д седеющими волосами. Это был так называемый судебный протоколист, который вел протокол показаний, печатая их на стенотипе. Его красное лицо хранило постное выражение, однако одно уже то, что протоколист услышит все до последнего слова и запишет… Пошлость… ужасная, невероятная пошлость… Сам офис лишь усиливал общее впечатление — коробка без окон в каком-то закуте, обитая бурым материалом под дерево. Обивка заканчивалась в полудюйме от пола, и в комнату доносилось хныканье мастера Пиетари Пяйвяринта Пипкаса, которого истица оставила на чье-то попечение, отправляясь бороться за имущество Рэймонда Пипкаса.
А гребень Мортона Тенненбаума все пенился.
— Итак, вы, представитель «ГранПланнерсБанка», одного из крупнейших банков на Юге, пригласили к себе в отель финскую девушку двадцати семи лет, продавщицу галантерейных товаров, в качестве консультанта по финской живописи? Вы это утверждаете?
— Нет, — возразил Пипкас, — я хотел сказать, что…
— Он утверждал не это, — вступился Сэнди Диккенс. Однако таким скучающим тоном… да еще невнятно, так и не удосужившись убрать руку от щеки…
— Впрочем, не важно, — сказал Тенненбаум, — я отзываю свой вопрос. Верно ли, мистер Пипкас, что вы попросили мисс Сирью принести с собой слайды ее собственных работ?
— Да.
— Вы считали, что «ГранПланнерсБанк» может заинтересоваться Сирьей Тирамаки? Художницей, о которой вы даже не слышали? Которая рисует дома, для себя? Вы всерьез считали, что «ГранПланнерсБанк» мог отобрать работы этой девушки для своей программы по искусству?
— Нет…
— Или же вы просто хотели, чтобы она пришла?
— Протестую, — невнятно пробормотал Диккенс, все так же подпирая щеку.
— Нет необходимости, — глянув на Пипкаса, Тенненбаум презрительно усмехнулся. — Ответ очевиден. Так, ладно… Значит, ужин в отеле… Вы что-нибудь пили?
— Да.
— И что же?
— Мы пили… напиток назывался «Винная пальма».
Мелкие черты финского личика Сирьи исказились — она быстро-быстро написала что-то на листке бумаги и передала Тенненбауму. Сирья и Пипкас дошли до той хорошо известной адвокатам по семейным делам стадии, на которой обе стороны уже не разговаривают друг с другом, а общаются через посредников, передавая записку за запиской, бесконечные записки о лживости и изворотливости тех, кого когда-то любили. Пенистый Гребень прочитал записку и спросил:
— Вы оба пили «Винную пальму»?
— Да, — ответил Пипкас. Однако тут же засомневался, так ли было на самом деле.
Тенненбаум иронически выгнул бровь:
— Вот как? Почему же именно этот коктейль?
Пипкас ответил не сразу — он понял, к чему все идет. Судебный протоколист занес руки над стенотипом и замер, готовый записать ответ со всеми нелицеприятными подробностями. Пипкас этого не хотел, но Диккенс предупреждал, что подобных вопросов не избежать. Пипкас все же глянул на адвоката, едва заметно, в надежде, что тот проснется и произнесет свое: «Протестую».
— Адвокат вам вряд ли поможет, — заметил Тенненбаум. — Он же не ответит за вас.
Наконец Пипкас сказал:
— Мисс Тирамаки предложила его.
Тенненбаум, любитель дешевых трюков, настаивал на том, чтобы его клиентку называли Сирья. Но Пипкас решил, что черта с два он назовет ее по имени.
Мисс Тирамаки застрочила еще быстрее.
— Верно ли, мистер Пипкас, что вы поинтересовались у Сирьи об этой «Винной пальме»? Верно ли, что она в ответ на ваш вопрос всего-навсего пересказала бытовавшее среди финских крестьян поверье?
— Нет, насколько я помню…
— Что ж, послушаем, что помните вы. И как же было, по-вашему?
Побежденный Пипкас бесстрастным голосом ответил:
— В коктейле вместо вишневого ликера был желток оплодотворенного яйца, который якобы… усиливает потенцию.
— Якобы усиливает потенцию. А почему эта идея так приглянулась вам в тот момент?
— Дело не в том, приглянулась она мне или не приглянулась, — ответил Пипкас. — Просто захотелось попробовать эту… новинку. И ничего больше.
Тенненбаум с кислой миной:
— Так, значит, новинку? И только?
Пипкаса будто публично выпороли. А ведь это всего лишь дача показаний, даже не судебное слушание! Какая разница, кто первый начал, он или она. Омерзительное чувство — как будто копаются в твоем грязном белье. Иск об установлении отцовства! В сорок шесть лет барахтаться посреди зловонной лужи обвинений в сексуальных домогательствах! Между тем часы все тикают, и худший из адвокатов «Трипп, Снейер энд Биллингс» пиявкой высасывает из него по четыреста долларов в час.
А Пенистый Гребень не отступал. Он прошелся по всему ужину в «Гранд Татар», заставляя Пипкаса вспомнить каждую минуту. Вот он, Пипкас, утверждает, что именно девушка первой коснулась его ноги под столом. Верно ли это? Ведь он говорит под присягой. И что именно мисс Тирамаки пожаловалась на шум в ресторане и попросила перейти в какое-нибудь другое место, где они могли бы побеседовать о финской живописи и посмотреть слайды? Что именно она предложила подняться в номер? Пипкас почти не защищался. Он совсем пал духом и приготовился к неизбежному нокауту.
