– Я тут развел костер, чтоб ты могла согреться. Но я понимаю, что ты приехала сюда, чтобы отдохнуть от всего и всех, так что я сейчас уйду. Если захочешь потом встретиться, выпить и все такое, то улетаю я только завтра, но я ни на чем не настаиваю. – С этими словами я повернулся и зашагал прочь.
Прошло несколько секунд, прежде чем Мэдди меня окликнула, а то я уже начал волноваться, что она и в самом деле позволит мне вот так просто уйти.
– Погоди! Не дури. Откуда ты?.. Как ты?.. С мамой и папой все в порядке?
Вот тут я остановился и обернулся.
– У них все хорошо. – И рассмеялся. – Слушай, ты неисправима! Все время думаешь только о других!
– Мама не слишком расстроилась? Как ты догадался, что я здесь? Как ты меня разыскал?
– Просто вспомнил, что всякий раз, когда ты пугалась и нервничала – вой сирен на улице, рев самолета над головой – или просто проблемы наваливались, то обычно бормотала: «Вот бы сейчас оказаться в Баркликоув».
– И ты запомнил?
– А ты наконец взяла и сделала это! Я увидел, что паспорта нет, ну и рассудил… А потом заметил, что ты забыла свитер, и подумал: «Э, а он ей не помешал бы».
Мэдди уже оделась, щеки ее раскраснелись от жара костра.
– Я тут, кстати, прихватил колбасок и хлеба, хочешь бутерброд?
– Но колбаски вегетарианские? Ты не забыл, что я вегетарианка?
И на секунду я ей даже поверил.
Медленно и тщательно я прожаривал колбаски. Сегодня особый день, и если в результате моих кулинарных упражнений Мэдди стошнит прямо в песок, это несколько обострит атмосферу. Но поджаренные на костре ирландские колбаски показались проголодавшейся после купания Мэдди лучшим блюдом на свете, а когда я вытащил маленькую бутылку вина и пластиковые стаканчики, она с трудом удержалась, чтобы не броситься мне на шею. Мы сидели на дюнах, смотрели в туманную даль, болтали и смеялись, и начинался прилив, а наши тени удлинялись. Я чувствовал полную гармонию с окружающим миром и даже не заметил, что Мэдди занялась костром. Но совсем немножко.
Мадлен объяснила, что приняла спонтанное решение исчезнуть, ничего не объясняя, потому что в противном случае ей пришлось бы прибить собственную мать чугунной кастрюлей Le Creuset.
– Мама, видимо, почувствовала, что я в депрессии, поэтому принялась утешать меня перечислением всего того, что есть у ее счастливой дочери и чего не было у нее, когда она воспитывала детей.
– Но ты порадовалась, что не пришлось выходить замуж за твоего отца?
– Вчера я узнала, что папа всегда был крайне эгоистичен. В сексуальном смысле.
– О, такие подробности заинтересуют любую дочь!
– Ага, и всю очередь у кассы супермаркета. Так что я предпочла смыться, пока она не начала в деталях рассказывать, какие именно из сексуальных позиций ее не удовлетворяют.
Мэдди нашла дешевый рейс в Корк (она дока по части бюджетных авиакомпаний), поняла, что надо выезжать немедленно, иначе опоздает, а родителям решила позвонить позже.
– Но мой телефон разрядился, а телефон-автомат оказался сломан, и, откровенно говоря, чертовски приятно хоть чуть-чуть побыть махровой эгоисткой.
– Не переживай – мы скажем, что ты позвонила мне и попросила сообщить родителям, а моя дырявая память в очередной раз подвела.
– Слушай, отличная идея. Кстати, все именно так и было!
Мы поговорили еще немного о моей амнезии и о том, что мне удалось вспомнить. Не хотелось упоминать о печальных сторонах, но она поняла меня, когда я пояснил, что постепенно восстанавливаю все, и дурное и хорошее. Танкер вдали скрылся за мысом, по берегу ковыляла пугливая чайка, мы бросили ей крошек. Мэдди предложила мне еще вина и тут заметила, что я не пью.
– Ты что, за рулем? – пошутила она, но тут же пожалела о своей бестактности.
– Ну… да. Машина там наверху, взял напрокат…
– Ты научился водить?
– Прошел интенсивный курс и с тех пор не повалил ни одной ограды. Могу подвезти тебя в Крукхэвен, если хочешь, в своей роскошной «ниссан-микра». Боковое зеркало отломано, но я не виноват – недалеко от Скиббереен дерево буквально выпрыгнуло на дорогу.
Она молча рассматривала меня, словно не узнавала – человека, с которым прожила почти всю жизнь.
Костер погас, похолодало, мы поехали в деревню, и Мэдди старалась вцепляться в сиденье как бы ненароком, пока мы петляли по прибрежной дороге. Мы еще посидели в пабе, где Мадлен сняла комнату, и вместе почитали восторженное письмо от детей, минут двадцать потратив на его расшифровку. Мэдди позвонила родителям и извинилась, а потом мы цитировали перлы Джин и вспоминали, с каким трудом дети сдерживали смех за рождественским столом.
– «Воган опускает сиденье унитаза, после того как пописает, слышишь, Рон, – передразнивала свою матушку Мэдди. – Рон вечно забрызгивает мочой все сиденье; ты гораздо аккуратнее обращаешься со своим пенисом, Воган».
