Едва за Годуновым закрылась дверь, сосед Тыркова, крепко сбитый, немолодых уже лет воевода Иван Туренин засомневался:
— Круто ты с ним обошелся, Дмитрий Михайлович. Может, помягче надо было?
— Как это? — удивился Пожарский.
— С Трубецким все одно договариваться придется. Вон и соборные старцы на то напирают.
— Твоя правда, Василий Иванович: договариваться придется, — подтвердил Пожарский. — Но на наших условиях! Трубецкой со своими таборами где стоит? У Яузских ворот и на Воронцовском поле. А Ходкевича с которой стороны ждать? С Арбатской. Какой же он нам в таком разе пособник? Самим это направление надо заступать — и как можно скорее. Дмитриев с Левашовым и князь Лопата от Петровских до Никитских ворот окаянных ляхов и немцев облегли. Пора третью дружину к Москве отрядить. Завтра же! Чтобы она в Чертолье крепкой заставой встала. И не только у Чертольских ворот, но и у ручья Черторыя.
— Тамошние овраги будто черт нарыл, — пошутил кто-то.
— А нам черт не страшен. Так я говорю, Василий Иванович?
— Вроде так, — пожал плечами сосед Тыркова.
— Ну а раз так, то в Чертолье мы князя Туренина и пошлем, — подвел черту Пожарский. — Собирайся, Василий Иванович. Будет звать к себе в таборы Трубецкой, не поддавайся. Пусть видит, что мы сами с усами.
Тырков внимательно приглядывался к членам Совета, запоминая, кто есть кто, впитывая новые для себя сведения, радуясь, что сходу вошел в круг близких к Пожарскому людей.
В довершение ко всему князь его у себя на вечернюю трапезу оставил, чтобы расспросить о большом сибирском воеводе Иване Катыреве, его дьяке Нечае Федорове и о многом другом, с Сибирью и дорогой к Троице связанном. Такой уж день нынче выдался — день Успенского перелома, мирской складчины, когда на пир собираются родные и соседи в честь торжества Хлебного Спаса. Просьбу Тыркова о переводе Кирилы Федорова под его начало Пожарский тут же охотно выполнил. Одно огорчило: так и не удалось Тыркову увидеть в этот день ближайшего сподвижника Пожарского, Кузьму Минина — он в это время с настоятелем Троице-Сергиевой обители Дионисием молебны к победе русского оружия пел.
К себе на стан Тырков вернулся, когда на небе зажглись первые звезды. Будто отражения этих звезд, полыхали повсюду бесчисленные костры. Возле них текли неспешные разговоры, звучали песни, а в котлах весело побулькивало запашистое варево.
«Ох и широко же Климентьевское поле! — радовался Тырков. — Но Троицкое куда шире. Оно всю Русскую землю охватывает, путеводным созвездием тьму страстей людских прожигает, верой и братством души полнит. Вот оно, православное братство, — со всех концов Московского государства собралось. Такую веру и такое братство никакой силе не пересилить».
Спешившись, Тырков с конем в поводу двинулся мимо костров своего стана к воеводскому шатру. Завидев его, дружинники радушно улыбались, приглашали посумерничать вместе, но, перекинувшись с ними веселым словом, Тырков шел дальше. Так и дошагал до костра, возле которого что-то баял одноглазый старец Ананий-скудельник. Рядом с ним примостились Сергушка Шемелин с отцом, Федька Глотов, Микеша Вестимов, Михалка Смывалов и чуть не все ермачата. Они так увлеклись, что на появление Тыркова и внимания не обратили. Либо вид сделали, что не обращают.
Прислушавшись, Тырков понял, что Ананий сказывает о чуде-чудном, которое в деревнях, стоящих у перекольских могилок возле рек Вожи и Быстрицы, происходит. Не раньше и не позже, а именно на одиннадцатый день августа, как раз между Яблочным и Хлебным Спасом, там на ближних болотинах вдруг раздается богатырский свист. Потом звучит ратная песня. Следом на вожские и быстрицкие улицы выносится белый красавец конь, оземь копытом бьет, туда-сюда носится. Тут-то и начинают из-под Матери-сырой-земли покойники в могилках плакать. У коня в ответ тоже слезы льются. Чей это конь, о чем плачет, зачем бегает, никто не знает. Так до темной ночи и носится. А когда небо звездами расцветится, над перикольскими могилками появляются блуждающие огоньки. И сразу видно становится, кто на дне болота или в могилках лежит. По виду — люди обычные, рязанские, а по оружию и ранам — народные ратники. Нашлись смельчаки-бывальцы, решили того коня поймать. Но не тут-то было. Не дается он в руки. Его даже самый буйный ветер не догонит — до того он скор. Вот и прозвали его Догони-Ветер…
Тыркову от этого сказа вдруг зябко стало. Он вспомнил свое видение Троицкого поля и ратного братства русских людей. В нем тоже небесные огни с земными соединились, но это было окрыляющее видение. А тут могилки, на дне которых лежат народные ратники, неуловимый конь, безутешный плач… Неужели это предзнаменование того, чем кончится схватка с ляхами за Москву?
«Ну, конечно, она бескровной не будет, — успокоил себя Тырков. — Многие за веру и отечество в землю лягут. Но гибель одних спасет и укрепит жизнь других. За Русь и голову сложить не жалко».
