Я вошла в фейслук – Ники там не было уже примерно восемь часов. Я ощутила тревогу. Никины друзья обычно знают о ней все: что она съела, что увидела. И вдруг – ничего…
Я обернулась к Томми:
– Томми… сколько ты меня здесь ждал?
– Всего минут десять. Дверь была не заперта, в доме никого не было.
– И ленты не испугался? – Что-то в его рассказе показалось мне странным.
– Наоборот. Я подумал, что буду тут в безопасности. Раз полиция уже натянула ленту. Кто сюда войдет?
– А если бы я не пришла?
Я огляделась вокруг. На журнальном столике – недопитая чашка с цикорием. Никина любимая, желтая, с фиолетовым ободком, она сама ее сделала. При виде этой чашки меня охватил холод. Ника не оставила бы ее на столе. Если бы ушла из дома сама.
И все свербело: а ведь Томми так и не ответил. Что он собирался делать, если бы я не пришла?
Страх за Нику гнал меня вперед.
– Томми, дашь мне свой телефон?
Он встал, послушно одернул на себе твидовую юбку. Проверил карманы, протянул телефон.
– Но если вставишь симку, нас засекут.
– Томми, быстро одевайся.
Он засуетился:
– Ты думаешь, Нику забрали?
– Думаю, да. Как Айну. Как Туяру.
– Почему? Они ведь даже не знакомы.
– Они знакомы с нами. Нам надо быстро отсюда уходить, пока не пришли и за нами.
– Куда же теперь нам идти?
– Сейчас соображу, подожди.
– Похоже, некуда. – Томми смотрел на свои колени, обтянутые подолом.
И я тоже смотрела. Есть в мужчине, одетом в юбку, что-то воинственное и уязвимое одновременно. Наверно, поэтому платье в мужском гардеробе так и не прижилось – мужчины не любят выглядеть уязвимыми. А жаль, это ведь так красиво.
В кармане у меня завибрировал телефон. Я вздрогнула, как будто по ноге пробежало насекомое.
Телефон Паука, конечно же. Он дрожал в моей руке, точно ему передалась трясучка звонившего. Ого, восемь новых сообщений, мимоходом отметила я. Какая страсть.
– Возможно, выход есть, – сказала я Томми.
– Какой? – Он поднял удивленное лицо.
Я перевела на экране стрелку и сказала Пауку:
– Если хочешь получить обратно свой телефон, спрячь нас.
Глава шестая: Суббота
– Тужься, тужься! – кричали женщины в белых халатах. – Дыши, дыши!
Тужься, дыши! Им хорошо говорить. Меня как будто танк переезжает – нет сил ни тужиться, ни дышать. Ничего нет, кроме невыносимой боли, кинжалом разрезающей тело.
– Папаша, что стоишь, как пень! Держи ее за руку, говори с ней!
Папаша? Чей папаша? Мама меня зачала, как и все современные женщины, в пробирке. Я никогда не видела своего отца. Даже не думала о нем. Так это же Томми, мой Томми. С лицом белее своего медицинского халата. С волосами, собранными в смешной хвостик. Как ему идет такая прическа… Я хочу спросить, почему медсестры называют его папашей, но не могу, только хватаю ртом воздух, как рыба. Впиваюсь Томми в руку так сильно, что его лицо искажает гримаса боли. Но мне-то больнее, мне можно… Я опускаю глаза вниз и вижу огромный живот, накрытый белый простыней. Делаю последнее усилие, чувствую пустоту и облегчение. А потом раздается крик, младенческий крик.
– Мальчик, – говорит одна из медсестер.
Томми кладет ребенка мне на грудь. Ника стоит в углу, плачет и улыбается. Держит за руку мальчика лет трех. Это же наш с ней мальчик! А вот – Лео и Руди. И Вера с Машей тоже здесь – с огромным букетом цветов.
Томми склоняется к подушке, целует меня в губы, и чувство счастья сменяется таким же острым чувством тревоги. Я – в другом мире. Джинсы у меня спущены до колен, свитер задран до шеи, зубы стучат от холода.
– Ада, ты в порядке? Ты что, уснула? Прямо во время?… Мне остановиться?
– Прости, прости, я просто очень устала. Не знаю, что со мной. Я здесь, с тобой, – забормотала я, прижимая Томми к себе. – Не останавливайся.
Томми закрыл глаза. Он двигался молча, лицо его было непроницаемо. Мы с ним занимались любовью на грязном матрасе в подвале бывшего дома Московского купеческого общества на Солянке, и я чувствовала, что сама наша любовь делается какой-то жалкой. Не то что грязной, нет, как может быть грязной – любовь? Но какой-то…
– Перестань, – попросила я. – Прости. – Уперла руки ему в грудь.
Он тут же отпрянул:
– Что-то не так? Я что-то сделал не так?
Я покачала головой. Села, ощутив, как голая задница касается замызганной ткани. Меня передернуло от омерзения. Я быстро встала, натянула джинсы в один прием с трусами. И отошла в сторону.
– Тебе не противно? – спросила с брезгливостью.
Томми так и лежал на этом паршивом матрасе, подперев голову рукой. Выглядел органично, будто фавн на траве. Он, конечно, расслышал раздражение в моем голосе. Но не ответил. Молча встал, подошел.
– Какое отвратительное место! – бросила я.
Мне казалось, что все, к чему я здесь прикасаюсь, оставляет на пальцах липкий след. Жирный, пыльный.
