Аборты бабушкины подруги делали чуть ли не в обеденный перерыв, если по пьяни забывали заранее отравиться противозачаточными таблетками. Рожали сколько хотели и когда хотели, даже если ребенка не на что было содержать. А Грету Тунберг, тогда еще юную, называли злобной и глупой аутисткой. Издевались не только над ее словами и призывами, но и над ее внешностью: неужели так трудно посимпатичнее выглядеть, сделать укладку, накраситься? Это про великую Грету Тунберг! Немудрено, что все кончилось катастрофой.
– Катастрофой стало все, что произошло потом.
Спорить бесполезно.
Я прошла в бабушкину комнату. И тут же стукнулась сначала о край высокой и неудобной кровати начала XX века из карельской березы, затем об угол нелепого письменного стола с протертым зеленым сукном. Аккуратно обошла массивное дубовое кресло – уже научена горьким опытом. Мебель стоит так тесно, и ее так много, что невозможно не набить синяков. Все избыточное, неэргономичное, бесчеловечное какое-то… Я потерла ушибленное бедро. Уперлась взглядом в телевизор, где повторяли жуткие кадры смерти Гастро-Марка.
– Ну вот зачем они это крутят опять? – спросила бабушка. – Чтобы мужиков на место поставить? Типа все под богом ходите? Знайте свое место? Каково мне на это смотреть? Я только что Махмуда потеряла… Уморили парня, уморили…
– Ба, тебя послушать, так всех уморили.
– А так и есть! – Бабушка переключила канал, нашла какой-то старый фильм.
Я бухнулась в бабушкино кресло, только сейчас осознав, как же я устала.
– Можно я у тебя переночую?
Бабушка на сей раз не задала ни одного вопроса. Кивнула.
Вот за что я ее люблю. В том числе.
Я помедлила – и решилась наконец. У кого еще спросить про мужчину, как не у бабушки?
– Я вчера допрашивала одного человека… мужчину… учителя… молодого… по работе… я хотела спросить…
– Ну спрашивай, если хотела.
– У тебя было такое, что ты встречаешь человека – и кажется, что раньше его уже видела. Но не в жизни, а во сне?
Бабушка в упор уставилась на меня:
– Та-а-ак. Когой-то ты видела во сне? Учителя этого?
Я почувствовала, что опять краснею. Предательское свойство, ничего не скроешь… Тем более от бабушки.
– Да.
Бабушка в волнении аж вскочила с кровати:
– Так, а теперь поподробнее. Рассказывай. – Бабушка опять уселась, расположилась поудобнее, оперлась на подушку, накрытую ветхим кружевным покрывалом.
– Бабуль, нечего особо рассказывать. Я его всего два дня как знаю. Просто странно как-то… Сначала он мне приснился, после, в тот же день, я увидела его портрет, но еще не поняла, что это он. Но что-то уже почувствовала… А потом увидела его самого. И догадалась… – Я окончательно запуталась.
– Ариадна, я не понимаю, что ты лепечешь, – замотала головой бабушка. – Успокойся и рассказывай по порядку. Вот ты вошла…
– Это он вошел… в комнату… И я его сразу узнала. Понимаешь, я же разумная женщина. А тут вдруг – как будто от меня ничего не зависит, как будто мной играют, как куклой. Мозги разом отказали. И еще – он не в фокусе, понимаешь? Я смотрю на него, и все расплывается. То есть все остальное в фокусе, а он как будто плывет, теряет очертания. Смотреть на него больно. А не смотреть – не получается. Фигня какая-то.
– Хорошенький? – делово поинтересовалась бабушка.
– Да… нет… не знаю… очень… – Черт, глаза опять на мокром месте. – У меня в голове какой-то липкий туман. Ни о чем думать не могу. Так бывает?
– Еще и не так бывает, – заявила бабушка. – У вас что-то было? Переспали?
– Да ты что?! С чужим учителем? Да еще свидетелем по делу? Как у нас что-то может быть? Это же грубое должностное нарушение.
– Ну-ка посмотри на меня! Красная, как рак. Говори давай.
– Я… я его сегодня поцеловала. Сама. Не знаю, что на меня нашло. Может, вытяжка так подействовала. Я выпила рюмку.
– Дорогуша, любовь будет посильней маши-хуяши, ты просто с ней еще не встречалась.
– Какая любовь, бабуля! Ты же все знаешь про Нику. Когда она избила того мужчину, она себе приговор подписала. Ника не только сломала ему нос, но и жизнь – себе. Она же тогда за меня вступилась, даже не за себя. Как я могу ее предать? Тем более что у нас будет мальчик…
– Подожди, до Ники мы еще доберемся… Про парня рассказывай. Он тебя поцеловал в ответ?
– Да. По-моему, да. То есть… Я вообще не понимаю, что это было.
Бабушка закивала, как доктор, который обнаружил симптомы, подтверждающие диагноз.
– Хочется, чтобы это прошло скорее, – сказала я. – Но почему-то страшно…
– Любовь не вытравишь. Только если само пройдет.
– А у тебя такое бывало?
– Бывало. Три раза.
Бабушка у меня, как в том анекдоте: «Бабушка, была у тебя одна великая любовь на всю жизнь?» – «Была. Моряки». Но мне было не смешно. Бабушка встала, притянула мою голову к своему животу, я немного подышала в сиреневый халат. Стало легче. Валентина принесла чашки с цикорием, поставила на зеленое сукно, стрельнула глазами на нашу странную мизансцену.
