А вот и пристань. Лестница, пожалуй, та же, старая, но причал вид имел свежий. И маячок на месте. А в здешнем воздухе все еще жил тот восхитительный запах. Сладко защемило в груди.
Навстречу попалась старуха с сеткой картошки.
— Добрый вечер, — сказал я, — вы здешняя?
— Родом отсюда, — ответила.
— Не знаете, где живут Барини?
— Господи, кто же тут Бариней не знает! Чуть проедете, заберете влево. Улица Гипша. Второй дом с угла.
На память пришли слова Виты: «По крайней мере тринадцать поколений на Даугаве» — и я уж приготовился увидеть невесть какую развалюху, но был немало удивлен. Скорей всего, дом был построен в тридцатых годах. Два этажа, большие окна. Не броско, но основательно. Покуда разглядывал дом с улицы, появились Тенис и Вита. Тенис, должно быть, что-то красил и теперь вытирал перепачканные руки скомканной газетой. Вита во дворе жгла прошлогоднюю траву и листья, пламя гудело, дым поднимался клубами. Приняли меня приветливо, на их сияющих физиономиях я не обнаружил ни малейшего подвоха.
— Ох, как полыхает, — сказал я, кивнув на костер, толком не зная, с чего начать.
— Как не полыхать, западный ветер, — сказал Тенис. — Раньше назывался лососиным ветром.
— Папочка, папочка, — Виту огонь уже не интересовал, — а ты знаешь, что такое кенкис?
— Понятия не имею.
— Кенкисом называют самца лосося во время нереста. А знаешь, что такое батрачок? Это кенкис, который нерестится в первый раз. Тенис, давай покажем папе большую лососиную коптильню.
Свои познания в ихтиологии Вита преподносила не без юмора, но по всему было видно, что новая обстановка пришлась ей по душе.
Добрую часть кухни занимала огромная курземская печь с сужающимся кверху дымоходом. В остальном дом изнутри казался вполне обычным.
— Значит, род Бариней пошел от рыбаков?
— Вернее было бы сказать, от лодочников. — Тенис пожал своими плечищами.
— А это что-то другое?
— Лодочники работали на перевозе. С семнадцатого века обслуживали сооружаемый из плотов мост.
— Так давно здесь живете?
— Мне кажется, мы тут жили всегда.
— Жанис мне никогда не рассказывал про лососей.
— Он первым из Бариней ушел на завод. А с рекой остался брат его Индрикис.
— Вот оно что. А Индрикис тоже живет в этом доме?
— Индрикис умер лет десять тому назад. Да, и он жил здесь. У Индрикиса был сын Петерис, тоже рыбак.
— Совсем как из Библии.
— Не совсем. Петерис потом онемечился и в тридцать девятом вместе с семьей уехал в Германию.
— Постойте, — сказал я, — но ведь вас, Тенис, тогда и на свете еще не было.
— Мой отец был Янис, сын Жаниса. Он тоже работал на «Электроне».
— Кто ж тогда ловил лососей?
— Индрикис, да и то больше в своих воспоминаниях. Он катал меня на лодке и обучал, как ловить лосося «на глазок».
— А вы тем не менее пошли на «Электрон»?
— Пошел.
— И теперь у вас в роду перевелись рыбаки?
— Пока еще нет. Это лосось перевелся в Даугаве.
Вита тем временем готовила угощение, что-то резала и намазывала, варила кофе.
— Я смотрю, ты тут хозяйничаешь, как в собственном доме, — сказал я ей, в душе надеясь, что разговор как-то удастся перевести на свадебные дела.
— А как же? Здесь и будет мой дом.
— Это решено окончательно? — Я посмотрел на одного, на другого. И они переглянулись между собой.
— Да, окончательно, — сказал Тенис.
— Значит, скоро Юрьев день?
— Полагаю, что так.
— Может, потребуется какая-то помощь?
— Спасибо, папочка, — сказала Вита.
— Спасибо, но, право же, ничего не нужно, — сказал Тенис.
Это было все, что удалось из них вытянуть.
— Тенис, а давай покажем папочке остров! — Вите пришла в голову новая идея.
— Идет, — сказал Тенис. — Можем пройтись до старой избы Бариней.
Я согласился, решив, что на прогулке будет легче вернуться к начатому разговору. О свадьбе они пока не заикались. Втроем мы вышли к Балластовой дамбе. Вечер был смирный и тихий, напоенный сладостно-томительным ожиданием, — один из тех вечеров, какие бывают ранней весной, когда дух плодородия вскрывает первые почки и высылает первую траву. Сойдясь тесно, кучно, в лучах заката румянились рижские колокольни: игривое навершие церкви Петра, задумчивый шпиль Иакова, затем Домский собор, по своим очертаниям чем-то похожий на дебелую бабу в безрукавке и широченной юбке. Выгнутые спины мостов, казалось, ждут какого-то откровения, портовые краны в нетерпении вытягивали свои длинные шеи. Даже темный речной поток спешил куда-то не просто так, а с неким умыслом.
— Теперь я понимаю, — заговорил я, обернувшись к Тенису, — понимаю, отчего вам не хочется уходить отсюда. Для Бариней Кипсала, должно быть, означает нечто большее, нежели один из рижских «микрорайонов».
Улыбка Тениса слегка поблекла, однако насмешливые искорки в глазах не исчезли.
— И все-таки мы уйдем. Как только представится что-то получше.
— Неужели?
— Это решено.
— Все-таки уйдете?
— Да.
— Вопреки всем семейным традициям?
