Как-то раз мать снова набросилась на нее:
— Где ты была?
Марион продемонстрировала ей продуктовую сумку.
— Ты же сама послала меня в магазин.
Она увидела, как мать испугалась.
Главной мишенью для нападок были ее брюки. Ей, дескать, гораздо больше подходят юбки. Временами она подчинялась. Но юбка сидела на ней так нелепо, как будто она напялила ее ради маскарада.
Отец смущенно отмалчивался. Он старался не подходить к ней в присутствии матери. Однажды, когда она по привычке обняла его сзади за шею и стала читать вместе с ним газету, он, заслышав шаги жены, быстро снял с плеч ее руки.
Забежать к Антону — поначалу это было для нее все равно что глотнуть свежего воздуха, увидеть солнечный свет после долгих сумерек.
Тем не менее она стала теперь все чаще уклоняться от этих визитов, хотя потом, вернувшись домой, так и не могла понять, почему не зашла. Ребят из своей шайки она тоже стала избегать. Бродила по окрестностям одна. Раз вечером она заблудилась. Был уже восьмой час, и вдруг она обнаружила, что не знает, где находится. Улицы были пусты, а те немногочисленные прохожие, что попадались навстречу, приобретали все более угрожающий вид. Вместо того чтобы спросить у них дорогу, она перебегала на другую сторону улицы. Телефона у родителей тогда еще не было. Все дальше углублялась она в район Бармбека. Только около десяти добралась до дому, насквозь промокшая и забрызганная грязью.
Лежа наконец-то в постели и дрожа от холода, она дала себе зарок молчания. Но выдержала лишь до следующего вечера. А потом вдруг спросила у матери, что ей надеть завтра утром. И уже после, надев злополучную юбку, горько заплакала от унижения.
А вот мать могла не разговаривать с нею неделями.
— Скажи же хоть что-нибудь. Пожалуйста. Ну в чем я виновата?
В такие минуты она презирала себя, но мученье было слишком велико. Зная, что мать не выносит короткой стрижки, она отпустила волосы. Но потом, когда волосы уже были до плеч, зашла в парикмахерскую и опять коротко подстриглась. После этого мать не разговаривала с ней четыре дня.
Теперь, когда она встречалась с Берндом и Данни, им больше не о чем было говорить. Все смущались. И смущение день ото дня росло. Она решила официально объявить обоим о выходе из шайки. Но в общем-то, это было уже ни к чему и показалось бы просто смешным. Она вдруг вспомнила, как оба они временами ухмылялись, когда она рассказывала об Антоне. И теперь только начала понимать, что означали эти ухмылки.
Антон Павелчик тоже изменился. На лице у него все чаще появлялась смущенная кривая усмешка, какой прежде Марион не знала. Антон Павелчик суетился возле мотоцикла, тщательно протирая его. Раньше она бы предложила ему свою помощь, теперь же только наблюдала. Паузы в разговоре становились все длиннее. Он бестолково драил свой мотоцикл. Его улыбка делалась все беспомощнее. Она резко повернулась и пошла прочь. Она не могла понять, что с ним происходит. Казалось, все сошли с ума.
Ненависть к школьным подружкам росла, особенно к Эльке и Сигрид. У Эльке уже был перманент. Марион готова была заорать во весь голос, замечая улыбку, которой они обменивались при ее появлении в классе. Она больше не отваживалась на короткую мальчишескую стрижку. Волосы отрастали, и она не могла больше сопротивляться этому.
В другой раз она зашла к Антону уже зимой. Он собирался забить кролика, и она заставила себя присутствовать при этом. Она видела, как Антон перенес кролика на летний столик во дворе, видела, как животное вздрогнуло от удара по затылку, видела, как Антон приставил нож к кроличьей шее и как кровь текла у него по рукам, видела, как он подвесил кроличью тушку за задние лапы на двух проволочных петлях, укрепленных на поперечной балке ворот, видела, как он свежевал голубоватую тушку. Тушка казалась какой-то чужой, ничего общего не имеющей с убитым кроликом, разве только черные глаза-бусинки, уже подернутые матовой пленкой, — глаза, которые Антон быстрым движением вынул из глаз ниц. Он взмахнул ножом — и внутренности, голубые и красные, выскользнули ему на руку, а потом шлепнулись в ведро. Выпотрошенная, полая тушка покачивалась на проволоке, и только задние лапы, с которых еще не была содрана шкура, слабо напоминали что-то, но этого воспоминания было уже недостаточно, чтобы увидеть того кролика, которым все это когда-то было, — тут уж не могла помочь ни шкура, походившая на вывернутую наизнанку муфту, ни дымящаяся красно-голубая кожа.
Она сама удивилась, насколько все это оставило ее равнодушной, даже страха не вызвало. Дело было еще и в спокойной деловитости Антона, придававшей самому процессу убийства нечто от ласковой неизбежности. Над промерзшим двором стояло маленькое белое солнце. На Марион было новое зимнее пальто, и из-за этого она вынуждена была держаться на расстоянии. Антон не смел подать ей руку. Оба они знали, что больше она не придет.
