ица, с какого начать — с большого или мизинца. Мне начинает казаться, что все это она рассказывает для отвода глаз. Напрямик ее спрашиваю: как твои дела в университете. В глазах у Виты вспыхивают упрямые огоньки. Да, я ушла оттуда, говорит, перевожусь к филологам. Физика меня по-настоящему никогда не увлекала, просто тебя послушалась. И собирается выпрыгнуть на ходу из машины. Раскинув руки, посреди дороги стоит старый Баринь, волей-неволей приходится тормозить. Он так молодо выглядит, в зализанных волосах ни единой сединки. На нем бостоновый костюм, серые гетры. Не могли бы вы мне разъяснить, что значит «по отдельным производственным показателям мы достигли мирового уровня», говорит он, лукаво поблескивая глазами. И еще у меня к вам вопросик, кривит губы в усмешке старый Баринь. Мог бы «Электрон» сегодня выпускать «Молекс»? Ах, Баринь, Баринь, говорю я ему, вы все еще мечтаете подковать блоху. Шапку долой, мастерский трюк. Однако зачем переоценивать штукарство. Я о другом мечтаю. «Электрон» выпускает телефонные станции, равных которым в мире нет. Пять миллионов абонентов в маленьком шкафчике. И эту модель конечно же превзойдут. Но превзойдем мы сами. Вот каков наш уровень. И вдруг не стало старого Бариня, ни Виты, ни Майи, ни младенцев. Я иду по заводскому двору под руку со сторожем из родильного дома. Да, да, научно доказано, что Вселенная расширяется, таинственно нашептывает мне на ухо сторож. Происходит отдаление от начал. Тсс! Все мы отдаляемся от начал, как круги на воде, куда брошен камень. Почему бы и Вселенной не расширяться, раз расходятся круги на воде. Я молчу. Расширение Вселенной меня особенно не волнует. О трудовом своем расширении думаю постоянно. Человек всегда жил трудом. Когда-то у костра в пещере вытесывал каменный топор. И это был его мир. При помощи топора человек смастерил плуг, телегу, корабль. И мир человека раздвинулся. Так было и будет: расширяется рукотворный мир человеческий, рождается новый труд. А во дворе старого дома в родном Гризинькалне штурман в отставке достает из кармана часы на цепочке. Хочешь, покажу чудеса в решете, говорит он, иди-ка сюда. Побуревший ноготь его большого пальца нажимает на пружинку, и отскакивает тыльная крышка часов. У меня прямо дух захватывает — в переливах и мерцании крутятся колесики, пляшут пружины, маются маятники, и все как живое, все в движении, в согласии, в едином ритме и устремленности. Какая красота! На ладони старого штурмана действующая модель завода. Тик-так, тик-так, бах-бах-бах…
Около десяти позвонил Тенису. Есть разговор, неплохо было бы повидаться. В обеденный перерыв у Тениса передача на заводском радиоузле, может только после работы. Условились встретиться у вторых ворот.
Когда я подошел, он был уже там. Вокруг рычанье и грохот, одновременно запускалось и прогревалось множество моторов. Стоянка машин понемногу пустела.
— Ну вот, я всецело в вашем распоряжении, — проговорил Тенис в своей обычной манере, — остается согласовать порядок дня.
— Хорошо бы где-нибудь присесть, — сказал я, — так у нас разговора не получится.
— А не махнуть ли нам на озеро, а? Заодно бы искупались.
— Я сегодня без машины.
— Зато я при машине! Только бы раздобыть второй шлем. Подождите меня здесь.
На мотоцикле я не ездил лет двадцать. Одна мысль о том, что я за спиной у Тениса, с трепещущими на ветру штанинами, на такой вот тарахтелке могу мчаться куда-то за город, показалась и странной, и дикой, и чем-то даже заманчивой. Я стоял, не находя в себе сил решиться, и ждал, что будет дальше. Тенис вернулся.
— Порядок! Вот и шлем. Ну что? Поехали?
Молча надел шлем, застегнул пряжку. Сиденье, если сравнить с удобным диваном в машине, было чем-то вроде тыльной стороны ножа, да уж ладно, тут недалеко, продержимся. Самое время прокатиться с ветерком, испробовать современный вид транспорта.
Тенис припустил на всю железку, казалось, вот-вот оторвемся от земли и полетим. Но в общем-то скорость вещь азартная, заразительная. На миг я во всей полноте ощутил в себе нерастраченную молодость. И в то же время злость разбирала. Черт этот Тенис, как ловко настоял на своем. И вот он теперь у руля, а ты тут сиди у него за спиной и, зажмурив глаза, держись за ремень.
Облюбованная Тенисом купальня особой красотой не отличалась. Стеной вздымавшийся подлесок в какой-то мере создавал иллюзию обособленности, хотя и на расстоянии неполной стометровки пролегало шоссе, а с берега открывался вид на бумажную фабрику и близлежащий поселок.
Тенис сразу же стал раздеваться; с наслаждением стянул с себя ярко-полосатую рубашку, сбросил вылинявшие дудки джинсов. Раздевшись до трусов, он показался еще крепче, крупнее, бугры мышц под загорелой, потной кожей так и заходили. Должно быть, я рядом с ним выглядел как черствая краюшка рядом со свежей и мягкой буханкой. Вот что значит молодость. Но тотчас пришлось самому себе сознаться, что и лет двадцать тому назад я бы не мог сравниться с Тенисом. Иные пропорции, иные габариты. Что его таким сделало — работа, армия, спорт? А может, просто порода. Из поколения в поколение пробивался унаследованный корень.
