— Все заброшенные дома чем-то похожи, — сказал я.
— И всегда в них оторопь берет, — поежилась Зелма, — будто где-то поблизости спрятан труп.
Приведенный в движение маятник быстро затих, остановился. Атмосфера в самом деле жутковатая.
— Послушай, как странно высвистывает ветер.
— В таком доме действительно спрятаны трупы. Трупы любви. Пошли скорей отсюда.
Зелма была рассеянна и печальна. Начнет что-то рассказывать, умолкнет, повздыхает, примет отсутствующий вид. Как всегда в таком настроении, она поеживалась, как бы мельчала, становилась совсем хрупкой, движения ее замедлялись, блеск в глазах затухал. Даже кожа становилась другой — прозрачной и бледной, ладони покрывались росинками пота — будто в горячке.
То были моменты, когда моя любовь к Зелме выходила из берегов и разливалась широко, раздольно. Хотелось жалеть и опекать ее, беречь, спасать. Отвести от нее любую горечь, угрозу. То были моменты, когда мое влечение к Зелме начисто освобождалось от всего плотского и становилось — да, я намеренно употреблю именно это слово — святым.
Поцелуй усталых нежных губ превращался в некий ритуал, переводивший в иные измерения, переполнявший немыслимым счастьем, порождавший иллюзию предела и полноты.
И в следующие дни погода держалась отличная. Мы подолгу бродили, купались, катались на лодке. Людей встречали редко. Иногда казалось, что, кроме нас, никого не осталось на свете. Не считая лосей, до смерти пугавших нас, когда они нежданно-негаданно просовывали сквозь кусты свои пучеглазые морды. Не считая косуль, грациозно пробегавших по лесным лугам и полянам. Не считая ястребов и аистов, паривших над нами на недвижных крыльях.
На четвертый день, когда мы в утренний, еще не жаркий час загорали в укромном уголке сада за густой стеной ельника, неподалеку от нас прогрохотал и смолк трактор. В саду появился мужчина в брезентовой робе, перехваченной ремнем безопасности, какие обычно носят верхолазы. Увидев Зелму в полном интиме, незнакомец вроде бы замешкался, но все же подошел и полушутя-полусерьезно объявил, что мы находимся в опасной зоне. Недавно проведенная линия электропередачи, как он сказал, не отвечает новому напряжению, а посему придется менять не только провода, но и столбы. Один столб по плану намечено поставить в саду, как раз на месте клумбы с розами. Дома ли хозяин? Сказав это, незнакомец энергично зашагал обратно.
Меня заинтриговало его лицо: потное, бурое от загара, с широкими, жесткими скулами, заостренным подбородком. И для глаз самым подходящим определением было бы «жесткие». Даже брызжа весельем и смехом, они, казалось, полны агрессивной настороженности, которая иной раз так озадачивает во взгляде зверей.
— Интересно, что же будет? Не означает ли это, что мы должны убраться отсюда?
— Никуда не надо убираться, — обронила Зелма. — Просто он хочет, чтобы мы с ним «договорились».
Дед еще не вернулся из магазина. Бабке от волнений сделалось дурно.
— Боже праведный, какое несчастье! Какое несчастье! Главная беда, что чужие. Свой бы человек как-никак вошел в положение. А чужому трын-трава… Пропади все пропадом…
— Успокойся, — Зелма трезво оценила ситуацию, — все уладится.
Трактор приволок столбы. Рабочих было трое, но говорил в основном тот первый: честил план, жаловался, что работать некому. Сам он из потомственных латгальских гончаров, но переехал к жене в Алуксне. Домой редко удается выбраться. (С места на место мотаемся. Еще хорошо, когда крыша над головой, а частенько без нее обходимся. Жизнь хуже, чем цыганская.)
Разговор главным образом поддерживала Зелма. Они даже пропели в два голоса латгальскую песню про жаворонка, который на макушке столба пиво варит. Оттаяло сердце мастера. Он продекламировал довольно длинное стихотворение Юрциня, точно назвав, в каком номере журнала «Звайгзне» оно напечатано. О том, чтобы поставить столб на месте розария, уже не было и речи.
Я искренне подивился, как у них спорилась работа. Трактор-универсал пробурил яму, поднял столб. Оставалось привинтить крюки, приладить изоляторы, прикрыть макушку колпаком, и можно было двигаться дальше.
Через час мастер снова появился.
— Будь я солнцем, всех бы вас обогрел, честное слово. Однако есть вещи, которые делать можно, а которые нельзя… Провода тянуть надо трактором. Наших силенок на это не хватит.
— Ну и тяните трактором.
— Просеку придется прорубить в вашей зеленой изгороди.
Это было похуже, чем врыть столб на месте розария. Я предложил тянуть руками; разумеется, с нашей помощью.
Зелму это взбесило. Она щелкнула ногтем по карману мастера и язвительно улыбнулась:
— Значит, все-таки хотите на пол-литра?
Незнакомец смерил Зелму пренебрежительным взглядом.
— Заткнитесь, девочка. Не вам судить, что такое «тянуть провода» и что такое «хотеть на пол-литра».
Было ясно, что Зелмины слова задели мастера за живое. Но его замечание подлило масла в огонь. Это было равносильно тому, как если бы в ответ на безобидную шутку кому-то съездили по морде. К тому же с одной стороны была Зелма, а стало быть, женщина со своими особыми правами, с другой — мускулистый, волосатый мужлан, который, возможно, по-своему был прав, однако начисто лишен деликатности.