— Не вопреки, а в силу этих традиций. Барини всегда считались людьми практичными, с ясной головой. Взять хотя бы в историческом разрезе. Вы думаете, мы бы стали жить на Кипсале, если бы могли жить в Риге? И стали бы рыбачить, если бы могли пробиться в купеческую гильдию? Но в ту пору латышам запрещалось жить в городе, а из не «немецких» занятий профессия лодочника была самой почетной. Индрикис без сожаления распростился со старой лачугой Бариней, едва смог построить что-то получше, а дед оставил рыболовство, как только сообразил, что завод предоставляет больше возможностей, чем Даугава. Если хотите знать, Барини всегда были в ладах со временем. Конечно, последнее дело, когда не имеешь представления, откуда ты вышел, какого ты рода и племени. Но Бариням, в общем-то, везло. Не считая, конечно, Петериса. Он бы ни за что не уехал, не женись он на прибалтийской немке. Обидно — семь веков продержаться, а потом так сплоховать.
— Может, это вам представляется трагедией, а сам он о том не жалеет.
— Как не жалеет. И знаете, что удивительней всего, прошлым летом из Америки приезжал внук Петериса, молодой человек моих лет. Привез урну с прахом немки-матери и похоронил на одном из рижских кладбищ. Говорят, таково было ее последнее желание.
Закат понемногу догорал. Разговоры примолкли. Мы дошли до канала Зунда и новых студенческих общежитий. От старой избы Бариней осталась только труба. На обратном пути Тенис рассказывал о первой латышской школе в Риге, которую в 1663 году основали стараниями местных рыбаков, и о том, как дед Индрикиса Клав встретился с императрицей Анной. Вита шла, прижавшись к Тенису, слушала жадно, хотя по всему было видно, что для нее эта давняя хроника была уже не новость.
Я спросил напрямик о свадьбе.
— Да, папочка, через неделю, — сказала Вита.
— А где, если не секрет?
Она поглядела на меня с нескрываемым удивлением и назвала адрес загса.
— Во сколько?
— Ничего не изменилось, — сказала она, — все как написано.
— Где написано?
— В приглашении.
— А как получить такое приглашение?
Она переглянулась с Тенисом и смутилась еще больше.
— Приглашение адресовано вам обоим с мамой. Я думала… мы думали, вы придете вдвоем.
На свое остроумие я никогда не надеюсь. Оно у меня как такси: когда нужно, его нет.
— Как же иначе, — сказал я, чувствуя по всему телу растекавшийся жар. — Конечно, с мамой.
— Ну, тогда все в порядке.
— Все в порядке, дочка! — рассмеялся я, стиснув ее локоть.
Вскоре стал собираться домой.
— Ты поедешь со мной? — спросил я Виту.
— Нет, папочка, я еще немного побуду.
Распрощался, сел за руль. Тенис стоял, склонившись над раскрытой дверцей, и что-то еще говорил. Вита тоже шутила, просунув голову в машину. Потом с силой захлопнула дверцу. И нечаянно прищемила Тенису палец.
Отчетливо помню эту картину. Вита вскрикнула, закрыла лицо руками.
— Милый, что я наделала?
Но Тенис обнял Виту, целовал ее руки, которые она все еще боялась отнять от лица.
— Успокойся. От тебя не больно.
Похоже, что не лгал. Это было совершенно ясно. Такой взгляд невозможно подделать. Очередное чудо любовного наркоза.
Во второй половине дня небо стало хмуриться, но воздух по-прежнему был теплый, душистый, а молодая, буйно растекавшаяся зелень вселяла надежду и бодрость.
Майя ждала меня при входе в парк своего санатория.
— Почему сегодня так поздно? — спросила.
— Я пришел минута в минуту.
— Стою здесь битый час. Я почему-то решила, что ты запаздываешь.
— Наверное, потому, что день хмурый, — сказал я.
Она заметно округлилась. А может, мне показалось.
— Куда ты меня повезешь? Хочу на концерт, в кафе, вообще на люди. Знаю, надо бы подождать, но мне жутко надоело. Ты не представляешь, какая тоска разбирает по дому, уюту, когда поваляешься с мое на больничной койке. Прошу тебя, своди меня в кино.
— А вдруг ты разволнуешься? Не повредит вам обоим?
— Пойдем на самый скверный, самый скучный фильм.
У нее на ресницах повисли слезы. Что-то было не так. Чем-то Майя была расстроена.
— Хорошо, согласен, — сказал я, помогая ей сесть в машину.
Ее беспокойство понемногу передавалось и мне. Глаза всматривались с удвоенным вниманием. Подстегиваемый разными домыслами, заработал потревоженный рассудок. Конечно, у нее предостаточно причин чувствовать себя несчастной. Но что на сей раз — просто ли дурное настроение или что похуже? Может, Майя в глубине души уже проклинает меня?
Угрызения совести во мне уживались со страхом. Что, если она вдруг проснется, как сомнамбула, на кромке крыши и спросит себя: что со мной, зачем я здесь? Я всегда опасался — и тайно, и явно, — что такой момент когда-нибудь наступит. Даже в самые счастливые минуты я себя чувствовал немного обманщиком, словно я транжирю деньги, выигранные на фальшивый лотерейный билет. Любовь не уравняла нас. Чаши весов никогда не приходили в равновесие. Сдается мне, не приходили. С самого начала я знал, что посягаю на то, на что не имею права. Знал, что всю жизнь мне быть в должниках. И тем не менее на все был согласен. Вопреки своим годам, ее молодости. Вопреки всему тому, что меня связывало с Ливией и Витой. Неужели я надеялся на чудо?