Обрывая проводки микрофонов, пришпиленных к одежде, все – ассистентки, оператор, кто-то еще – толпой бросились к Гастро-Марку. Он опирался на стол. Он тяжело дышал. Рвал на себе ворот.
А потом закашлялся. И брызги крови шлепнулись на стекло камеры – прямо в экраны всех тех миллионов женщин и мужчин, которых собирало шоу Гастро-Марка.
– Марк! – визжали в студии. Про камеру все забыли. – Врача! «Скорую»!
Гастро-Марк грузно, как мешок, повалился на пол. Сквозь кровавые разводы на камере это выглядело как видеоинсталляция, перформанс-арт.
С самого детства нам рассказывали, как в 2024 году вирус FHV уничтожил едва ли не всю мужскую популяцию планеты. Как все это началось. Какие ошибки вышли боком. Как женщины потом поднимали хозяйство, детей, заново отстраивали города. Определяли новый облик мира. Вырабатывали новые инфекционные протоколы. Чтобы сохранить тех немногих мужчин, что остались в живых. Чтобы защитить тех, что родятся.
Вирус давно стал так привычен, что мы о нем и не вспоминаем. Раз в полгода мужчинам надо вакцинироваться, но это их забота, не наша. Мы лишь на автопилоте соблюдаем общепринятые гигиенические меры. И стараемся обращаться с мужчинами максимально бережно.
Наконец кто-то в студии сообразил отключить трансляцию.
Мы стояли, онемев. Забыли дышать. Вера и Маша прижимали к себе детей.
Первый раз я увидела, как от FHV действительно умирают.
Покачнулась, покатилась, упала со стола пустая кастрюля.
Мы все вздрогнули.
Ника прошла в нашу гостиную, не снимая кроссовок. Упала на диван. Молча уставилась перед собой. В окнах стояла темнота. Я опустила шторы.
Вера и Маша убеждали нас остаться у них ночевать. Но Ника настояла, что мы вернемся домой. Спорить не хотелось.
– Какой ужас с Гастро-Марком, – сказала я.
Ника даже головы не повернула. Шумно вздохнула, как человек, который вспомнил, что у него куча дел и пора ими заняться. Быстро пошла в спальню. Появилась с одеялом и подушкой в охапку. Свалила на диван. Мою подушку и мое одеяло. Меня начало тихо подбешивать.
– Это что значит?
– Ну тебе же теперь нравится спать отдельно. Как я поняла.
– Не начинай. Мы все устали. У всех сегодня был тяжелый день. Давай…
И тут Ника взорвалась:
– Мы устали? У всех тяжелый день? У тебя – тяжелый день?
Ее лицо покраснело. Руками она взмахивала в конце каждой фразы, точно выплескивала на меня вопросы. И наступала, наступала. Еще чуть-чуть – и заденет по лицу.
– Ника, ты теряешь над собой контроль, – напомнила я. – Опять.
Лицо ее из красного стало багровым. Она заорала так, что на шее натянулись жилы:
– Хватит уже меня этим шантажировать! Ты теперь всю жизнь мне будешь это припоминать?! Мне теперь что, нельзя слова никому сказать? Запрещено быть чем-то недовольной?! Я что, всю жизнь твое свинство должна проглатывать?! Об меня теперь ноги вытирать можно?!
– Ника, ты права. Такая жизнь никому не нравится. Мне она тоже не нравится.
Я обогнула ее, не задев. Быстро прошла в коридор. Руки тряслись от злости. Хотелось бахнуть за собой входной дверью. Но я осторожно ее закрыла.
Ночевать я пришла к бабушке, куда же еще.
Я последние три дня сбрасывала ее звонки: ну не до нее было, честное слово. Говорить с ней мне некогда. А вот переночевать больше негде. Нехорошо, конечно.
Дверь мне открыла симпатичная блондинка лет тридцати пяти с приветливым лицом и ямочками на щеках. Я даже подумала, что ошиблась дверью.
– А где Махмуд? – ошалело спросила я вместо приветствия.
Блондинка сокрушенно вздохнула:
– Махмуд умер в понедельник. FHV, осложнение на сердце. Видели сейчас Гастро-Марка? Ужас какой… Прям кровью харкнул на весь экран. Мрут, и все. Только привыкнешь к кому-нибудь, уже и помер. И оглянуться не успеешь.
– Простите, вы…
– Валентина. Я – новая сиделка. Заменяю Махмуда.
Блондинка оправила белоснежный медицинский халат и сразу начала отчитываться:
– Давление у бабушки утром подскочило, но сейчас все в норме, спала хорошо, аппетит вот только неважный, и слишком много сидит перед телевизором, а там еще этот ужас с Гастро-Марком, шок такой! Надо больше выходить на улицу, дышать воздухом, тем более на дворе апрель – гуляй не хочу! Кстати, видели нового Апреля? Темненький такой, глазастик. Как вам?
– Простите, не интересуюсь календарями. – Я почувствовала, что краснею, и наклонилась, чтобы снять туфли, уже скучая по тактичному, молчаливому Махмуду. Но зато в дезинфектор теперь можно не заходить, есть и свои плюсы в сиделке-женщине.
– Бабуля! Это я! – крикнула я в недра квартиры. Хотелось уже, чтобы эта чистенькая улыбчивая Валентина замолчала.
Из гостиной выплыла бабуля в шелковом сиреневом халате до пят с вышитыми алыми розами. Вещь старинная, бабушка любила винтаж.
– Бабуля! – Я чмокнула ее в обе сморщенные щеки.