Краем глаза поглядывая на Тениса, я и сам разоблачался. До чего ж я был омерзительно бел! Только теперь мне пришло в голову, что этим летом совсем не удалось позагорать.
— Ну так что, — спросил Тенис, направляясь к воде и размахивая над головой руками, — сразу полезем или немного погодя?
— Лучше уж сразу.
— Вода чистая, даже можно напиться.
— Ее-то мы, кажется, и пьем.
— Не отсюда же, где купаются.
Меня по-прежнему раздражала манера Тениса разговаривать, тон был почти поучающий.
— А знаете, как в Тибете священный суп варят? — проворчал я. — Сначала лама залезет в котел, искупается…
Вода показалась теплой. Мы уже порядком отплыли от берега, мне захотелось повернуть обратно, но Тенис все плыл да плыл. Особенно не выкладываясь, я тянулся следом за ним, временами переваливаясь на спину или на бок. Не выходить же одному на берег. Тем более что я не чувствовал усталости. Надоела осмотрительность, боязнь перегрузок: зачем из кожи лезть, хватит, довольно… Я задвигался быстрее, расстояние между нами сокращалось. И тут я заметил, что Тенис не просто отдаляется от берега, он нацелился на плотик, закрепленный напротив бумажной фабрики. Туда еще добрых сто метров. Потом оттуда плыть к берегу. Сильнее забилось сердце, прерывистей задышал, воды наглотался. Может, пока не поздно, повернуть обратно? Смотри, дофанфаронишься, пойдешь ко дну.
И все же поплыл дальше. Спокойствие, спокойствие, сам себя уговаривал, если и пойдешь ко дну, то по своей трусости. Было время, ты плавал в три раза дальше. Только без фокусов. Спокойствие.
На плотик выбрался ни жив ни мертв, запыхался, дрожу, но доволен. Тенис протянул мне руку, я сделал вид, что не заметил ее. Лежали на пригретых солнцем бревнах и звучно отдувались.
Когда Тенис приподнялся и сел, в его непросохших усах пряталась обычная ухмылка.
— Ну что, может, к берегу на плотике поплывем, а?
Полагаю, и моя ухмылка была ничуть не хуже.
— Благодарю. Я обойдусь. А вы — как знаете.
О бревна звучно плескалась вода. Силы ко мне возвращались, можно было плыть обратно. Но что-то меня удерживало. И Тениса тоже.
Это он заставил меня подскочить. Звучно шлепнул себя по лбу, лицо его изобразило смущение и совсем непривычную для него растерянность.
— Вот он, склероз! Совсем забыл вас поздравить с дочерью!
Почему-то мне вспомнился приснившийся ночью сон, удивительно реалистический, правдивый, на миг мне даже показалось, что Тенис оговорился, сказав «с дочерью».
— Спасибо. — Я расслышал, с какой сдержанностью прозвучал мой голос.
— Нет, в самом деле, говорят, у вас дочь родилась. — Тенис все еще конфузился. Должно быть, соображал, что бы можно было добавить. Да ничего не придумал.
— Как Вита поживает?
— Нормально.
— Не собирается распрощаться с физикой?
— Распрощаться? С какой стати?
— Да так, тяжелый факультет. Много формул.
— Не думаю. Вите нравится. И потом, у нее своя собственная формула. С дочерьми вам везет…
Мы посмотрели друг на друга. Поначалу серьезно, затем, будто сговорившись, серьезные мины сменили на улыбки.
— Будем надеяться, и с сыновьями повезет, — сказал я, — а также и с внуками.
Высоко над озером прошел самолет, волоча по небу белый шлейф. Тенис закручивал и раскручивал ногами водовороты.
— Ливия сказала, вы из больницы ее повезете к себе.
Тенис не ответил.
— Это решено окончательно?
— Чего тут особенно решать!
— Мне бы хотелось, чтобы в этом вопросе была полная ясность. В распоряжении Ливии остается старая квартира. Нам с Майей и ребенком есть где жить.
Тенис довольно равнодушно пожал плечами.
— Они там с Витой договаривались. Я в это дело не вмешивался.
— Ливию, конечно, можно понять. Но я полагаю, без особых причин не стоит…
— Одним человеком больше, одним меньше, разница невелика, — перебил меня Тенис, и зрачки его вспыхнули, как у кошки в темноте. — К тому же, как говорится, самая обычная бабушка в наше время — клад.
— Ну, если ваши интересы совпадают…
— По-моему, да.
— А если присутствие бабушки станет вам в тягость?
Тенис покривил губы, и я понял, что сказал лишнее.
— Этот вариант исключается, — сказал он.
— Тогда будем считать, что мы договорились.
Упруго оттолкнувшись, Тенис бултыхнулся в воду.
Вынырнув, откинул со лба волосы, пофыркал, подплыл к плотику и сказал:
— Не стоит пасовать перед трудностями. Легко, думаете, курице снести яйцо?
Я смотрел на него и думал: этот своего добьется.
Глава двадцатая
Любое решающее событие — распутье для тех, кто в это событие оказался втянутым. Но еще задолго до исхода бессчетные случайности и сплетения обстоятельств подталкивают каждого участника именно в том направлении. Им-то кажется, они идут своей дорогой, заняты обычными своими делами, но, сами того не ведая, они приближаются к распутью, к развязке. Поступки всех участников обретают уже некое единство, исподволь происходят передвижки, готовятся перестановки, чтобы в нужный момент все оказались на своих местах, чтобы все действовали, как подсказывает логика событий.