– Повестка нас очень обрадовала, – быстро среагировала я.
– Да-да, – подхватила Ника. – Я так давно хотела получить шанс. Я теперь числюсь государственной служащей – я же понимаю, что это многое меняет. Поменяет…
Мне стало больно за нее. Бедную Нику отфутболивали с каждой новой работы, даже не удосуживаясь к ней присмотреться. Не заглядывая в документы об искреннем раскаянии и об успешной социализации. Для всех она теперь – человек с тюремным прошлым и позорным клеймом.
– Разумеется. – Галина кивнула. – Вы совершенно правы. Когда работодатель увидит в вашем деле, что вы находились на государственной службе уже после… инцидента… – ровно и мягко говорила Галина.
Она села, не дожидаясь приглашения. И нам показала жестом: садитесь. Как будто мы не у себя дома. Как будто это мы у нее в гостях – с непрошеным визитом.
– …отношение к вам сразу станет более доверительным. Как вы того и заслуживаете.
– Почему оно не доверительное уже сейчас? – возмутилась я. – Мне просто хочется знать. Все документы в порядке. Вы сами выдали заключение о том, что Ника больше не представляет опасности для общества, больше не подвержена агрессии, что ее понимание наших общественных ценностей – искреннее.
– А Ника сама не хочет о себе поговорить? – с улыбкой посмотрела на нее Галина.
Ника взглянула на меня. Беспомощно сглотнула:
– Я могу опять. Пройти детектор.
– Очень хорошо. Мы так и поступим, если понадобится. – Галина слегка улыбнулась. – Это просто рутинная проверка. Не встречайте меня как врага.
Такой поворот меня напряг. За каждым словом в устах Галины прочитывался второй смысл.
– Ну что вы! Какой враг… Мы просто…
– Какой враг… – залепетала и Ника, глядя то на нее, то на меня. – Мы просто удивились. Немного растерялись.
– Мы не ожидали, – твердо сказала я.
Наконец Галина ушла.
– Все вроде обошлось, – повернулась я к Нике. – Рядовая проверка, вот и все. Она тупо следует протоколу. Ведь ты же на год стала государственной служащей.
Ника тяжело дышала. Выпалила:
– Когда они уже оставят меня в покое! – и ушла в ванную.
Я услышала, как зашипел душ.
«Вот он и вернулся в нашу жизнь, тот мужчина», – подумала я.
Мужчина, который разбил наши отношения, да похоже, всю нашу с Никой жизнь, когда стало ясно, что «инцидент» приковал нас друг к другу, как не смогла бы приковать любовь.
А ведь я тогда даже не расслышала, что он мне сказал.
Время шло к полуночи, а я все не могла уснуть. Спала ли Ника или притворялась, проверять не хотелось. Подушка стала горячей. Одеяло тяжелым. Я откинула его. Пошла на кухню. Голубоватый свет проникал с улицы. Я пила холодную воду и вспоминала: что же тот мужчина тогда сказал?
Ника наотрез отказалась отвечать. И мне, и полиции.
Но полиция была потом.
Сначала была почти пустая улица. Летнее утро. Нам с Никой было весело. Я валяла дурака, мы хохотали, нам и двадцати не было. Что-то там я изображала, пятясь и размахивая руками, когда налетела спиной на желтый кулек-комбинезон. Мужчина упал. Я не слышала, что он сказал. Не слушала. Я даже на него не посмотрела. Просто пошла дальше.
Ника вдруг остановилась:
– Что?
Кулек неуклюже поднимался, шурша резиной, от стекла маски отражалось солнце.
– Ника, идешь? – позвала я.
Он что, буркнул что-то и ей? Огрызнулся? Что стало последней каплей? Не знаю. Только Ника вдруг налетела на него с разбегу. И стала бить. Нет, не бить. Избивать – она была сильней. Он согнулся пополам и упал – она сбила его с ног. Пинала, яростно замахиваясь, носок туфли врезался в бока, в голову, в живот. Потом со всей дури ударила ногой сверху по груди. Я стояла, онемев. А может, я даже смеялась? От этой мысли меня обожгло стыдом. Когда мужчина перестал сопротивляться, Ника взбесилась еще больше, прыгнула ему на грудь, содрала с него маску и стала хлестать по лицу ребристым шлангом. Так ее и застала пара подбежавших патрульных полицейских. Они схватили Нику, оттащили. Она успела заехать одной из них по лицу, но чисто случайно, на этом она потом страстно настаивала. А вот о том, что избила незнакомого мужчину, даже не сожалела.
Визиты к ней в светленькую двухкомнатную камеру в Бутырской тюрьме я хорошо помню. Социализация Ники шла благополучно. Но два раза подряд тест на раскаяние пришел негативный. Это беспокоило Галину.
«Ника, – сказала я однажды, – ты понимаешь, что можешь остаться здесь на шесть лет? А то и на десять? – и накрыла ее руку своей (наверняка подсмотрела жест в кино). – Ты должна изменить свое отношение к тому, что произошло. Они хотят тебе помочь. Нам помочь». Ника с некоторым отвращением вытянула свою руку из-под моей. «Ты же не знаешь, что он сказал», – бросила она зло. «Что бы ни сказал! Это просто слова».
Кстати, тот мужчина умер. Не от побоев, конечно. Сломанный нос и пара сломанных ребер не в счет, они даже не проткнули легкие или печень. Он умер от FHV. Не надо было срывать с него маску, часто думала я бессонными ночами. Может, все бы и обошлось. Хотя Галина настаивала: агрессия есть агрессия. А что тот мужчина умер, так и бог с ним, все равно они мрут, как мухи.