Весной она в первый раз сделала укладку. Критические дни теперь наступали регулярно, да и во всем остальном она была теперь педантичной, чистенькой девушкой. Правда, она по-прежнему много гуляла одна. И как-то раз у мельничного пруда снова повстречала Антона. Она сидела на берегу, глядя на воду, когда вдруг Антон бесшумно, как во сне, появился перед ней в своем каноэ.
— Прыгай сюда, — сказал Антон.
Он был голым по пояс, и на плечах у него уже был первый налет загара. Ей бросились в глаза набухшие вены у него на руках. Она вскочила. Антон рассмеялся.
Марион прошла несколько шагов вдоль берега, но одним сильным ударом весла он снова нагнал ее.
— Прыгай.
Повисшие над самой водой ветки прибрежной ивы отливали серебристой зеленью, и с другого берега это, наверное, вы глядело красиво: как мужчина в лодке преследовал девушку в светлом платье, как они остановились, как он что-то сказал ей из лодки, как она мотнула головой и пошла дальше, а он продолжал плыть рядом с нею, как она вдруг остановилась, потом резко свернула в сторону и начала карабкаться вверх по склону, как он долго смотрел ей вслед, а потом сильными ударами весла отогнал лодку на середину озера.
Летом она была уже лучшей подругой Эльке и Сигрид, подхихикивала вместе с ними над Берндом и Данни, над другими рохлями из их класса и вместе с остальными девчонками торчала на углу возле молочного бара. А напротив, на другой стороне улицы, — молодые люди с мотороллерами марки "веспа", с прическами под Элвиса Пресли.
Между родителями, похоже, все как-то утряслось, и, если бы ее сейчас спросили, кто у нее лучшая подруга, она бы ответила точно так же, как многие ее одноклассницы: моя мать. Она очень нуждалась в дружеской поддержке и, не отдавая себе в этом отчета, была по-своему благодарна матери за ее приступы. Тогда она лучше всего могла выразить чувства, которые к ней испытывала.
— В старости ты будешь за мной ухаживать — часто повторяла мать.
С отцом у нее установились теперь отношения шутливой нежности. Они будто бы то и дело подмигивали друг другу, большей частью, разумеется, при виде матери. Так Марион было проще добиваться всего, чего она хотела. Если же он говорил "нет", возвращаться к просьбе не имело смысла. У мужчин всегда так. Основания для недовольства у матери появились лишь тогда, когда она уже пошла учиться на стенографистку.
И все же Марион так и не смогла объяснить себе, за что ее заперли тогда в темной каморке, среди старого хлама в ее любимых вельветовых брюках.
Мать приехала в пятницу, в воскресенье поздно вечером Марион положила ей на ночной столик записку: "Мне нужно идти на работу, детям — в школу. Еда на плите. Мы будем около четырех".
Когда она вернулась домой, старухи не было. Она не оставила даже записки.
В квартире у Ирены тоже стали раздаваться телефонные звонки. Естественно, она сразу поняла, кто это молчит, а потом вешает трубку. У Нойбергерши она раздобыла адрес и отправилась туда. Открыла ей маленькая девочка, лет пяти. Она вошла вслед за ней в квартиру. Хайнц Маттек стоял у плиты и готовил себе еду.
— Мириам, — сказал он, — выйди-ка в другую комнату. Нам нужно поговорить.
Он предложил ей сесть, смахнув со стула какой-то хлам. Ирена оглядела кухню и соседнюю комнату, увидела беспорядок, грязь, убожество оставшейся случайно мебели, и все, что она собиралась ему сказать, вдруг показалось ей бессмысленным и глупым.
Они взглянули друг на друга. Он ждал.
— Пожалуй, мне лучше уйти, — проговорила она. — То, что я хотела сказать, не так уж важно. Позволь мне уйти.
Он понял. Проводил ее в коридор.
У входной двери стояла Мириам.
— Теперь ты можешь снова зайти, — сказал он.
Мириам жила в квартире напротив, у своей бабушки. Отца у нее не было, а мать была любовницей владельца аттракциона "американские горы". Ее мишку звали Ратц.
Вынимая на следующее утро почту, Хайнц Маттек обнаружил в ящике записку, которую Ирена, должно быть, опустила туда вчера вечером: "На всякий случай мой номер телефона. Позвони, если я смогу чем-нибудь тебе помочь".
Мало-помалу он начал понимать, что помочь ему должен не кто-то посторонний, а он сам. И однажды вечером, заметив на другой стороне улицы телефонную будку, решительно направился к ней, но зашел в пивную, которая оказалась рядом.
В пивной никого не было, кроме хозяина и двух мужчин, сидевших возле стойки. Тот, что пониже ростом, рассказывал о каком-то ящике, который его теща отправила багажом из Бад-Швартау и который они с другом получили и только что отволокли по лестнице домой, — огромный деревянный ящик.
— Кружку пива, — сказал Хайнц Маттек. — И рюмку водки.
Коротышка взглянул в его сторону.
— Ну и как же с ящиком? — спросил другой.
— Большую рюмку, пожалуйста, — сказал Хайнц Маттек.
Хозяин поставил рюмку на место и достал другую, побольше.
— Значит, дотащили мы эту штуку аккурат до первой лестничной площадки, — сказал коротышка.
— Еще что-нибудь? — спросил хозяин.
Хайнц Маттек снова положил руку на стойку.