Зелма на это отреагировала так: повернулась и ушла. Я был зол на мастера. Но сделал вид, что ничего не слышал, и повторил свое предложение с небольшой вариацией: вас трое, нас с Зелмой двое, к тому же еще и Ансис…
— Ну, хорошо. Черт побери, попробуем! — как бы сдаваясь, мастер поднял кверху руки.
У меня все сжалось внутри. Поднятые надо мной пальцы были кривы, узловаты. Мозолистые, жесткие, лоснящиеся, продубленные графитно-черной окисью алюминия. Поперек ладоней глубокими желобками тянулись подсохшие кровяные раны, не раз заживавшие и снова лопавшиеся.
Я кинулся в комнату за Зелмой. Она лежала на кровати.
— Я не пойду. По-моему, я заболела. Голова трещит, и мутит меня. Пусть тянут трактором. В конце концов, не все ли равно.
Когда толстый витой провод длиной в полкилометра общими силами был дважды протянут, бабушка не могла нахвалить дорогих гостей, так кстати явившихся. Дед, утирая пот и отдуваясь, радостно объявил, что в самый последний момент он крепко-накрепко закрыл рот, не то бы дух из него промеж губ выскочил и затерялся в горохе.
Я слушал, как они с бабушкой, такие довольные, разговаривали, и думал, что образ мышления деревенского человека все же устроен иначе, чем у горожанина. Угрозу для своих зеленых насаждений они восприняли как угрозу для самих себя. То, чему «быть положено», что за десятилетия вошло в их уклад, они отстаивали упорно и стойко, прекрасно понимая, что стоит дать промашку в одном месте, глядишь, несчастье перекинулось в другое, а там вообще не жди спасения.
Зашел к Зелме. Она спала. Ее опущенные веки и длинные ресницы напоминали мне куклу, умевшую открывать и закрывать глаза. Под окном кудахтала курица, между рамой и занавеской жужжали мухи.
В гостевой комнате, как это нередко бывает в нежилых и прибранных помещениях, бросался в глаза какой-то застойный музейный порядок, лишенный будничной привычности. Лишь вокруг дивана Зелма успела создать островок со своим культурным слоем. На стуле среди косметических принадлежностей — недопитый стакан молока, поверх пожелтевших фотографий и мотков пряжи — старинная книга. Я зачем-то взял ее в руки и раскрыл там, где вместо закладки лежала телеграмма. Наклеенная полоса текста поразила знакомой комбинацией букв: Калвису Зариню.
Меня оторопь взяла. Как если бы Балдерис вдруг сошел с телеэкрана и уселся рядом. Все вдруг показалось таким нереальным. И то, что Зелма уснула и спит, а я стою в этой комнате со старинным роялем орехового дерева. И то, что тикают часы, жужжат мухи. А главное, что меня всего пронимает страх. От пальцев ног пополз он вверх, как керосин по фитилю. Помимо воли, вопреки рассудку я даже пожалел, что решился взять книгу. Но этого уже нельзя было поправить. И ничего иного не оставалось, как сделать следующий шаг, хотя я и знал, чем это чревато.
Текст телеграммы был краток. Вникать в смысл не пришлось, в одно мгновенье все стало ясно: «Большой в больнице Заринь».
Зелма подняла веки. Она смотрела на меня, но просто так, номинально, без каких-либо эмоций. И опять припомнилась кукла, открывающая и закрывающая глаза. Однажды я из любопытства распотрошил такую куклу. Механизм внутри оказался на удивленье прост.
— Что за телеграмма?
— Ты же прочитал.
— Когда принесли?
Бесстрастный взгляд Зелмы постепенно мрачнел. Словно этот разговор докучал ей своей беспредметностью, глупостью. Словно я донимал ее вопросами, на которые смешно отвечать.
— Не все ли равно когда. Ну ладно, ладно, утолю твое любопытство: когда вы ездили к кузнецу. Могу заранее сказать, чем занят сейчас твой интеллект…
— Зелма, я не понимаю…
— Вот видишь. Слово в слово: почему не показала… почему не сказала… почему…
— Это же элементарно!
— Чересчур элементарно. Большой в больнице, подумать только, какое чрезвычайное событие… Чтобы все расстроить и испортить. Что изменится от того, что примчишься проведать его на день раньше или позже… Мне тяжело, неужели ты не понимаешь. Я так надеялась на эту поездку. Мне казалось, если ты будешь рядом, все как-нибудь уладится.
— Я должен ехать.
— Знаю. Слишком хорошо тебя знаю.
— Без причины телеграммы не посылают.
— А я? Я — не причина? Я для тебя ничего не значу?
Она встала с дивана, обхватила руками мою шею и с какой-то отчаянной силой прижалась ко мне.
Я высвободился и сказал.
— Зелма, я должен ехать.
— Разумеется… Как же иначе. Ну и езжай.
И когда она опять повернулась ко мне, глаза ее смотрели так, будто меня не было.
Я повернулся и вышел. И самому показалось, будто меня уже не было. Была только дверь.
Послесловие
До Риги добрался удивительно быстро; до Мадоны меня подбросили мелиораторы, а там подобрали автогонщики из Пскова.