– Нам же тут не жить, – возразил Томми.
Вот именно. Вот что пробирало меня до костей ужасом омерзения: неужели теперь моя жизнь – все вот это? Эти облупленные сыроватые стены без окон… Не дизайнерски облупленные, как в модном баре «Гоп-стоп», стилизованном под времена Гражданской войны начала XX века. А реально старые. Этот потолок в желтой коросте. Этот облезлый пол. Покосившиеся ящики-шкафы на стенах, стул-инвалид. И запах: запах подвала, старого дерева, старой штукатурки. И этот матрас. Я старалась не глядеть в сторону матраса, точно он был чудовищем, которое сожрало мою жизнь и вот-вот сожрет меня саму. Если только я не успею смыться.
– Я хочу есть, – сказала я, чтобы не наговорить Томми чего-нибудь, о чем потом пожалею.
– Сейчас посмотрим. – Он принялся раскрывать дверцы кривых рассохшихся подвесных шкафов. Вероятно, тоже для того, чтобы отвлечься и не сказать или не сделать того, о чем потом пожалеет. – Вдруг тут есть что-то съедобное?
При мысли, что здесь найдется «съедобное» и это «съедобное» придется сунуть в рот, к горлу подкатил комок тошноты.
– Ничего, – сказала я. – Забудь. Я просто попью воды.
Раковина здесь тоже была. В углу комнаты. Вся в черной парше отколовшейся эмали. И грязноватый кран. Я повернула. Потекла рыжая вода.
Я заплакала.
– Ада. Ада, – обнял меня Томми сзади. – Это же не навсегда!
Я не понимала, что сильнее выбивало меня из колеи. Страх, что эта грязь и мерзость – навсегда. Или страх, что все это – не навсегда. И Томми тоже – не навсегда.
– Это просто нора. – Томми положил подбородок мне на плечо. Протянул руку, выкрутил кран. – Пусть прольется, потом пойдет чистая.
Я кивнула. Хотя едва ли верила во что-то чистое…
Сюда нас вчера отправил Паук. Сначала мы решили, что он посылает нас в ловушку: здесь располагался хорошо известный научно-исследовательский институт по искусственной репродукции. В народе этот старинный дом называли «искусственной маткой». Но Паук объяснил, что в доме есть двухсотлетние двухуровневые подвалы. Ими давно никто не пользуется, кроме Паука и ему подобных. Подвалы замуровали, но в них можно попасть через канализацию, нужно только знать, в какой люк спускаться и в какой выемке под люком спрятаны ключи. Никому не приходит в голову искать кого-нибудь в этих подвалах, под самым носом у лояльного государственного учреждения. А меж тем никакие сигналы сюда не проходят, построено на славу. Вчера я была настолько измучена, что без слов доверилась Томми, которого почему-то совсем не удивила безумная идея спрятаться в искусственной матке, пробравшись через канализационный люк. Моей энергии хватило лишь на то, чтобы переодеть Томми в голубое Никино платье – Гретин костюм слишком бросался в глаза своим элегантным кроем, да и бегать в узкой юбке неудобно. Платье ему очень шло, куда больше, чем Нике. Я почувствовала слабый укол совести: это лучшее Никино платье, а Томми уже надорвал его в плечах, и мы его явно испортим окончательно. Последний раз я видела Нику в этом платье в понедельник, когда Гастро-Марк, еще живехонький, готовил соевые гребешки и торт. Вечность назад. Платье не доходило Томми даже до колен: он был выше Ники. На нем оно превратилось в игривое мини.
– Наверное, надо ноги побрить или колготки надеть? – неуверенно спросил он, разглядывая свои икры, покрытые черными волосками.
– Плюнь, – ответила я. – Тебя примут за правую радикалку. Обычным женщинам давно нет дела до волос на теле.
– Ну, просто это некрасиво, – пожал плечами Томми.
У меня опять больно кольнуло сердце: некрасиво? Значит, мои ноги кажутся ему некрасивыми? Мне что, теперь за бритвой срочно бежать?
Усилием воли я выкинула эти глупые мысли из головы. Поверх платья надела на Томми Никину синюю куртку, повязала шарф, нахлобучила на его кудри маленькую шапочку: в этих подвалах, наверное, холодно, и непонятно, сколько мы будем их искать. Может быть, придется брести по колено в ледяной воде, кто знает? Не простудился бы…
Все оказалось куда проще, чем я думала. И люк нашли без труда, и воды там не было – обычный туннель, вполне даже сухой. И ключ оказался в третьей выемке, как нам и обещали. Вместо ключа я положила в дупло телефон Паука, следуя инструкциям. Честный обмен. Так мы с Томми опять оказались без связи с миром.
– Сядь, – кивнула я Томми.
Он сел напротив.
– Слушай и проверяй меня.
На лице его мелькнуло недоумение.
– У нас отсюда только два выхода. В полицию – в качестве обвиняемых… – начала я.
– Обвиняемых – в чем? – Томми оскорбленно сдвинул брови. – Я не виноват в смерти матери. Я не сделал ничего…
Я пожала плечами:
– Начнем с нарушения закона инфекционной безопасности.
Томми не выразил желания продолжать. Я смотрела в его зеленые глаза, но ничего не могла прочесть. Глаза точно затворились, скрывая то, что Томми не хотел мне показывать.
– А второй выход?
– Тоже в полицию.