— Понятно, — сказал Тенненбаум. — Так, значит, вы подвели Сирью к огромной кровати и занялись с ней любовью. Это верно?
— Я не подводил ее к… — начал было Пипкас, но тут же запнулся. — Да, — ответил он, окончательно сдаваясь, всем своим видом выражая бесконечную покорность. «Занялись любовью». До чего дурацкая, неряшливо состряпанная фраза! Какая такая любовь?! Его тогда обуяло слепое, подростковое желание разрядиться, а она с готовностью подставила богатому американскому банкиру то, что имела… Вот и все дела… Просто до безобразия…
Пенистый Гребень продолжал допрос:
— Вы пользовались презервативом?
«Пользовался ли я презервативом?» Ошеломленный, бесконечно униженный уже одним только этим вопросом, Пипкас повернулся к Диккенсу в поисках защиты. «Прикройте меня! Помогите мне! Нельзя же заходить так далеко!» Однако адвокат все так же подпирал щеку. Покачав своей багровой физиономией, он закатил глаза, как бы говоря: «Я же предупреждал — подобных вопросов не избежать».
— Да, — обреченно ответил Пипкас.
— А откуда вы его взяли, мистер Пипкас?
— Кого?
— Презерватив.
— Презерватив? Я… я не помню.
Хотя на самом деле Пипкас, конечно же, помнил. Помнил, как нервничал все то время, что провел у аптечного киоска отеля, покупая презервативы перед приходом Сирьи. И как делал вид, что зашел с улицы, чтобы коротко стриженная блондинка за прилавком отеля не признала в нем постояльца. Он помнил каждую секунду из тех, что, заливаясь краской, простоял у аптеки.
— Значит, не помните? Что ж, не будем торопиться и… все-таки вспомним. Вы возите презервативы с собой? Так… на всякий случай? А может, в «Гранд Татар» их оставляют на прикроватной тумбочке? Ну, так что же? Постарайтесь вспомнить.
Пипкас потерял дар речи. Он лихорадочно соображал, вспоминая заранее обговоренную с адвокатом тактику… Когда Пипкас дошел до презерватива, адвокат даже не поинтересовался, откуда он. А его взгляд предложил кое-что… лазейку… Нет, прямо Диккенс ничего не говорил… только намекнул, что если представить все так, будто Сирья пришла в отель со своим запасом презервативов — а современные молодые женщины поступают так сплошь и рядом, — то дело примет гораздо более благоприятный для ответчика оборот… Пипкас все соображал, соображал… но так и не решился на такое. Хотя сам толком не понимал почему. Ведь Сирья такое выделывала в постели, что могла дать фору любой проститутке! Что с того, если он покажет, будто презерватив принесла она? С точки зрения логики ничего такого в этом не было. И все же Пипкас так и не воспользовался лазейкой.
Прозвучало его обреченное:
— Не помню.
Сирья так и застрочила; адвокат, однако, не стал читать записку. Только сделал знак рукой, успокаивая ее и как бы говоря: «Все в порядке».
— Что ж, мистер Пипкас, оставим этот вопрос. Итак, презерватив… возник. Как — мы не знаем. Материализовался. И вот, значит, картина такова: презерватив и двое на огромной кровати номера люкс…
Пошлость! Пошлость и цинизм! Они все тянулись и тянулись… Пока Тенненбаум не закончил и не настал черед Диккенса допрашивать Сирью. Диккенс ожил, выпрямился и продемонстрировал, что может быть не менее гнусным, чем обвиняющая сторона. И если у Тенненбаума имелось два выражения: негодования и презрения, то у Диккенса — только одно: отвращение. Он сузил отечные веки и уставился на истицу сквозь щелочки глаз, ядовито насмехаясь над избирательностью ее памяти. Отягощенный складками жира, адвокат дышал с присвистом. Потом вздохнул, выражая тем самым свое отвращение. И спросил у истицы, приходилось ли ей раньше принимать приглашение на ужин от первого встречного.
— Нет, — Сирья моргнула выпученными глазами, — я не принимала никогда. Почему об этом меня спрашиваете?
Уж это ее звонкое скандинавское щебетание… Она говорила по-английски правильно, но все же как-то не так… Поначалу ее акцент и чудная манера строить предложения казались Пипкасу такими экзотическими, такими соблазнительными… Как только он слышал в телефонной трубке ее голос, так сразу представлял себе… белые ночи! Северное сияние! Страстные объятия в арктических снегах!.. Все это Пипкас помнил, но уже не понимал, откуда взялись такие фантазии… Да в ее голосе нет ничего соблазнительного! Наоборот — какая-то отрывистая птичья трескотня… Ужасно раздражает! Только представить — всю жизнь слушать этот голос, разрывающий английский язык на куцые фразы, терзающий его самым немилосердным образом… и так час за часом… день за днем… год за годом…
Теперь уже Диккенс заставлял Сирью вспоминать все до единой подробности ужина в «Гранд Татар». Это ведь она предложила мистеру Пипкасу встретиться в отеле? Она вызвалась познакомить его с финской живописью? Она первая начала заигрывать с мистером Пипкасом, касаясь его ноги под столом, так? Было такое? Она предложила подняться в номер мистера Пипкаса? И разве не ясно, что из этого следует?