Майя покусывала губы. Ее пальцы сильнее впивались в мою ладонь.
— Хочу быть с тобой, — сказала, и в словах прозвучала капризная нотка.
— Ну хорошо, а как? Как? Каким образом? Может, подскажешь?
Возможно, у меня это вырвалось чуть резче, нетерпеливее, чем хотелось. Но упорство Майи меня беспокоило. Меня самого эти вопросы до того извели, что я сон потерял.
Она опустила мою руку и отвернулась.
— Я тебя не виню, — сказала Майя, — Понимаю, тебе нелегко.
— Прости, — сказал я, — сам не знаю, как у меня вырвалось. Как старый конь на ипподроме, сбился с ноги. Поверь, все уладится, и очень скоро.
— Скоро ты начнешь меня ненавидеть.
— Не болтай ерунды.
— Я тебе только обуза.
— Спасибо.
— Нет, в самом деле. Какой тебе прок от меня?
Но пальцы ее опять искали мою руку. Прижалась ко мне. Я обнял ее плечи.
— Все будет хорошо, — сказал я, — Но сейчас у нас нет другого выхода. Или ты допускаешь, что при теперешнем положении Ливии я могу подать на развод?
Она смотрела куда-то за мое плечо и молчала.
— Ну, что нам остается?
— Хочу тебя видеть каждый день. Больше ни о чем не прошу.
— Ты рассуждаешь как дитя.
— Нисколько. Я прекрасно понимаю, как тебе тяжело.
Я рассмеялся, поднес ее руку к губам, дохнул на нее.
— Сказать, зачем я вышла на работу? Хотелось тебе помочь. Нет, правда, не смейся. Хочу работать над твоим проектом. Тем более теперь, когда Пушкунг отказался.
— И об этом ты знаешь?
— Я знаю все. И я помогу тебе.
— Радость моя, — сказал я, — ты бы мне помогла, если бы осталась дома.
Она взглянула на меня так, как будто я ее оттолкнул.
— Все уладится, — повторил я, — вот увидишь. Просто надо немного выждать. Несколько недель, не больше.
Майя отвернулась.
Не поверила, подумалось мне.
В тот день Вилберг дежурил вечером, мы с ним условились на девять. В отделении спросил сестру, где сейчас хирург. Она позвонила по телефону. В данный момент доктор Вилберг в операционной, минут через пятнадцать обещал быть в отделении.
Зашел к Ливии. Свежим глазом пытался обнаружить перемены к лучшему. На голове была новая повязка, лицо теперь больше открыто, в остальном все по-старому. Никаких чудес я, конечно, не ждал. Но всякий раз, переступая порог палаты, надеялся увидеть хоть какие-то признаки улучшения. Прошел уже месяц.
Она по-прежнему лежала на койке с наклоном, которую можно было выгибать и так и сяк, и это еще более подчеркивало полную беспомощность самой Ливии.
— Я уж думала, ты не придешь, — сказала она, устало растягивая слова.
— Хотелось повидать доктора. Днем никак не удается с ним встретиться.
— Продуктов мне не носи. Шкафчик и так от них ломится. Тут в соседней палате лежит Дина.
Очередная несвязность речи, решил я про себя, но немного погодя Ливия опять заговорила:
— Помнишь Диночку, она с Витой в одном классе училась. Разбилась на мотоцикле. Теперь приходит меня кормить.
То, что Ливия вспомнила Дину, было не столь уж удивительно. Провалы памяти у нее наблюдались главным образом вокруг самого несчастного случая и событий, так или иначе с ним связанных.
— Вот принес тебе помидоры. Может, поешь? Со сметаной.
— Спасибо. Положи в шкафчик. Как там Вита?
— Разве она не была у тебя вчера?
Ливия не ответила.
— Была. Ты же вчера ее видела. У Виты горячие дни, сессия начинается.
Застывшим взглядом Ливия смотрела на меня. Только веки временами вздрагивали.
— Скажи, пусть за тобой получше присматривает.
Я вздрогнул. Ливия говорила про Виту. Никакого скрытого умысла в ее словах не было.
— …похудел ты что-то. И воротничок плохо выглажен.
Она говорила так, будто Вита по-прежнему жила в своей комнате рядом с кухней. Будто ничего не изменилось. Ну, допустим, свадьба выпала из памяти, но о том, что Вита живет теперь у Бариней, об этом вспоминали постоянно. Что это — провал памяти или сознательное неприятие действительности? Ливия упорно жила прошлым. Почему? Потому ли, что настоящее к себе не пускало, или потому, что в прошлом было лучше? Реакция у Ливии была замедленная, пожалуй, даже апатичная. Никакой нежности ко мне не выказывала, не обнаруживая, однако, и того, что осознала перемену в наших отношениях.
— Часы тебе принесли? — спросил я.
— Да, принесли.
— Когда? Вчера?
— Вроде бы вчера, — ответила она.
— Это твои часы?
— Да.
— Когда они в последний раз у тебя были на руке?
Она молча глядела на меня. Неужели не помнит?
Или не хотела вспомнить? В конце концов, какая разница. Она прикрывалась прошлым, как улитка створками раковины. Пытаться раздвинуть створки сейчас было бы жестокостью.
— У тебя ничего не болит?
— Нет, — ответила она, — ничего.
— Какие у тебя красивые цветы. Кто их тебе принес?
— Вита, — сказала она, — Мне надо домой. Пока ребенок не родился.
О ком она говорила — о Вите?
В дверях показалась сестра.
— Доктор вас ждет у себя в кабинете, — сказала она.