– Я, пожалуй, буду ложиться. Спать хочется, – сказала я.
– Нике позвони, – посоветовала бабушка.
– Не хочу. Она сама меня выперла.
– Тем более. Позвони. Ей сейчас хуже, чем тебе.
Я отвернулась.
Бабушка взяла мое лицо в ладони, повернула к себе:
– Позвони.
Я видела ее глаза, подернутые старческой голубизной. Они глядели на меня с нежностью.
– Помирись. Или расстаньтесь.
Я кивнула. Опустила руку в карман. Поняла, что телефона нет. И тут же увидела его, как говорится, мысленным взором: вот он, мой телефон, лежит на столе. В гостиной Веры и Маши.
Глава четвертая: Четверг
Передо мной были два лица. Ухо к уху. Косичка к косичке. Совершенно одинаковые. Две пары глаз спокойно разглядывали, вернее, даже ощупывали мой лоб, нос, губы. Я чувствовала теплые струйки воздуха из крошечных ноздрей.
Мне вдруг стало так страшно, словно я их видела впервые. Этих детей. Абсолютно незнакомых. Точно я для них – добыча. Еда. Вот как они на меня смотрели. Прикидывали, с чего сподручнее начать. Где надрезать кожу, чтобы начать свежевать. Я подскочила так резко, что Юля и Карина едва успели отпрянуть от дивана.
Но лица их остались спокойными.
Девочки просто переместились подальше. Два одинаковых голубых столбика с одинаковыми лицами, с одинаковыми косичками. Теперь бы уж я не поручилась, кто есть кто. Они смотрели на меня одинаково.
– Привет. – Я провела рукой по заспанным глазам. Жмурилась на окна, на всякие блестящие мелочи. Театральные премии. Гостиная. У Веры и Маши. Вот я где. Остаться без телефона – почти то же, что похоронить себя заживо. Вчера, обнаружив его пропажу, я немедленно сорвалась с места, я все равно не сумела бы заснуть, зная, что забыла телефон. Увидев меня среди ночи у себя на пороге, Вера не удивилась: «Входи, входи, конечно, не сплю, все театральные ложатся поздно. Только тихо». Я хотела взять телефон и уйти, но Вера сказала: «Да ладно. Ночуй у нас. Время-то позднее». – «А Маша?» – «А что – Маша?» Я решила не развивать тему. К тому же мне страшно хотелось спать – и совсем не хотелось идти домой.
– Девочки, – пробормотала я (понять бы все же, кто из них кто). – Вы давно встали?
Близнецы не ответили. Смотрели чуть-чуть угрюмо. Изучали.
– Карина… Юля… – Я старалась не смотреть на каждую в отдельности. – Который час? А мамы встали?
Они не ответили. Встала я. Девочки лишь подняли подбородки. Следили, как я натянула джинсы. Свитер. Мы все молчали.
Я подтянула к себе злополучный телефон. Глянула на экран. Шесть утра. Застрелиться. Хотелось упасть обратно на подушку.
– Вы чего не спите-то в такую рань?
Два мрачновато-спокойных взгляда были мне ответом.
Они тоже легли поздно. Сильнее всего из-за гибели Гастро-Марка колотило взрослых. Адские близнецы проявили к увиденному скорее естественно-научный интерес: умер? От вируса? А сколько ему было лет? Он долго болел? Где его похоронят? При этом вопросе Маша сделала Вере зверские глаза: мол, опять! – твоя заслуга, спасибо. Тема похорон возникла после спектакля «Гамлет». Во всем была виновата Вера. Но та себя виноватой не чувствовала. Лишь пожала плечами, улыбнулась и ответила: сожгут в крематории. Чтобы не заболели другие.
Инфицированные тела уничтожали. А не хоронили.
Близнецов ответ устроил.
Больше всех было жалко Дона, учителя. Хуже не придумаешь. Мементо мори. С ним такое тоже может случиться. В расцвете сил. В любой момент. Свалится на пол, как огромный пыльный мешок. Просто потому, что у него не такая хромосома, как у нас. Смерть слепа, но избирательна. Дону накапали маши-хуяши. И близнецы долго сидели у его постели. Отгоняли вирусы еловыми ветками из сада, как они ему объяснили. Чтобы ни один не подкрался.
А когда Дон благодарно уснул, сказали: вот дурак. Вирусы же никто не видит. Их не отгонишь.
Сами потом уснули мгновенно. Теперь вот проснулись раньше всех. В одинаковых пижамах. Одинаково босые. С одинаково заплетенными косичками.
Одинаково тихие.
Я пошла к креслу, где бросила свою сумку. Близнецы молча устремились за мной. Дыша в спину. Они по-прежнему не издавали ни звука. Может, это была такая игра.
Может, нет.
Я подавила желание их отпихнуть. Наорать.
Схватила куртку, выскользнула в коридор.
Скорей. На воздух. За спиной у меня открылась дверь. Зашлепали маленькие шаги.
Меня захлестнула паника. «Господи, это же дети», – пыталась я себя образумить. Сердце прыгало. Во рту сушь. Перед глазами мушки.
– А, это ты.
Из кухни высунулась и снова пропала голова Веры. И мир снова стал нормальным. Почти разумным. Я вошла в кухню. Вера сидела в пижаме на высоком табурете. Перед ней дымилась чашка. Пахло цикорием и шоколадом.
– Налить? – предложила Вера, качнув чайником. В другой руке она держала телефон.
– Мне на работу пора, – промямлила я.