из него вредных примесей, другую — череда рабочих лавок и наковален. Возле них грудились молоты разных видов и назначений, крюки, кузнечные щипцы, на стенах висели ножницы и инструменты поменьше.
Осмотревшись, Тырков нетерпеливо спросил:
— И когда б вы могли приступить к работе, станичники?
— А хоть сейчас, — степенно ответил Карпычев. — Серебро ты нам уже в гнездах [65] явил, воевода, а это дело упрощает. Выжигать и разливать его не надо. Однако гнезда получились широковаты. Ну да ничего. Если на части их порубить, то в первую скважину, пожалуй, что и пролезут.
— В какую еще скважину?
— А вот поглянь, — повел Тыркова на другую половину мастерской Карпычев. — Видишь, доска? — он сунул в нее палец. — Про эту скважину я и говорю. А в следующей доске такая же проделана, но поменьше. В третьей — еще меньше. И так до десятой. Через них каждое гнездо и пропускаем. Для этого тут ворот есть. Волочильщиком у нас Карпушка Шевяков поставлен. Да вот он сам. Вишь, какой рукастый?
— И впрямь молодец! — похвалил Тырков коренастого горбатого парня, руки которого свешивались до колен. — У меня в дружине тоже Карпушка есть. Сын кузнеца Тивы Куроеда. Это он с братом Игнашкой серебро в Тобольске выжег и гнездами отлил. Хорошо, если бы твой Карпушка и моих близнят своему делу научил. Они у меня головастые, все с лету хватают.
— Отчего нет? Присылай! Было бы желание. И эту, и другие работы мы твоим людям тут же покажем, — пообещал Карпычев и двинулся дальше. — А теперь сюда смотри, воевода. Тут у нас гладкие чеканы вделаны. Бойцы на них ту проволоку плющат, что Карпушкой понаделана. Ну а тут резальщики их на заготовки пластают. Если по полной стопе брать, то из одной триста сорок копеек выходило. Ныне же мы, как и на Московском Денежном дворе, и в Великом Новгороде, на четырехрублевую стопу перешли. И заготовок уже четыреста из стопы выходит. Выгода заказчикам тут прямая, а нам — только лишняя работа. Цена-то за нее больше не становится.
— А мы жалованья вам добавим, — пообещал Тырков.
— Для ополчения мы готовы и за так потрудиться.
— Знаю, Протасий. Но избытков у вас, как я вижу, нет. Лишняя копейка в дому не помешает. А за так моих людей монетному делу будете учить. Вот и сладимся.
Станичники оживленно запереглядывались. Обещание Тыркова им явно по сердцу пришлось.
— Доставай чеканы, Протасий! — раззадорился Долмат Гусихин. — Раз такое дело, сделаем почин.
Карпычев послушно отомкнул склепанную из крушеца коробку в углу мастерской, достал из нее кожаный мешочек и, сорвав печать, извлек на свет два блестящих стержня из железа особой закалки. Четырехугольное основание одного из них он закрепил в тисках на короткой широкой лавке. Торец его был иссечен паутинными линиями. Лишь присмотревшись, можно было понять, что это изображение всадника с копьем. На торце другого стержня была оттиснута надпись с повернутыми в другую сторону крошечными буковками.
Серебряной заготовки у чеканщиков не оказалось, зато нашлась отлитая из свинца и олова. Долмат Гусихин уложил ее на стержень-исподник. Карпычев приставил к ней стержень-вершник и коротко пристукнул по нему небольшим кузнечным молотом.
Получилась довольно четкая копейка. От серебряной ее не сразу и отличишь.
Кирила принялся ее рассматривать, а Тырков спросил у мастеров, много ли чеканов с именем царя Федора Ивановича у них в запасе. Те наперебой стали объяснять, что есть, но большинство из них поистерлись. Приходится зачищать их по краям и оттискивать с маточника более четкие изображения. Но и сам маточник уже крепко поизносился. Ведь его еще весной с Московского Денежного двора в Ярославль тайным делом люди Пожарского переправили. Хоть здесь и много своих серебреников, но матошного дела резчика днем с огнем не сыщешь. Очень уж это тонкое и капризное дело — маточник. Меньше чем за месяц его не изготовить. Вот староста и дрожит над ним, как Кощей Бессмертный над иглой, в которую его жизнь упрятана. Коли заполучить его, чеканов хватит.
— А маточник с именем Владислава Жигимонтовича откуда взялся?
— Его Оникей Порывакин своим умышлением добыл. Видать, тоже с Московского двора. Кабы ярославский резчик его делал, мы б знали.
— Теперь ясно, как с чеканами из положения выйти, — подвел черту Тырков. — Тряхнуть старосту, да покрепче!