Я простился с Ливией. Вилберг шел мне навстречу по коридору. Мы с ним были примерно одного роста, но в своем свободном белом халате, с белым колпаком на голове он казался Голиафом. Закатанные рукава обнажали мускулистые волосатые руки. Признанный специалист по хирургии головного мозга, однако в облике его была угловатость ремесленника. При виде похожих на затычки пальцев я мог легко его представить себе с зубилом, коловоротом, пилой, топором. Но то, что эти лапищи залезают туда, где начинается точнейший механизм мозгового аппарата, копаются в жизненно важных центрах серой массы, где ум от безумия отделяет всего сотая доля миллиметра, — это как-то не укладывалось в сознании.
— Посидим в саду? — предложил Вилберг.
Вокруг больничных корпусов шелестели вековые деревья. Вдоль дорожек цвела сирень. Но в общем-то я видел только больных. Несмотря на поздний час, они гуляли по саду или сидели на крашеных скамейках.
В бинтах и в гипсе, на костылях и с палками, забранные в какие-то рамы, дополненные причудливыми конструкциями.
— Как видите, на недостаток пациентов жаловаться не приходится, — сказал Вилберг. — А спрашивается — почему? Взять хотя бы ежедневные перемещения человека по земле. За последние сто лет скорость передвижения возросла примерно в двадцать раз, в то время как крепость костей осталась прежней. Ситуация почти аварийная.
— Вы полагаете, малоподвижный человек был менее уязвим? В те времена свое брала чума и другие поветрия.
— Чума всегда почиталась несчастьем, автомобиль же для многих сегодня синоним счастья. Теневые стороны цивилизации мы только-только начинаем постигать.
Солнце садилось, и сад обретал какую-то багряно-призрачную окраску. Со стороны заката надвигалось скопище черных туч. За забором, содрогая землю, прогромыхал по рельсам товарный состав. Я с нетерпением ждал, что Вилберг скажет о Ливии. Неспокойно было на душе. Плохой признак, раз не приступает сразу к делу.
— Не хочу вас задерживать, — сказал я, — в любую минуту вас могут позвать.
— Кажется, наступает небольшая передышка, — сказал он. — С производственными травмами покончено, бытовые начнутся чуть позже.
Вилберг сграбастал своей ручищей несколько гроздей сирени, притянул их к самому носу. При этом не спускал с меня глаз. Похоже, его мысли были далеки от сирени. И вдруг безо всяких вступлений сказал:
— Случай с вашей женой нелегкий. Понимаю, вам кажется, что улучшения нет. Однако и ухудшения не заметно.
— Вы считаете, выздоровление протекает нормально?
— Последствия кровоизлияния трудно предсказуемы. Помимо физических последствий травм могут быть еще и психические. Считаю хирургическое вмешательство, по крайней мере на данном этапе, излишним.
— Скажите, а такой паралич может пройти сам по себе?
— У вашей жены не паралич. Всего-навсего нарушение двигательных функций. Левосторонний парез.
— И все же, — сказал я, — сколько времени, хотя бы приблизительно, потребуется для излечения?
Вилберг отпустил ветку сирени, надвинул ниже на лоб свой белый колпак. Я это воспринял как намек, что пора закругляться.
— У нас обычно лежат подолгу, — сказал он. — Запаситесь терпением. — И, скользнув по мне лукавым взглядом, добавил: — Между прочим, женщины, обеспокоенные домашними делами, поправляются медленней.
— Спасибо, — сказал я.
Он пожал мне руку.
Быстро темнело, черное облако уже висело над садом. Хлынул ливень, забурлила вода. Больничная братия, размахивая костылями и палками, спешила укрыться кто куда. Перед Вилбергом ковылял мальчонка с загипсованной ногой, хирург подхватил его на руки и побежал вместе с ним.
Я сел в машину, включил зажигание. А перед глазами все еще маячило почти призрачное видение: переполох в багряных сумерках больничного сада.
Ливень схлынул, но дождь не перестал. Прелестного вечера как не бывало, небо почернело, словно потолок после пожара, все стало мокрым, тесным, неуютным, темным и тягостным, с померкших небес, с обугленных стволов, с мокрых веток в грязь шлепались черные капли дождя.
Я тоже промок, увлажнился пластмассовый руль, отсырела обивка сиденья, под рубашкой елозил ветер, — будто кто-то водил по спине холодным лезвием.
С каким-то злорадством, без единой мысли в голове я прислушивался, как увеличивались обороты. Налетела булыжная мостовая, забурчали шины, словно картошку пересыпали. Под виадуком мостовая швырнула под колеса несколько размытых колдобин. Притормозить бы, сбросить скорость, а нога с мрачным равнодушием еще больше выжала педаль. Машину подбросило. Переднее стекло залепило брызгами. Лязгнули рессоры. Пронесло. Мимо. Дальше. В такой езде было какое-то облегчение, даже соблазн.
Встречный троллейбус резко взял к обочине, на повороте сердито прошуршали шины. Из боковой улицы высунул железную морду заляпанный грязью самосвал. Мимо. Позади. Дальше.
Не доезжая Пярнуского кольца, я заколебался. Прямо или повернуть налево? Нажал на тормоза. Поздно. Мимо. Проскочил. На остановке застрял автобус. Между ним и мной протиснулась цистерна с цементом. И вдруг пешеход! Чешет через улицу. Откуда от взялся? Стоп. Беда. Ну все. Нет. Пронесло и на этот раз. Машину кинуло вбок, и, ударившись о бровку тротуара, она остановилась. Пешеход цел и невредим. Ничто во мне не шевельнулось. Ни радости, ни волнения не почувствовал, даже не удивился. Только ощущение, будто чего-то лишился, что-то упустил. Черный дождь, слетая с черных небес, барабанил по крыше «Москвича». Я вылез.