А захваченный повествованием Анания Сергушка Шемелин спросил:
— Неужели, отче, никто и досе не знает, что за ратники под теми болотами лежат?
Его отец на это слюной забулькал, руками замахал, показывая: знают! Потом сделал знак Ананию: расскажи!
— На это другая быль-побывальщина есть, — с готовностью откликнулся тот. — Люди, сведущие в старине, сказывают, что в задавние времена на месте тех перекольских могилок и болотища за трое суток до Успения Пресвятой Богородицы да за четверо суток спустя после Спаса-Преображения русские христианские князья со злыми татарскими бусурманами бились. Сколько это побоище длилось, бог весть. Кровь с обеих сторон ручьями лилась. И вот начали ломить-одолевать бусурмане силу русскую. Но тут, откуда ни возьмись, взялся на белом коне богатырь облика нездешнего, вида незнаемого, а за ним — сотня молодецкая. Начал бить-колоть богатырь злое татаровье — направо и налево рубал, пока их чуть всех не добил. И добил бы всех, да тут подоспел окаянный Батый. Это он богатыря до смерти свалил, а коня его загнал в болотину. С той поры белый конь своего наездника ищет, а его удалая сотня поет и свищет — авось откликнется их предводитель, снова в бой своих молодцев поведет.
— Плохой конец у твоей побывальщины, отче, — горестно вздохнул Сергушка Шемелин, — Надо было богатырю найтись.
— А он и нашелся, дитятко. Только в другом облике.
— В каком?
Семен Шемелин опять забулькал, горделиво выпятил грудь, по-казацки заломил монашеский колпак и ощерил рот в молодецкой улыбке.
— Твой родитель говорит, что в облике Ивана Болотникова, — пояснил Ананий. — Только Болотников не против татаровей бился, а против бояр, огражденных ныне в Москве польскими саблями. За то бился, чтоб боярское время быстрей кончилось и для всех справедливая жизнь настала.
— А кто такой Болотников?
— А вот послушай…
Тырков хотел было оборвать Анания, но остановил себя.
«Пусть рассказывает, — решил он, отступая с конем в темноту. — У каждого в душе свой богатырь, — и вздохнул: — Эх, кабы соединить Пожарского с Болотниковым… Но это вряд ли возможно. Разные они люди».
Великое дело — случай
На день святых мучеников Флора и Лавра [78], чтимых в народе как покровители коней, солнце пробудилось с явным запозданием, вот и пришлось сурначам [79] и барабанщикам бить зарю еще до того, как оно обозначилось на восточном краешке небосклона. И сразу поля и холмы вокруг Троице-Сергиева монастыря ожили, наполнились голосами, движением, веселым переплясом костров, звяканьем посуды, хлопаньем тяжелых холстин. Это ополченцы, подхарчившись на дорогу, принялись сворачивать шатры и наметы, укладывать их на возы, готовясь к предстоящему походу.
Пока Сергушка Шемелин помогал товарищам собирать пожитки, Шемелин-старший искупал его коня в речке Кончуре, протекающей по дну Сазонова оврага, и, вернувшись на стан, заплел ему в гриву десятка полтора разноцветных лент.
— Это еще что за такое? — увидев их, запоздало возроптал Сергушка. — У меня, чай, жеребец, а не какой-нибудь пырин [80]. Я на такое чучело не сяду! — и хотел выдернуть из гривы коня красную ленту, но отец не дал. Перехватив руку Сергушки, он строго сдвинул брови и покачал головой, всем своим видом показывая: остынь, сынок!
— Да ты что, тятя, не с того ума встал? — обиделся Сергушка. — В срам меня ввести хочешь? А ну отпусти!
В ответ Шемелин-старший, изловчившись, кривобоко подпрыгнул и, ухватив строптивое чадо за ухо, потянул к земле. Во рту у него пузырился родительский гнев. И Сергушка тотчас присмирел, виновато согнулся, позволяя калечному отцу строжиться над собой.
— Ананий! — жалобно позвал он, осторожно высвобождая из цепких пальцев отца заполыхавшее огнем ухо. — Хоть бы ты объяснил, чего это тятька на меня взъелся!
Но Анания-скудельника рядом не оказалось. Вместо него на просьбу Сергушки откликнулся один из зюздинских мужиков-пермичей.
— Зря это ты, паробок, на отца споришься, — приблизился он к Шемелиным. — Ленты жеребцу вплел, ну и што? Ноне у нас какой праздник? — Лошадиный! На день Флора и Лавра сыздавна принято лошадушкам отдых давать, холить их, молебствия и водосвятия творить, защиты от падежа у святых угодников прошать. А какой у них ноне отдых? Опять в дорогу. Вези, тужься, копыта бей. Вот и решил родитель твой хоть в малом от прежних обычаев не отступать. Искупал он твоего бахмата, почистил да и нарядил на прощанье. А ты говоришь: пырин. Сразу видно: молодо-зелено. Ну да ничего: поживешь — созреешь. Небось не по меды, а по ляхи идем. Ежели подумать, тоже на праздник.
Слушая зюздинца, Семен Шемелин согласно кивал, а Сергушка глазами растерянно хлопал. Потом от полноты чувств носом зашмыгал:
— Извиняй, тятька. Не знавши я… Не подумавши… А за ленты спасибую. Я с ними и назад за тобой вернусь. Дай только ляхам хвосты накрутить. Уже недолго осталось. Праздничать, так праздничать. А?