— Тряхни! Только он верткий, зараза. Как бы не выскользнул.
— Кириле Федорову ныне приснилось, будто мы с ним на Денежном дворе копейки чеканим, — вдруг вспомнил Тырков. — Почему бы сон этот явью не сделать? — лицо его вмиг стало озорным. — А ну-ка, умельцы, дайте и нам попробовать!
Ни слова не говоря, Гусихин вручил Кириле невесть откуда взявшуюся серебряную заготовку. Тырков накрыл ее стержнем-вершником и ударил по нему молотом. Но то ли Кирила неудачно заготовку на торец нижнего стержня положил, то ли Тырков слишком сильно ударил, серебрушка расплющилась, просеклась насквозь.
— Это знак, что пора расходиться, — сокрушенно вздохнул Тырков. — Убирай чеканы, Протасий. Кирила Федоров ночевать с вами останется, а я подводы на Амбарный двор отправлю и караулами займусь. Пока все копейки не поделаем, отсюда ни шагу…
На следующий день пополудни на Денежный двор заявился его голова, Филимон Дощаников. Он был невысок, дороден, борода стрижена коротко, щеки подбелены, брови подчернены, опашень подбит мехом и расцвечен золотым шитьем. Как себя вести с Тырковым, Дощаников явно не знал, а потому сопел, пучил глаза, хмурил брови, всем своим видом показывая, что до глубины души возмущен его самовольством. Лишь когда они уединились в дьяческой избе, писклявым голосом укорил:
— И как это тебе впало в голову, воевода, ночной разбой тут учинить? Нешто не мог по добру-по здорову со мной договориться? Или у вас так на Сибири принято — через головы шагать?
— А тебе как впало жигимонтовы копейки тут чеканить? — вопросом на вопрос ответил Тырков. — Ведь ты всего-навсего московский гость. Тебя Совет всей земли на Денежный двор лишь до той поры поставил, пока ополчение Пожарского в Ярославле стоять будет. А оно ушло. Значит, и ты больше никто, Филимон. Это раз. Воевода Морозов и другие бояре вовсе не Владислава польского, а Карлуса шведского, как я знаю, держатся. Покажи я им ту копейку, что ты в откуп у Порывкина чеканить взялся, большой шум будет, ох большой. Это два. Мало того, ты сибирского дьяка Кирилу Федорова сильно обидел, а перед моим прибытием мастеровых и началие со двора для того распустил, чтобы я не солоно хлебавши дальше со своим серебром отправился. Так, да?
— Побойся Бога, Василей Фомич! И в мыслях такого не было! Да я к тебе со всей душой. Это Федоров на меня напраслины наговорил.
— Ну да, ну да… Я тебе: «Дай молочка». А ты мне: «Подожди, еще бычка не подоил». Нет уж, Филимон, так у нас дело не пойдет. Вели своим старосте и целовальнику во всем меня слушаться, а маточник с именем Владислава на моих глазах уничтожь. Вот тогда я тебе поверю и лишнего в Ярославле постараюсь не засиживаться.
Посопел Дощаников, поерзал, рожи страшные покорчил да и согласился. А что ему делать? Перемирие без братства все же лучше, чем затяжная брань.
Вскоре во всех палатах Денежного двора кипела работа. Долго ли тележников, кузнецов, солеваров и прочих мастеровых людей монетному делу обучить? У каждого свой опыт, своя сила, свой навык. Перемена занятий — тоже отдых. Устали походники о дорогу ноги бить, в седлах или на возах трястись, один другому в затылок глядеть. А тут новое живое дело, душевный порыв, приподнятое настроение. Где бы еще тем же ермачатам или казакам Треньки Вершинина бойцами, резальщиками, чеканщиками Денежного двора довелось потрудиться? Такое не каждому в жизни выпадает. Будет о чем на старости лет детям и внукам рассказать.
За вечерней трапезой Кирила подсел к Треньке Вершинину:
— Ну, как там моя Анна в Томске поживает? Как дочка? На кого похожа?
— Про Анну много сказать не могу. Что от татар, что от русских она отдельно живет, но в Троицкой церкви часто бывает. Тебе верна. Купец тут один к ней сватался, так она ему отказала. Еще слух был про князьца из телеутов. Его она тоже прогнала. Гордая. Волосы в одну косу с лентой заплетает. Сразу видно: тебя ждет. Ты уж не обижайся на честном слове, но жаль на нее смотреть, державец. В самой силе баба, в самой красе… А дочка что же? Вся в тебя. Сперва-то темненькая была, глазенки навкось, не так чтобы сильно, но все же. А теперь выправилась. Волос русый, лицо правильно