От бабушки пахло старостью. Но запах был приятный – то ли сушеные грибы, то ли ржаной хлеб. Опрятная старость.
– Бабуля, какой ужас с Махмудом! Как же так? Почему ты мне ничего не сказала?
– Я тебе три дня пыталась дозвониться, а ты трубку не берешь.
– Как жалко Махмуда… Вы с ним так сжились. – И тут же почувствовала острый взгляд Валентины в спину.
– Потом обсудим, – тихо сказала бабушка. – Дай-ка мне на тебя посмотреть. – Она покрутила меня в одну сторону, потом в другую, вздохнула: – Ну когда ты научишься одеваться как настоящая женщина? Носишь что попало. Впрочем, для кого вам, бедным, одеваться? Вот и ходите, как бледные моли. Тебя бы правильно одеть, накрасить, причесать – была бы как картинка!
– Бабуль, ну кончай уже. Меня все устраивает. Сейчас никто не наряжается, как раньше. Только ультраправые изображают этих твоих настоящих женщин, но это просто смешно.
– Не умеете вы жить, не умеете.
Бабушка завела свою шарманку: как хорошо жилось раньше, до Большого Поворота. Она в этом смысле упертая, сдвинуть ее с места невозможно. Я уже давно поняла, что надо помалкивать в тряпочку и стараться поменьше возражать. А вот Валентина, новая сиделка, похоже, еще не поняла. И немедленно озвучила собственное мнение:
– Ну зачем вы так! У вас очень красивая внучка. И одета миленько. И вообще, что значит – для кого одеваться? Для себя! Только для себя!
Бабушка закатила глаза и шумно вздохнула. Но сдержалась:
– Вот что, милочка, завари-ка ты нам ромашку.
Валентина, поджав губы, упорхнула в кухню, а бабушка увлекла меня в спальню:
– Пошли туда, а то при этой выдре и не поговорить толком! Все время лезет со своими комментариями, как будто ее спрашивают. Вот не хотела я брать бабу, как чувствовала… Трещит без умолку, уколы делает больно, как носорогу, от телефона не отрывается… А по деньгам – почти в полтора раза дороже, чем Махмудик.
– У женщин есть своя жизнь, а не только твоя. Махмуд мог от тебя не отходить двадцать четыре часа в сутки. С женщиной так не выйдет.
– Она уже вчера вечером убегала – то ли в театр, то ли к трахальщику своему, я так и не поняла. А потом еще небось семью заведет.
– Бабуль, она имеет право. Она – женщина. Подавала бы запрос на мужчину. Еще не поздно, кстати, у тебя три замены.
– Через мой труп! Не буду больше брать мужика. Я к Махмуду всех душой привязалась. Он чистый ангел был. И вот в один день. Был и нет. Еще раз не переживу, сердце разорвется. Видела эту сцену с Гастро-Марком?
– Это просто невезение. Лотерея. При хорошем раскладе мужчина может проработать у тебя лет тринадцать.
– Кошки и то дольше живут, – фыркнула бабушка.
Я про себя улыбнулась. Бабушке сто два года. Мысль о том, что она сама может не пережить мужчину-сиделку, ей в голову не приходит. Может, и правильно. При нашем уровне медицины женщины живут долго – тьфу, тьфу, тьфу.
– Поменяй на другую женщину, если эта не нравится.
– А что толку? Они теперь все такие. Лучше Махмуда не будет.
– Не убивайся так. Махмуд ведь уже был предпенсионного возраста.
Бабушка опять вздохнула:
– Это да. Все равно бы уморили.
– Бабуля, ну что ты несешь? В возрастных изоляторах хорошие условия, постоянный уход. Все сделано для мужской безопасности.
Бабушка махнула рукой:
– Наивная ты, Ариадна!
Поехали… У бабушки две страсти: убогий гардероб современных женщин и теории заговора. Про тряпки поговорили, теперь добрались до преступной паутины. Надеюсь, что никому не придет в голову на нее настучать. За верного Махмуда я была спокойна, а вот эта новая сиделка… Ох, не знаю.
Бабушке было двадцать лет в момент Большого Поворота. В свои двадцать она крутила «самой красивой попой в микрорайоне» и десятками поклонников всех возрастов. С тех пор, по мнению бабушки, цивилизация катится в бездну. Когда я была маленькой, я обожала слушать бабушкины истории о мужском мире, предпочитая их любым сказкам. Вообще-то это были страшные сказки, почище разных там братьев Гримм. Люди занимались медленным самоубийством. На тогдашних вечеринках обпивались шампанским, водкой и пивом, заедая их жирными чипсами и фастфудом. Курили по пачке сигарет с никотином в день. В ночных клубах танцевали до утра, нюхали кокаин и занимались сексом в туалетах. Авокадо, из-за которых вырубали леса, считали самой полезной едой, а на пикниках жарили стейки и шашлыки, истекающие кровью. В социальных медиа проводили по нескольку часов в день – никаких ограничений не было, – так бездарно тратили свое время! Каждый сезон покупали новые шмотки, следуя трендам из модных журналов – две сумки сезона, три пальто сезона, пять пар туфель сезона – всех цветов радуги! Бабушка про все эти ужасы так аппетитно рассказывала, что в ее исполнении сказки получались почти идиллические.
Путешествовали в бабушкином старом мире так часто и легко, как будто отправлялись в соседний район – то к морю, то в горы, то в индийский ашрам, то на рок-концерт в другую страну. Но какой ценой! Самолеты летали туда-сюда без остановки, прямо кишели в небе, а дешевые авиабилеты можно было купить на студенческую стипендию. Даже страшно представить, в каком карбоновом аду они жили.