Словно откликаясь на его молитвенное пение, на тусклом до этого небе проблеснуло солнце. И тотчас строго-торжест-венные лица ополченцев осветились радостными улыбками. Будто Спаситель их приласкал по-отечески. А Лобное место стало похоже на церковный амвон, вынесенный на Красную площадь. Плачь, радуйся, торжествуй, слушай святого старца!
После молебна, в ожидании, пока владыка спустится по круговым каменным ступеням, народ расступился, открывая проход к Фроловским воротам Кремля. Первой по этому проходу поплыла икона Казанской Божией Матери. За ней двинулись Дионисий, Пожарский, Трубецкой и ратные воеводы. А во сретенье им уже плыла икона Владимирской Божией Матери. Это кремлевское духовенство во главе с галасунским [118] архиепископом Арсением встречало освободителей.
Чтобы не случилось давки у Фроловских ворот, одновременно с ними были открыты Никольские, но большинство ратников и примешавшихся к ним горожан устремились за владыкой и предводителями ополчения. Каждому в этотчас хотелось оказаться поближе к ним, чтобы своими глазами увидеть торжество возвращения Русии Московского Кремля. Так что давки у Фроловских ворот избежать не удалось. Самые нетерпеливые вылезали за огородку моста и ухитрялись передвигаться по нему сбоку. Иные, не удержавшись, срывались в жидкий, подернутый ледком одонок рва и взывали снизу о помощи к тем, кто теснился наверху.
Видя такое столпотворение, Тырков велел знаменщику Надею Юрлову, который в тот день нес Ермакову хоругвь, повернуть к Никольским воротам, а сам деловито шумнул:
— Сибирь, становись под Солунского!
Его густой зычный голос полетел над площадью. Ополченцы заоглядывались, желая увидеть того, кто бросил в толпу этот диковинный призыв. Стремянной Тыркова Сергушка Шемелин поспешил повторить его громче, но на свой лад:
— Сибирь, становись под Ермака!
Тут окружающие и вовсе заволновались:
— Где Ермак? Откуда?
— Да вон он… Архангела Михаила зришь? А на другой стороне у него Дмитрий Солунский писан. Сказывают, это хоругвь Ермака и есть. Под нею Сибирь к Москве пришла. И не когда-нибудь, а на день великомученика Солунского, который мы вчера отмечали.
— Гляди ты, как бывает. Зря такие совпадения не случаются…
Дружина Тыркова, распавшаяся было у Лобного места, стала срастаться и менять направление. Левая рука у Надея Юрлова так же крепка и ухватиста, как и правая. Из одной в другую Ермакова хоругвь сама перепархивает. Перед ней все невольно расступаются, пропуская дружину к Никольским воротам и дальше…
А вот и Ивановская площадь. Но, боже, как все вокруг порушено, изгажено, осквернено! Особенно храмы. Престолы Божьи разбиты и ободраны, иконы превращены в щепы, глаза святым выколоты, всюду смрад разложения и поругания.
При виде этого у Сергушки Шемелина сердце гневом зашлось:
— Это как же так можно?! Куда ни глянь, везде изуверство!
— Привыкай, парень, — посочувствовал ему Иевлейка Карбышев. — Войну хорошо слышать, да тяжело видеть. Вот и ляхи, уходя, на порог плюнули, чтобы дороги нам к крыльцу больше не было. Ничего, перетерпим и это. Не помутясь, море не установится.
— И все же одоление за нами! — напомнил им Федька Глотов. — Наткнулись ляхи рылом на кулак. Впредь знать будут, каков он у Москвы!
Слушая их, Тырков думал: «Одоление — это черта, за которой новая жизнь начинается — для всех вместе и для каждого из нас. Поляков пересилили, осталось меж собой неустройства побороть. Всякая душа празднику рада. Вот и пусть отдохнет. Ведь дел впереди больше прежнего осталось…».
Соловьиный день
Тобольские воеводы сменились в начале ноября 7121 года [119]. На место князя Ивана Катырева-Ростовского и выборного дворянина Бориса Нащокина Ярославский Совет всей земли прислал князя Ивана Буйносова-Ростовского и выборного дворянина Наума Плещеева. Встретившись с ними впервые, большой сибирский дьяк Нечай Федоров не сумел скрыть своей горечи.
— А мне что же, замены подходящей не нашлось? — подосадовал он. — Выходит, так на Сибири и помру. Везет мне на одноглазое счастье. Оно не видит, кому дается.
— Всякому свое счастье, Нечай Федорович. В чужое не залезешь, — посочувствовал ему Буйносов и поспешил успокоить: — Но ты особо-то не кручинься. Насколько я сведом, князь Пожарский и о тебе помнит. Собирался человека разумного вместо тебя следом прислать. Не знаю, кого имянно, но чтобы тебе близок во всем был. Может, и сынка твоего Кирилу. Как я заметил, он у началия в чести. Кому, как не ему, дела у тебя в Тобольске принять?
«Хорошо бы, — плеснулась надежда в душе Нечая. — Мне радости больше и не надо. Только бы знать, что Кирила на ум стал, со мной делами сравнялся. Только бы победной вести об освобождении Москвы дождаться. Видит Бог, уже не долго осталось…».