– О, это лишь одно из моих положительных качеств, о которых теща сообщила всем своим подружкам. Потрясающая меткость моего пениса.
– «Воган, может, ты покажешь Рону, как надо держать пенис, когда писаешь?»
Я расспрашивал Мэдди о ее работе, она меня – о моей, и тут я, пожалуй, чересчур увлекся, повествуя о прорыве в отношениях с самой трудной ученицей, не в силах сдержать восторга от того, что наконец-то могу обо всем рассказать Мэдди.
– …А потом Таника стояла перед всем классом и рассказывала, как история гибели ее отца был искажена средствами массовой информации, и ты бы видела ее, Мэдди, – я так гордился ею. Она произнесла страстную речь, говорила, что ложь – это как рак; что ложь нельзя оставлять без внимания, потому что она может поглотить и уничтожить тебя, и именно поэтому необходимо изучать историю – неправильно понятое прошлое приведет вас к неправильному будущему. А еще она написала в «Саут Лондон пресс» и потребовала опубликовать статью с правдивой информацией о ее отце, и весь класс ей восторженно аплодировал, а она взволнованно кричала, что намерена «уничтожить ложь». «Мы с мистером Воганом уничтожим ложь, – повторяла она под бурные аплодисменты. – И я знаю, что мой папа сейчас смотрит с небес и говорит спасибо».
– Выходит, ты и это вспомнил, – с нежной улыбкой произнесла Мэдди.
– Вспомнил – что?
– Как тебе нравилось быть учителем. В былые времена ты частенько рассказывал мне о школьных делах с такой же страстью. И я очень любила это в тебе…
А потом Мэдди поднялась к себе в комнату, повесила мокрое полотенце сушиться. В пабе оставалась еще пара свободных комнат, и самую дешевую занял я.
Она чмокнула меня в щеку, пожелала спокойной ночи, и тяжелая деревянная дверь закрылась за нею. Прошел час, а я все ворочался с боку на бок. Отвык засыпать в таком благостном расположении духа.
Ни один из нас не произнес это вслух, но произошло нечто крайне важное. Мы простили друг друга. Я осознавал, каким рискованным выдался этот длинный день – перелет, безумная гонка по шоссе, – но на самом деле я больше всего боялся, что она разозлится, решив, будто я выслеживал ее, как сумасшедший извращенец. Но она удивилась и обрадовалась мне. На такую удачу я даже не надеялся. А когда я уже засыпал, дверь тихонько приоткрылась и Мэдди прошептала:
– Подвинься, – и юркнула ко мне в кровать.
Я хотел было вскочить, обнять ее, но что-то подсказало, что она предпочитает, чтобы я просто освободил ей место и позаботился, чтобы моей бывшей жене хватило одеяла. Или, может, просто жене? Не знаю.
– Тебе удобно?
– Угу все хорошо. Прости, если разбудила.
– Нет, я не спал. Откуда ты узнала, в какой я комнате?
– А я и не знала – сначала вломилась в комнату напротив. Чуть не залезла в постель к тому жирному немцу, помнишь, сидел в баре.
– Это могло быть интересно…
– Да ладно, ты разыскал меня на западе Ирландии. Не думаю, что поиски нужной двери сложнее подвига чтения чужих мыслей, который ты совершил сегодня. – Она положила голову мне на плечо и вздохнула, все еще удивляясь: – Надо же, ты догадался, что я здесь! Просто догадался!
А потом мы молчали, просто тихо лежали рядом, и я обнимал ее, и ее тело прижималось к моему. Я помнил множество вещей, о которых ни за что бы не вспомнил до своей амнезии. Я помнил ее любимое место на свете. Помнил, что она любит плавать, но вечно забывает теплую одежду. Помнил, что бутерброды с колбасками, которые мы ели на этом идеальном пляже, были лучшей едой на свете.
А еще я помнил пароль ее почты и мог проверить, на какой рейс она взяла билет и где заказала гостиницу, – но, полагаю, сейчас был не самый подходящий момент об этом сообщать.Глава 22
Если какому-нибудь историку придется определять самую нижнюю точку в графике нашей совместной жизни, это будет, вероятнее всего, 13 февраля, 23.15, за восемь месяцев до моей внезапной амнезии. В тот вечер я поздно вернулся домой и обнаружил, что Мэдди все-таки выполнила свою угрозу сменить замки на входной двери. Она не отвечала ни на телефонные звонки, ни на стук, делая вид, что ее нет дома, и я в гневе треснул кулаком и случайно разбил стекло. В итоге пришлось добираться до больницы, где мне наложили несколько швов, количество которых обычно было пропорционально чувству несправедливости, переполнявшему меня всякий раз, когда я вспоминал этот эпизод. В моем представлении кровь на рукаве – дело рук Мэдди; шрам на руке – следы от раны, которую она нанесла мне, выставив из собственного дома.
Назавтра весь мир праздновал День святого Валентина, витрины магазинов были завалены гигантскими розовыми сердечками и открытками. А у меня на руке красовалась повязка с расплывающимися кровавыми пятнами (может, я и перестарался с краской, но мне требовались доказательства). Несколько недель мы с Мэдди не разговаривали, а потом я подал на развод.
Воспоминание об этом недостойном уходе из семьи не было совсем свежим, оно появилось несколько недель назад, когда я спросил Гэри о происхождении шрама на моей левой руке. Линда заметила, что он перерезает «линию сердца» на ладони.