Повинуясь новой привычке, проверила в приложении: розовый круг по-прежнему накрывал собой дом и сад Греты с прилегающими участками соседей. GPS-показания с чипа кролика так и не изменились. Я понадеялась на собаку: уж она-то сумеет что-нибудь унюхать.
Глава третья: Среда
Когда я проснулась, Ника, совершенно голая, стояла у окна спиной ко мне. «Начинается нормальный день», – счастливо вздохнула я, испытав прилив нежности к Нике: все снова по-старому. Она обернулась, улыбнулась и направилась к постели, протягивая ко мне руки. А в руках младенец. Я погладила мягкую круглую щеку. Он повернул голову и цапнул меня за руку. Я ойкнула, сделала вид, что смешно. Он сжал челюсти. По руке потекла кровь. Ника засмеялась. Я закричала, а младенец кусал все сильнее, под его острыми зубками хрустели кости. Я пыталась его оторвать и не могла. А-а-а-а-а…
– Ади! Ади! Прекрати, ты меня пугаешь.
Тут я проснулась по-настоящему. Ника сидела в постели и в ужасе смотрела на меня.
– Ади, ты в порядке? Кошмар приснился?
– Да, кажется, да… – Сердце продолжало колотиться, а взгляд шарил по Никиному плоскому животу. Пока еще плоскому…
– Что приснилось-то?
Я убрала волосы, прилипшие ко лбу:
– Не помню.
– Я вот всегда свои сны помню, – сказала Ника. – Правда, в них ничего интересного не происходит в последнее время.
«Может, и к лучшему», – подумала я. Что-то у меня и жизнь, и сны стали слишком интересными. Я скучаю по своей милой рутине…
– Ты помнишь, что у меня сегодня подсадка? – спросила Ника. На лице – подозрительность, недоверие, готовность разразиться упреками.
– В тринадцать тридцать, на набережной Коллонтай, в восьмом репродуктивном институте.
Ника как будто была разочарована моим правильным ответом:
– Не опоздай.
– Конечно. Я приду, не волнуйся. – Я погладила Нику по руке.
– Да я уже как-то перегорела. – Ника откинулась на подушку. – Ты права, чего рыпаться, все равно ничего не изменишь.
Мы помолчали.
– Какие планы на сегодня? – спросила Ника.
– Работать. Какие же еще?
– Что-то интересное?
– Пропал кролик. – Я вздохнула и закрыла глаза.
А был ли кролик? Мне уже казалось, что нет. Только лапа и осталась. Надо будет поговорить с лабораторией. А был ли мальчик? Увидела лицо Томми, почувствовала его горячие губы, движение его языка, прикосновение его рук к моим… Не привиделось же мне все это. Кто он, этот Томми? Кто он?
– Слушай, ну ты даешь! – сказала мне Катя вместо «привет», когда я позвонила в лабораторию.
– В смысле?
– Бера написала в отчете, что, согласно твоему заявлению, ты нашла эту лапу у себя в кармане.
– Мне ее кто-то подсунул.
– Ты уверена?
– В том, что не сама ее себе в карман сунула?! Более или менее.
– Не злись. Просто этой лапе лет двести по самому приблизительному анализу.
– Кать, ты не путаешь?
– Я могу спутать. Машина – нет.
– Двести лет?!
– Срок давности по делу точно истек, – засмеялась Катя. – Вернуть ее тебе?
Я покачала головой, меня передернуло.
– Нет, спасибо.
– Ладно, похороню вместе с другими медицинскими отходами.
– Кто может двести лет хранить отрезанную кроличью лапу?
– Гадость какая, – согласилась Катя. – Может, недавно нашли в лесу. Знаешь, в сухом прохладном воздухе или в песчаной почве лапа могла мумифицироваться естественным путем. Частиц песка я на ней не нашла. Но это ничего не доказывает и не опровергает. Лапа точно не принадлежит пропавшему кролику, это самое важное.
Ответить было нечего. Я шумно выдохнула:
– Но я не собираюсь отзывать свое заявление! Кто-то мне ее подложил – явно не для хорошего настроения.
Катя подождала, не добавлю ли я чего. И спросила:
– Хочешь совет?
– Ну.
– Отпусти. Подложил и подложил. Ну а ты даже и не расстроилась. Дело закрыто.
– Хорошенькое дело!..
– Ты что, расстроилась?
– Нет. Но…
– Ну, тогда хоть ты не загружай коллег пустяковыми жалобами. Нам и так хватает обычных склочниц. Мой совет.
Мне пришлось сдаться:
– Ладно. А что с биохимией на пропавшего кролика?
Катя вдруг спохватилась:
– Ой. Не знаю. Что-то от девочек нет ничего. – Она набрала номер. Послушала. – Не отвечают. Руки небось заняты – обычное дело. Ну, дойди к ним сама ногами, а? Уж точно скорей получится. Это через площадку. Как в морг к людям, только на одну дверь дальше по коридору.
Я вышла на лестничную площадку, вошла в коридор, который вел в морг. Но далеко не прошла. Толкнула дверь. Заперто. Постучалась. Позвонила. Подождала. Послушала, не слышны ли шаги. Железная дверь с резиновой присоской по периметру была нема и глуха. Через нее не просачивалось ни света, ни запахов, ни звуков. Где они все рабочим утром?