И правда, в конце ноября гонец из Москвы долгожданную грамоту за приписью казанского дьяка Афанасия Евдокимова примчал. В ней говорилось, что Кремль от поляков с Божьей помощью очищен; пленные в Нижний Новгород, Ярославль, Галич, Вологду и на Белоозеро разосланы; их главарь Николай Струсь в один из кремлевских монастырей заточен; приспешник короля Сигизмунда Федька Андронов на пытке тайники, где поляки царские короны и другие ценности прятали, указал; из Боярской думы изгнаны окольничие князья Звенигородские, князь Федор Мещерский, Тимофей Грязной, братья Ржевские, постельничий Безобразов и другие изменники; часть дворян со своими отрядами стала покидать полки, ссылаясь на осенины, так что нынче объединенное ополчение Пожарского, Минина и Трубецкого наполовину из таборных казаков состоит; дабы упорядочить их службу, старых казаков решено отделить от беспорядочных и выдавать им жалованье согласно реестру; а вчерашние холопы долгожданную волю получили, освобождение от уплаты долгов и царских податей сроком на два года; одним словом, жизнь в Москве заботами Совета всей земли понемногу налаживается; есть в этом заслуга и земской дружины из Тобольского города, которую Сибирь в помощь нижегородскому ополчению прислала; за это ей сердечная похвала и великая благодарность.
А на словах гонец добавил, что сын Нечая Федорова, Кирила, теперь в товарищах у воеводы Василея Тыркова служит. Жив-здоров, чего и отцу желает.
— И только? — насупился Нечай. — А дальше где быть думает? В Москве? Или в Сибирь собирается?
— Об этом у нас разговора не было, — ответил гонец. — Но я так понял, что скоро вы должны свидеться. А где, не знаю.
Короткое слово «скоро», а сколько чувств оно в душе Нечая пробудило! Радость. Надежду. Сомнение. Нетерпение. Ну и, конечно, мысленный упрек сыну: «Эх, Кирила, Кирила. Мог бы и сам о себе написать.
Рука не отвалилась бы. А то через третью голову приходится о тебе выспрашивать. Пора бы понять, что родители не вечны. Сегодня они есть, а завтра хоть локти кусай — назад из земли не выймешь, пропущенное слово не вставишь. Вот, сынок, и не пропускай его…»
Следующий гонец доставил в Тобольск нежданные вести. Задним числом на победной Москве узнали, что еще в августе, когда Пожарский с ляхами на Девичьем поле и в Замоскворечье бился, польский король Сигизмунд новый поход на русский царь-град без решения сейма затеял. Не мытьем, так катаньем жаждется ему сына своего Владислава на трон московский усадить. Набрал он в Вильне три тысячи немецких наемников и двинулся с ними через Смоленск к Вязьме. Соединившись там с остатками войска разбитого под Москвой гетмана Ходкевича, король на Погорелое Городище в Ржевском углу напал. Но крепость эта оказалась ему не по зубам. Тогда Сигизмунд послов на переговоры в Москву отправил — с призывом к прежним договоренностям вернуться. Да кто же с ним теперь договариваться будет? У бояр, которые прежде сторону поляков держали, руки коротки, а народ цену королевским обещаниям знает. Вновь земцы с казаками польские отряды от Москвы отбили. Тогда Сигизмунд попытался взять Волоколамск. Три раза ходили его жолнеры на приступ и три раза откатывались. Несподручно им на чужой стороне без кормов в осеннюю непогоду биться. Вот и повернули назад не солоно хлебавши. Ивашке Заруцкому тоже не посчастливилось. Пользуясь новым нашествием поляков, выскочил он со своими черкасами из Коломны, чтобы для Марины Мнишек и ее малолетнего сына, «коломенского царевича Ивана Дмитриевича», Рязань златоглавую добыть, да о кулак тамошнего воеводы расшибся. Пришлось ему к Астрахани отбежать. В скором времени должен состояться в Москве великий Соборный совет по избранию государя, но уже сейчас всех объединяет неколебимое желание — никого из немецкой веры и никаких иноземных государств не выбирать. А чтобы поползновений таких не было, Федор Мстиславский со своей «седьмочисленной боярской братией» на богомолье по дальним городам разосланы. Близится час государского возрождения и торжества правды русской. Послужим же ей всяк на своем месте чистыми помыслами и помощью посильной…
Но и с этим гонцом Кирила отцу лишь словесный привет передал, будто так и положено. Как тут не расстроиться? Не железный ведь. За Москву волнение сердце давит, на Сибири своих бед хоть отбавляй, а тут сынок родимый не изволит отцу письмейце с верным человеком передать. Вроде мелкая обида, но такая иной раз острее крупной ранит.
Здоровье Нечая давно расшаталось. Сперва ломота в костях мучила, потом к ней грудные боли добавились, а теперь и голова болеть стала да так, что утром ее от подушки трудно оторвать. Встанет, а перед глазами круги плывут, сердце заходится, колени болью сводит. Добрел он как-то до крыльца да и шагнул сослепу мимо верхней ступеньки. Остальное у него из памяти вышибло. Очнулся на постельной лавке. Рядом батюшка из Воскресенской церкви Вестим Устьянин молитву творит. Свечи мерцают. Иконные лики сверху взыскующе глядят.
«Рано мне под образами лежать, — мысленно запротестовал Нечай. — Еще Кирилу и Василея Тыркова в глаза не увидел, еще имя нового государя не услышал».